– Нет.
– Врешь ведь.
– Нет, не вру.
– Ставлю пять баксов, что для женщины, – говорит он, отхлебывая еще глоток. Его кадык ходит туда-сюда, и коричневая жидкость спускается не меньше чем на дюйм. Просто удивительно, как быстро они с Верблюдом умудряются заглатывать спиртное!
– Она на самом деле женского пола.
– Ха! – хмыкает Уолтер. – Только не говори ей ничего такого в лицо. Кем бы она ни была, тебе она подходит больше, чем сам знаешь кто.
– Мне нужно загладить свою вину. Сегодня я ее здорово подвел.
До Уолтера внезапно доходит.
– А можно еще чуточку? – беспокоится Верблюд. – Он-то, может, и не хочет, а я вот хочу. Да нет, я не виню мальчика – что делать, раз уж ему хочется разнообразия. Молодость на то и дана. Бери, пока можешь, – так я всегда говорил. Вот-вот, бери, пока можешь. Даже если придется расплатиться пузырьком.
Улыбнувшись, Уолтер вновь подносит бутылку к губам Верблюда и дает ему несколько раз хорошенько отпить. Воткнув обратно пробку, он наклоняется и протягивает бутылку мне.
– Возьми и эту тоже. И передай ей, что я тоже сожалею. По правде сказать, очень сожалею.
– Эй! – кричит Верблюд. – Да разве же есть в мире такая женщина, что стоила бы двух бутылок виски? Как так можно?
Я поднимаюсь и рассовываю бутылки по карманам пиджака.
– Ну, как так можно? – взывает Верблюд. – Эй, это нечестно!
И все то время, пока я удаляюсь от вагона, меня преследуют его мольбы и причитания.
Стемнело, и в дальнем конце поезда, где едут артисты, уже начинаются вечеринки, в том числе, оказывается, и у Августа с Марленой. Я бы все равно не пошел, но отмечаю, что меня и не звали. Похоже, мы с Августом снова на ножах. А точнее, раз уж я возненавидел его больше, чем кого бы то ни было за всю свою жизнь, похоже, это я с ним на ножах.
Рози в самом конце зверинца, и я, привыкнув к тусклому свету, замечаю, что рядом с ней кто-то есть. Это Грег, с которым мы познакомились у капустной грядки.
– Эй! – окликаю я его, приближаясь.
Он оборачивается. В руках у него тюбик цинковой мази, которой он залечивает исколотую шкуру Рози. Только на этом боку у нее уже с две дюжины белых пятнышек.
– Ох ты боже… – выдыхаю я, глядя, как из-под цинковых заплаток сочится кровь.
Подняв на меня янтарные глаза с невероятно длинными ресницами, она моргает и издает вздох, сотрясающий все ее тело.
Меня захлестывает вина.
– Чего надо-то? – ворчит, не прекращая работы, Грет.
– Хотел взглянуть, как она.
– Ну что, видел? А теперь извини, – попытавшись от меня отделаться, он поворачивается обратно к Рози. – Nogе, – говорит он ей. – No, daj nogе.
Помедлив, слониха поднимает ногу и держит прямо перед собой. Грег встает на колени и втирает немного мази ей под мышку, прямо перед странной серой грудью, свисающей, слов-но у женщины.
– Jestes dobrа dziewczynkа, – он встает и закручивает тюбик с мазью. – Poldz nogе
Рози опускает ногу на землю.
– Masz, moja piеkna – говорит он, роясь в кармане. Рози с любопытством покачивает хоботом. Он вытаскивает мятный леденец, отряхивает и протягивает ей. Она ловко выхватывает конфетку из его пальцев и запихивает в рот.
Я потрясенно на них гляжу – должно быть, даже разинув рот. За две секунды в мозгу у меня проносится вся ее история: как она не хотела у нас выступать, как ходила когда-то с бродячим артистом, как воровала лимонад – и, наконец, как ее уводили подальше от грядки с капустой.
– Господи Иисусе, – растерянно говорю я.
– Что еще? – спрашивает Грег, поглаживая ее по хоботу.
– Она тебя понимает.
– Ну да, а что?
– Как это «ну да, а что»? Господи, да ты представляешь, что это означает?
– Стой, куда лезешь? – решительно встает между нами Грег, когда я приближаюсь к Рози.
– Позволь-ка, – говорю я. – Ну, пожалуйста. В жизни не стал бы причинять этой слонихе вреда.
Грег не отводит от меня глаз. Я не вполне уверен, что он не ударит меня сзади, но все равно поворачиваюсь к Рози. Она глядит на меня и моргает.
– Рози, nogе! – командую я.
Она снова моргает и приоткрывает рот в улыбке.
– Nogе, Рози!
Она машет ушами и вздыхает.
– Proszе – продолжаю я.
Она вновь вздыхает. А потом переносит вес на другую ногу и выполняет команду.
– Матерь божья! – доносится до меня откуда-то извне мой собственный голос. Сердце выскакивает из груди, голова кружится. – Рози, – я прислоняюсь головой к ее холке. – Еще чуть-чуть, – и умоляюще гляжу ей прямо в глаза. Конечно же, она понимает, как это важно. Дай боже, дай боже, дай боже…
– Do tylu, Рози! Do tylu!
Еще один глубокий вздох, едва заметный перенос веса – и она отступает на несколько шагов.
Я вскрикиваю от радости и поворачиваюсь к ошеломленному Грегу. Подпрыгнув к нему, хватаю его за плечи и целую прямо в губы.
– Да что ты вытворяешь!
Но я уже несусь к выходу, однако дюжину шагов спустя останавливаюсь и поворачиваюсь обратно. Грег все еще плюется и с отвращением вытирает рот.
Я вытаскиваю из карманов бутылки. Не убрав руки ото рта, он застывает, на его лице появляется интерес.
– Эй, лови! – кидаю я ему бутылку. Ухватив ее на лету, он изучает этикетку и с надеждой бросает взгляд на вторую. Я посылаю ее вдогонку.
– Дашь нашей новой звезде, договорились?
Грег задумчиво кивает и отворачивается к Рози, которая между тем уже улыбается и тянет хобот к бутылкам.
Еще десять дней я учу Августа польскому языку. На каждой остановке в дальнем конце зверинца устраивается тренировочный манеж, и день за днем мы вчетвером – Август, Марлена, Рози и я – с самого утра и до начала дневного представления часами работаем над номером. И, хотя Рози уже участвует в цирковом параде и даже в параде-алле, она должна выступать и на манеже. Дядюшку Эла ожидание убивает, но Август твердо решил не появляться с этим номером перед публикой, пока не добьется совершенства.
День за днем я сижу у манежа с ножом в руке и с бадьей между ног, нарезая овощи и фрукты для обезьян и выкрикивая, когда нужно, польские слова. Август отдает команды с ужасным акцентом, но Рози слушается его беспрекословно – быть может, потому, что он повторяет слова, которые только что прокричал я. С тех пор, как мы обнаружили языковой барьер, он ни разу не ударил ее крюком. Он лишь помахивает им у нее под животом и рядом с ногами, когда шагает рядом, но ни разу – ни разу! – не прикоснулся.
Трудно увязать этого Августа с тем, прежним, да я, признаться, особо и не пытаюсь. Я и раньше видел проблески этого Августа – блестящего, жизнелюбивого, великодушного, но теперь знаю наверняка, на что он способен, и никогда не забуду. Пусть другие думают что угодно, но мне попросту не верится, что этот Август – настоящий, а тот, другой – не более чем иллюзия. Однако даже мне понятно, что может заставить их ошибаться…
Он восхитителен. Обаятелен. Сияет, словно начищенный пятак. Щедро дарит своим вниманием огромного зверя цвета грозовой тучи и его наездницу – с нашей утренней встречи и до самого их выезда на парад. Он заботлив и нежен с Марленой и по-отцовски добр к Рози.
Похоже, что он, несмотря на мою сдержанность, забыл о нашей вражде. Он широко улыбается и похлопывает меня по спине. Замечает, что моя одежда пообносилась – и в тот же день веревочник приносит новую. Заявляет, что цирковому ветеринару не пристало мыться в холодной воде из ведер, и приглашает меня принять душ к себе в купе. А обнаружив, что Рози больше всего на свете любит джин и имбирный эль – если, конечно, не считать арбузов, следит, чтобы каждый день она получала и то, и другое. Ласкается к ней, что-то шепчет ей на ухо, а Рози греется в лучах его внимания и, едва его заприметив, радостно трубит.
Неужели она не помнит?
Я неотрывно за ним наблюдаю, выискивая червоточину, но новый Август не ошибается. Вскоре его оптимизм охватывает весь цирк. Даже Дядюшку Эла – тот прибегает к нам каждый божий день, чтобы взглянуть, как мы продвинулись, и через пару дней заказывает новые афиши, изображающие Марлену на макушке у Рози. Он перестает лупить рабочих, и вскоре они прекращают пригибать головы. Он заметно веселеет. Ходят слухи, что, может быть, в следующий раз всем дадут получку, и даже на лицах у рабочих появляются улыбки.
Но лишь когда я слышу, как Рози буквально мурлычет от ласк Августа, меня начинают одолевать сомнения. И тут мне в голову приходит ужасная мысль.
А вдруг дело во мне? Вдруг это мне хотелось возненавидеть его, поскольку я влюблен в его жену? А если дело так и обстоит, что же я тогда за человек такой?
В Питсбурге я наконец отправляюсь на исповедь. В исповедальне не выдерживаю и рыдаю как дитя, рассказывая священнику о родителях, о ночной оргии и о своих прелюбодейных мыслях. Малость ошарашенный священник бормочет что-то вроде «ну-ну» и велит молиться по четкам и забыть про Марлену. Мне слишком стыдно признаться, что четок у меня нет, поэтому, вернувшись в наш вагон, я спрашиваю у Уолтера с Верблюдом, не найдется ли чего-нибудь у них. Уолтер смотрит на меня странным взглядом, а Верблюд протягивает зеленое ожерелье из лосиных зубов.
В Мидвилле Август решает, что час настал.
Когда он об этом сообщает, Дядюшка Эл теряет дар речи. Ударив себя в грудь, он возводит наполнившиеся слезами глаза к небу. А потом, выгнав прочь свиту, подходит к Августу и хло-пает его по плечу, после чего крепко жмет руку и, не в силах вымолвить ни слова, жмет еще раз.
Я сижу в шатре у кузнеца, осматривая лошадь с треснувшим копытом, как вдруг за мной присылает Август.
– Август! – кричу я, подойдя к костюмерному шатру Марлены. – Вы меня звали?
– Якоб! – гулко откликается он. – Как славно, что ты пришел. Заходи, дорогой! Заходи скорее!
Марлена, уже переодетая к выступлению, сидит перед туалетным столиком и, поставив ногу на его край, обматывает вокруг щиколоток завязки атласных туфелек. Август, в цилиндре и во фраке, присел рядом. В руке у него серебряная трость с набалдашником, похожим на крюк.
– Садись, пожалуйста! – он встает со стула и хлопает ладонью по сиденью.
Поколебавшись, я захожу в шатер. Усадив меня, Август встает прямо перед нами. Я бросаю быстрый взгляд на Марлену.
– Марлена, Якоб! Моя дорогая, мой любезный друг! – начинает Август, снимая цилиндр и глядя на нас увлажнившимися глазами. – Прошедшая неделя была полна чудес. Думаю, не преувеличу, если назову ее духовным путешествием. Всего две недели назад этот цирк был на грани краха. Финансовая состоятельность – а пожалуй, даже жизнь, ну конечно же, и жизнь! – каждого из работников цирка была под угрозой. А знаете, почему?
– Почему? – вежливо интересуется Марлена, поднимая другую ногу и обматывая щиколотку широкой атласной лентой.
– Потому, что, купив животное, которое должно было нас спасти, мы остались с огромной дырой в бюджете. И потому, что нам пришлось докупить для нее специальный вагон. И потому, что мы обнаружили, что это животное ни черта не умеет, зато ест все подряд. А прокормить его – означало не иметь возможности прокормить наших работников, так что нам даже пришлось с некоторыми из них расстаться.
При этом косвенном упоминании о сброшенных с поезда я вздрагиваю и поднимаю голову, но Август глядит мимо меня, куда-то в стену. Он молчит слишком долго, как будто позабыв о нашем присутствии. Но, вдруг опомнившись, продолжает.
– Однако мы спасены, – говорит он и с любовью глядит на меня. – А спасены потому, что на нас дважды сошло благословение Господне. Судьба улыбнулась нам, когда в июне в наш поезд попал Якоб – не просто ветеринар с дипломом одного из лучших университетов, как и подобает большому цирку вроде нашего, но ветеринар, настолько преданный своему делу, что ему удалось совершить удивительнейшее открытие. Открытие, благодаря которому наш цирк спасен.
– Да нет же, все, что я…
– Молчи, Якоб. Не отрицай очевидного. Увидев тебя впервые, я уже знал, что это неспроста. Правда, дорогая? – спрашивает Август у Марлены, шутливо грозя ей пальцем.
Она кивает и, закрепив вторую туфельку, закидывает ногу на ногу. Носок туфельки тут же начинает покачиваться.
Август переводит взгляд на нее.
– Но Якоб был не один, – продолжает он. – Ты, моя дорогая, моя прекрасная и талантливая, просто вне всяких похвал. И Рози – о ней тоже не следует забывать. Такая терпеливая, такая усердная, такая… – Остановившись, он раздувает ноздри и делает глубокий вдох, а когда продолжает, голос у него дрожит. – Ведь это прекрасное, великолепное животное со всепрощающим сердцем сумело постичь, что все дело в недопонимании. И теперь благодаря вам троим «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини» готов подняться на новый уровень великолепия. Теперь мы войдем в разряд больших цирков, и войдем лишь благодаря вам.
Он лучезарно нам улыбается, до того покраснев, что кажется, будто вот-вот заплачет.
– Ой, чуть не забыл! – Всплеснув руками, он торопится к сундуку и, покопавшись, вытаскивает две маленькие коробочки: одну квадратную и одну прямоугольную и плоскую.
Обе в подарочной упаковке.
– Это тебе, дорогая, – протягивает он плоскую коробочку Марлене.
– Ах, Агги! Не стоило…
– А ты откуда знаешь? – с улыбкой отвечает он. – Может, это письменный набор?
Марлена срывает упаковку и обнаруживает синий бархатный футляр. Неуверенно взглянув на Августа, она приподнимает крышку. На красной атласной подкладке сверкает бриллиантовое колье.
– Ох, Агги, – говорит она, переводя взгляд с колье на Августа и озабоченно поднимая брови. – Агги, оно чудесное. Но разве мы могли себе позволить…
– Тсссс, – наклонившись к Марлениной руке, он запечатлевает на ней поцелуй. – Начинается новая эра. Сегодня можно.
Марлена вынимает колье и приподнимает на пальцах. Подарок явно произвел на нее впечатление.
Август поворачивается ко мне и протягивает квадратную коробочку.
Я стягиваю ленту и, аккуратно развернув бумагу, обнаруживаю такой же футляр из синего бархата. В горле у меня застревает комок.
– Ну, давай же! – торопит меня Август. – Открывай! Не стесняйся!
Крышка щелкает. Внутри – золотые карманные часы.
– Август… – начинаю я.
– Что, не нравятся?
– Ну что вы, они просто потрясающие. Но принять их я не могу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40