– Поскольку, в конечном счете… – Дядюшка Эл умолкает, прижав руку к сердцу и жалобно шмыгая носом. Он возводит глаза к небу, и по лицу его струятся слезы.
Женщины и дети в толпе плачут в открытую. Дама в одном из передних рядов прикладывает ладонь ко лбу и падает в обморок, а стоящие рядом мужчины пытаются ее поймать.
Дядюшка Эл с заметным усилием берет себя в руки, но нижняя губа у него все равно подрагивает. Медленно кивнув, он продолжает:
– Поскольку, в конечном счете, наша дражайшая Люсинда прекрасно знала, что несмотря ни на какие препоны… представление продолжается!
На вечернее представление приходит немыслимое количество зрителей – такие дни называют здесь «соломенными», ведь когда все билеты проданы, и мест больше нет, рабочим приходится настилать вокруг манежа солому, чтобы усадить всех желающих.
Дядюшка Эл начинает с минуты молчания. Склонив голову, он пускает слезу и посвящает представление памяти Люсинды – лишь благодаря ее величайшей, полнейшей самоотдаче мы можем продолжать работать перед лицом такой потери. И мы воздадим ей по заслугам – о да, такова наша всепоглощающая любовь к Люсинде, что вопреки обрушившемуся на нас горю мы соберемся с силами, дабы выполнить ее последнюю волю и воздать ей по заслугам. Таких чудес вы еще не видывали, дамы и господа, специально для вас со всех уголков земного шара сюда собрались акробаты, эквилибристы, воздушные гимнасты высочайшего класса…
Проходит около четверти представления, как вдруг в зверинце появляется она. Я ощущаю ее присутствие еще до того, как вокруг меня раздается изумленный шепот.
Опустив Бобо на пол, я поворачиваюсь – ив самом деле вижу ее, просто неподражаемую в розовом наряде с блестками и в головном уборе с перьями. Она снимает с лошадей недоуздки и бросает на землю. Лишь Вооз – вороной арабский жеребец, должно быть, работавший в паре с Серебряным, – остается на привязи, чем весьма недоволен.
Я, словно зачарованный, прислоняюсь к клетке Бобо.
Лошади, рядом с которыми я еженощно качусь из города в город, – в общем-то, лошади как лошади – прямо на моих глазах преображаются. Они раздувают ноздри, фыркают, выгибают шеи и помахивают хвостами. Белые лошади, пританцовывая, сбиваются в одну группу, вороные – в другую. Марлена поворачивается к ним лицом, в каждой руке у нее по длинному хлысту. Помахивая одним из них над головой, она отступает назад, выводя лошадок из зверинца. На лошадках нет ничего – ни уздечек, ни поводьев, ни подпруг. Они просто идут за ней, тряся головами и выбрасывая вперед ноги, словно иноходцы.
Я еще ни разу не видел ее номера – у тех, кто работает за манежем, обычно нет времени на развлечения – но в этот раз ничто не может меня остановить. Заперев дверцу клетки, где обитает Бобо, я проскальзываю в брезентовый туннель, соединяющий зверинец и шапито. Продавец забронированных билетов бросает на меня быстрый взгляд, но, убедившись, что я не коп, возвращается к своим делам. В его туго набитых карманах звенят монетки. Примостившись рядом с ним, я смотрю в дальний конец шатра.
Дядюшка Эл объявляет ее номер, и она выходит на манеж. Крутится, подняв хлысты высоко над головой. Щелкнув одним из них, отступает на несколько шагов назад. К ней тут же устремляются обе группы лошадок.
Марлена направляется к центру манежа, а они, эти брыкающиеся и гарцующие черные и белые облачка, не отстают от нее ни на шаг.
И вот она в самой середине манежа. Едва заметный взмах рукой – и лошадки пускаются вокруг нее рысцой, пять белых, а следом пять вороных. После того как они дважды объезжают вокруг манежа, она щелкает хлыстом. Вороные делают рывок, и вот уже каждая трусит рядом с белой. Еще щелчок – и лошади вперемежку выстраиваются в ряд: черная-белая-черная-белая.
Марлена почти неподвижна, лишь розовые блестки мерцают в свете ярких огней. Вот она выходит в самую середину манежа и пощелкивает хлыстами, подавая лошадям знаки.
Они продолжают скакать по кругу, причем сперва белые обгоняют вороных, а потом вороные – белых, так что они неизменно чередуются по цвету.
По ее команде они останавливаются. Она что-то добавляет, и лошади отворачиваются и ставят передние копыта на край манежа. Они движутся боком, повернувшись к Марлене хвостами и не снимая копыт с бортика. Лишь когда они обходят полный круг, она их вновь останавливает. Они спускаются с бортика и поворачиваются к ней мордами. Она подзывает к себе Ночного.
Это великолепный вороной скакун, пылкий до невозможности, с белой звездой во лбу. Марлена с ним заговаривает, переложив оба хлыста в одну ладонь и протянув ему другую. Он тычется туда мордой, изогнув шею и раздувая ноздри.
Отступив на шаг, Марлена поднимает хлыст. Остальные лошади следят за ней, пританцовывая. Подняв второй хлыст, она слегка им помахивает. Ночной встает на дыбы, изящно изогнув передние ноги. Она что-то кричит, впервые за время выступления повысив голос, и отступает назад. Конь идет за ней на задних ногах и бьет в воздухе копытом. Она обводит его вокруг манежа и позволяет опуститься. Еще один тайный знак – и Ночной кланяется, согнув колено одной из передних ног и вытянув вперед другую. Марлена приседает в реверансе, и зрители приходят в неистовство. Ночной продолжает стоять на одном колене, а Марлена поднимает оба хлыста и щелкает. Остальные лошадки принимаются кружиться на месте.
Публика ликует. Марлена высоко поднимает руку и поворачивается направо и налево, давая зрителям возможность выразить свое восхищение. А потом подбегает к Ночному и изящно присаживается ему на спину. Он поднимается с колен, выгибает шею и увозит Марлену из шапито. Остальные лошади скачут следом, вновь объединившись по цвету и обгоняя друг друга, лишь бы быть поближе к своей повелительнице.
Сердце у меня колотится так, что даже среди рева публики я слышу, как в ушах пульсирует кровь. Меня переполняет, накрывает волной любовь.
Ночью, когда Верблюд до смерти упивается, а Уолтер уже храпит на моей постели, я выхожу из комнатушки и обвожу взглядом спины цирковых лошадей.
Я забочусь об этих лошадках ежедневно. Вычищаю стойла, задаю корм, приношу воду, чищу перед представлением. Всячески балую и похлопываю по шеям. Они – столь же неотъемлемая часть моего окружения, как Дамка, но увидев номер Марлены, я уже не могу относиться к ним по-прежнему. Они стали для меня частью самой Марлены – частью, волею судеб оказавшейся прямо рядом со мной.
Я перебираюсь через загородку и кладу руку на лоснящийся черный круп. Ночной просыпается, удивленно фыркает и поворачивает голову.
Увидев, что это всего лишь я, жеребец вновь отворачивается. Уши обвисают, глаза закрываются, а весь свой вес он перераспределяет на одну из задних ног.
Я возвращаюсь в козлиный загончик и убеждаюсь, что Верблюд дышит. А потом укладываюсь на попону и вижу такой сон о Марлене, за который запросто продал бы душу.
На следующее утро возле раздаточных столов Уолтер пихает меня под ребро:
– Имей в виду!
– Что?
Он показывает пальцем.
За нашим столом сидят Август с Марленой. Они здесь впервые после того несчастного случая.
Уолтер окидывает меня взглядом.
– Ты как, ничего?
– Какие могут быть вопросы, – раздраженно отвечаю я.
– Ну, ладно. Я так, на всякий случай.
Мы проходим мимо вечно бдящего Эзры и расходимся по своим столам.
– Доброе утро, Якоб, – говорит Август, когда я ставлю на стол тарелку и присаживаюсь.
– Август. Марлена, – киваю я им по очереди.
Марлена быстро поднимает взгляд и тотчас же утыкается им обратно в тарелку.
– Как себя чувствуешь в столь чудесный день? – интересуется Август, подцепляя вилкой омлет.
– Неплохо. А вы?
– Прекрасно, – отвечает он.
– А вы, Марлена? – спрашиваю я.
– Намного лучше, спасибо.
– Видел вчера ваш номер, – продолжаю я.
– Правда?
– О, да, – я расправляю салфетку и стелю ее на колени. – Он… даже не знаю, что сказать. Он был великолепен. В жизни не видел ничего подобного!
– Да ну? – Август поднимает бровь. – Никогда-никогда?
– Именно. Никогда.
– Вот те на.
Он смотрит на меня, не мигая.
– А я думал, это благодаря номеру Марлены ты решил у нас работать. Что, Якоб, разве я не прав?
Сердце у меня вот-вот выскочит из груди. Я беру вилку в левую руку, нож в правую – по-европейски, как мама.
– Я соврал.
Я втыкаю вилку в сосиску и начинаю пилить ее в ожидании ответа.
– Прости, что?
– Я соврал. Соврал! – я швыряю нож и вилку с кусочком сосиски на стол. – Что, съели? Понятное дело, я и слыхом не слыхивал о «Братьях Бензини», прежде чем запрыгнул в ваш поезд. Да кто вообще знает о «Братьях Бензини»? За всю свою жизнь я был только в одном цирке – у Ринглингов, и это было потрясающе. Слышите? Потрясающе!
Воцаряется зловещая тишина. Я в ужасе оглядываюсь. На меня таращится весь шатер. У Уолтера аж челюсть отвисла. Дамка прижала уши к голове. Где-то вдалеке ревет верблюд.
Я поворачиваюсь обратно, к Августу. Он тоже вытаращил на меня глаза. Кроме того, у него подергивается ус. Я запихиваю салфетку под край тарелки, размышляя, не набросится ли он на меня прямо через стол.
Глаза у него все расширяются. Я сжимаю под столом кулаки. И вот, наконец, он не выдерживает. Хохочет, схватившись за живот, краснея и задыхаясь. Изнемогает, просто-таки стонет от смеха, пока на глазах не выступают слезы, а губы не начинают дрожать от напряжения.
– Ох, Якоб, – говорит он, размазывая слезы по щекам. – Ох, Якоб. Похоже, я тебя недооценил. – Август отфыркивается и пыхтит, утирая лицо салфеткой. – Ох ты, боже мой, – вздыхает он. – Ох ты, господи. – Наконец он откашливается и берет вилку с ножом. Но, подцепив на вилку кусочек омлета, вновь опускает ее на тарелку, не в силах справиться с очередным приступом смеха.
Все остальные тоже возвращаются к трапезе, но нехотя, вроде той толпы, что собралась, когда я в самый свой первый день в цирке изгонял с площади разбушевавшегося зрителя.
Невольно я замечаю, что бросаемые на меня взгляды исполнены нехороших предчувствий.
С кончиной Люсинды в нашей коллекции уродов наметился существеннейший пробел. И теперь этот пробел надо восполнять: у всех больших цирков есть толстухи, а значит, не обойтись и нам.
Дядюшка Эл с Августом вдоль и поперек прочесывают «Биллборд» и во время каждой нашей остановки куда-то звонят и телеграфируют, пытаясь найти для нас новую толстуху, но, похоже, одни довольны своим нынешним местом работы, а других смущает репутация Дядюшки Эла. Две недели и десять перегонов спустя отчаявшийся Дядюшка Эл пытается подъехать к даме пышного телосложения из публики. Однако она оказывается старшим офицером полиции, и вместо толстухи Дядюшке Элу приходится довольствоваться фингалом под глазом и приказом немедленно покинуть город.
На сборы нам дают два часа. Артисты тут же перебираются в свои вагоны. Поднятые по тревоге разнорабочие крутятся как белки в колесе. Запыхавшийся и совершенно пунцовый Дядюшка Эл размахивает тростью и лупит тех, кто, на его взгляд, выполняет команды недостаточно быстро. Шатры обрушиваются с такой скоростью, что рабочие не успевают из-под них выбраться, и их товарищам, снимающим соседние шатры, приходится спешить на помощь, пока они не задохнулись или – что, по мнению Дядюшки Эла, куда как хуже – не проковыряли перочинными ножами дырочки, через которые можно дышать.
Загрузив лошадей, я остаюсь в вагоне. Что-то мне не нравятся горожане, столпившиеся вокруг площади. Некоторые вооружены, и под ложечкой у меня неприятно сосет.
Уолтера я давно не видел, и теперь беспокойно хожу туда-сюда мимо открытой двери, осматривая площадь. Чернокожие давно спрятались в вагонах Передового отряда, и я побаиваюсь, что толпа запросто может выместить свой гнев на рыжем карлике.
Проходит час и пятьдесят пять минут с тех пор, как был отдан приказ об отправке, и наконец в дверном проеме возникает его лицо.
– Где тебя, черт возьми, носило? – ору я.
– Это он? – хрипит из-за сундуков Верблюд.
– Да, это он. А ну, забирайся! – маню я его внутрь. – Лучше держаться подальше от этой толпы.
Но Уолтер, весь красный и запыхавшийся, даже не думает забираться в вагон.
– Где Дамка? Дамка не прибегала? А?
– Нет. А что?
Он исчезает.
– Уолтер! – я спрыгиваю и тащу его к двери. – Куда ты, черт тебя дери? Сигнал к отправке уже дали.
Он бежит вдоль поезда, заглядывая под колеса.
– Эй, Дамка! Ко мне, девочка!
Перед каждым вагоном для лошадей он выпрямляется, пронзительно кричит, прижавшись к дощатым стенкам, и дожидается ответа.
– Дамка! Ко мне, девочка!
И всякий раз в голосе его все явственнее слышится отчаяние.
Паровоз свистит, и вслед за его протяжным свистком раздается шипение и бормотание двигателя.
Голос Уолтера сипнет от крика.
– Дамка! Господи, ну где ты? Дамка! Ко мне!
Впереди на платформы запрыгивают последние отставшие от поезда рабочие.
– Уолтер, давай сюда! – ору я. – Не валяй дурака! Пора!
Но он не обращает на меня никакого внимания. Перепрыгивает с платформы на платформу, заглядывая вниз, под колеса.
– Дамка, ко мне! – кричит он и вдруг останавливается. Вид у него потерянный. – Дамка… – произносит он, не адресуясь уже ни к кому.
– Вот черт! – сержусь я.
– Он идет, иди как? – спрашивает Верблюд.
– Не похоже, – отвечаю я.
– Так тащи его! – рявкает он.
Поезд трогается, натягивая сцепки между подергивающимися вагонами.
Я спрыгиваю на насыпь и бегу вперед, к платформам. Уолтер стоит лицом к паровозу.
Я трогаю его за плечо:
– Уолтер, пора.
Он с мольбой во взгляде поворачивается ко мне:
– Где она? Ты ее не видел?
– Нет. Пойдем, Уолтер. Пора в вагон.
– Куда же я пойду? – отвечает он, побледнев. – Разве можно ее тут бросить?
Паровоз пыхтит, пуская дым.
Я оглядываюсь. За нами гонятся горожане с ружьями, бейсбольными битами и палками. Смотрю на поезд, чтобы примериться к его скорости, и принимаюсь считать, в глубине души надеясь, что поступаю правильно: раз, два, три, четыре…
Ухватив Уолтера, словно куль с мукой, я закидываю его в поезд. Он обрушивается на пол с грохотом и криком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40