– Да о чем это ты, черт возьми? – набрасывается на меня он.
Я опускаюсь на свою постель. Ко мне тут же подскакивает, виляя хвостом, Дамка. Я чешу ее за ушами, а она обнюхивает меня с ног до головы.
– Якоб, в чем дело?
Когда я рассказываю ему обо всем, выражение потрясения на его лице сменяется неприкрытым страхам и недоверием.
– Ну ты и сволочь, – говорит он, когда я умолкаю.
– Уолтер, прошу тебя…
– Итак, ты собираешься слинять в Провиденсе. Премного тебе признателен, что ты согласен ждать так долго.
– Это из-за Верблю…
– Понятное дело, что из-за Верблюда, – кричит он и ударяет себя кулаком в грудь. – А обо мне ты подумал?
Я открываю рот, но не могу вымолвить ни слова.
– Ну да, чего ж от тебя еще ожидать, – саркастически завершает он.
– А давай с нами! – выпаливаю я.
– О да, очень мило. Лишь мы втроем, никого лишнего. Но даже если и так, то куда нам прикажешь податься?
– Справимся в «Биллборде», где есть работа.
– Да нигде! Цирки прогорают по всей этой проклятой стране! Люди голодают. Голодают! И это в Соединенных Штатах Америки!
– Ну, что-нибудь где-нибудь да найдем.
– Черта с два, – качает головой он. – Ох, Якоб. Надеюсь, она того стоит – больше мне и сказать-то нечего.
Я ухожу в зверинец, постоянно поглядывая по сторонам, не попадется ли где Август. Его там нет, но среди рабочих зверинца растет напряжение.
Днем меня вновь вызывают к Дядюшке Элу.
– Садись! – говорит он, едва я вхожу, и указывает на стул напротив себя.
Я сажусь.
Он откидывается в кресле, крутя ус, и прищуривается.
– Ну что, есть чем похвастаться?
– Пока нет. Но думаю, что она согласится.
Глаза у него расширяются, и он даже перестает крутить ус.
– Что, правда?
– Не сразу, конечно. Пока она сердится.
– Конечно-конечно, – с горящими глазами наклоняется ко мне он. – Но ты правда думаешь?… – он не заканчивает вопроса, однако в голосе явно слышится надежда.
Я глубоко вздыхаю и откидываюсь на спинку стула, закинув ногу на ногу.
– Если двоим назначено быть вместе, они будут вместе. От судьбы не уйдешь.
Дядюшка Эл пристально смотрит мне прямо в глаза, а на губах у него намечается улыбка. Подняв руку, он щелкает пальцами.
– Бренди для Якоба! – приказывает он. – И для меня тоже.
Миг спустя у нас в руках оказывается по большому бокалу.
– А скажи мне тогда, как долго, по-твоему… – начинает он, обмахиваясь рукой.
– По-моему, ей хочется показать характер.
– Конечно-конечно, – подается вперед он, сверкая глазами. – Конечно. Я все понимаю.
– Кроме того, ей важно чувствовать, что мы на ее, а не на его стороне. Вы же знаете женщин. Вот покажется ей, что мы не сочувствуем – и будет только хуже.
– Конечно, – отвечает он, одновременно кивая и покачивая головой, так, что она почти описывает круг. – О чем речь! И что, по-твоему, нам нужно делать?
– Ну, понятное дело, Августу следует держаться на расстоянии. Не исключено, что тогда она начнет по нему скучать. Может, стоит даже сделать вид, что ему она больше не нужна – женщины в этом плане вообще странные. И она ни в коем случае не должна догадаться, что мы пытаемся свести их снова. Важно, чтобы она думала, будто ей самой захотелось вернуться.
– Ммшш, ну да, – задумчиво кивает он. – Разумно. А сколько времени, по-твоему…
– Думаю, неделя-другая.
Он перестает кивать и широко распахивает глаза:
– Так долго?
– Я могу попытаться ускорить дело, но велик риск, что получится строго наоборот. Вы же знаете женщин, – пожимаю плечами я. – То им нужно две недели, а то и дня достаточно. Но если она почувствует, что на нее давят, то будет сопротивляться, лишь бы показать характер.
– Да, верно, – отвечает Дядюшка Эл, поднося к губам палец, и глядит на меня долгим и пристальным взглядом. – А вот скажи, чего это ты вдруг переменил свое вчерашнее решение?
Я поднимаю бокал и закручиваю бренди, не отрывая взгляда от точки, где начинается ножка.
– Скажем так, я вдруг увидел все совершенно иными глазами.
Он сощуривается.
– За Августа и Марлену! – провозглашаю я, вознося бокал. Бренди плещется о стенки.
Он тоже медленно поднимает свой бокал.
Я вливаю в себя остатки бренди и улыбаюсь.
Он опускает бокал на стол, даже не отпив. Я поднимаю голову, не переставая улыбаться.
Пусть разглядывает меня. Пусть. Сегодня я непобедим.
Он удовлетворенно кивает и вновь берет в руки бокал.
– Что ж. Хорошо. Признаться, вчера я в тебе засомневался. Рад, что ты согласился. Ты не пожалеешь, Якоб. Так лучше для всех. Особенно для тебя, – он указывает на меня бокалом и, наклонив к себе, осушает. – Уж я позабочусь о том, кто позаботится обо мне. – Облизнув губы, он глядит на меня в упор и добавляет: – Равно как и о том, кто не позаботится.
Вечером Марлена присыпает свой синяк под глазом мукой и выходит на арену в номере с лошадками. Но Августу скрыть свои раны куда как сложнее, поэтому номер со слоном откладывается до тех пор, пока маэстро не будет выглядеть по-человечески. Горожане, неделями пялившиеся на афишу, где Рози балансирует на мяче, ужасно разочарованы: представление оканчивается, а слониха, радостно лакомившаяся их конфетами, воздушной кукурузой и орешками в зверинце, на арене так и не появляется. Некоторые даже принимаются требовать свои деньги обратно, но прежде чем успевают сообразить, что к чему, за дело берутся затычки.
Несколько дней спустя на Рози снова возникает головной убор с блестками, аккуратно зашитый розовыми нитками, и слониха, развлекая публику в зверинце, выглядит очаровательно, как и прежде. Но на манеж она так и не выходит, и после каждого представления затычкам вновь и вновь приходится утихомиривать недовольных.
Жизнь худо-бедно идет своим чередом. По утрам я работаю в зверинце, а когда появляется публика, скрываюсь в дальней его части. Дядюшка Эл считает, что помятые гнилые помидоры – не лучшее украшение для его цирка, и его можно понять. Мои раны, прежде чем зажить окончательно, принимают еще более устрашающий вид, а когда опухоль спадает, становится очевидно, что жить мне теперь со скособоченным носом.
С Августом мы, кроме как за обедом, не видимся вовсе. Дядюшка Эл пересадил было его за стол к Графу, но, когда стало ясно, что он будет сидеть, не прикасаясь к еде, дуться и глазеть на Марлену, ему было приказано обедать в вагоне-ресторане в обществе самого Дядюшки Эла. И потому трижды в день мы с Марленой остаемся один на один в этом публичнейшем из всех возможных мест.
Дядюшка Эл, надо отдать ему должное, старается выполнять взятые на себя обязательства. Но уследить за Августом трудно. Уже на следующий день после того, как его изгоняют с кухни, Марлена оборачивается и видит, что он прячется за клапаном костюмерного шатра. Час спустя он пристает к ней на площади, падает на колени и хватает ее за ноги. Когда она пытается высвободиться, он роняет ее в траву и удерживает, пытаясь надеть ей обратно кольцо и попеременно, то взывая с мольбами, то осыпая угрозами.
Уолтер несется за мной в зверинец, но когда я прибегаю на площадь, Августа уже уводит Граф. Пылая праведным гневом, я бегу к Дядюшке Элу.
Когда я рассказываю ему, что выходки Августа вернули нас в исходную точку, он от злости разбивает о стену графин.
На три дня Август исчезает будто его и не было, а Дядюшка Эл вновь принимается отвешивать рабочим подзатыльники.
Однако не только Августа мучают думы о Марлене. Я тоже лежу по ночам на своей попоне и хочу ее так сильно, что мочи нет терпеть. Я, конечно, мечтаю, чтобы она ко мне пришла, но это слишком опасно. Да и я не могу отправиться к ней, поскольку она делит купе в спальном вагоне с одной из артисток кордебалета.
За шесть дней нам удается заняться любовью всего дважды – прячась по углам и лихорадочно цепляясь друг за друга, даже не снимая одежды, поскольку некогда. Эти мимолетные свидания одновременно выматывают и возвращают к жизни, наполняют отчаянием и радостью. Помимо них, мы встречаемся лишь в кухне, где держимся подчеркнуто официально. Мы настолько тщательно маскируемся, что, даже если наших разговоров никто не слышит, мы ведем их так, как если бы у нас за столиком сидел кто-то посторонний. И все равно я не уверен, что в цирке не знают нашем романе. Мне кажется, что соединяющие нас нити просто не могут быть невидимыми.
Ночью после третьего неожиданного и безумного свидания, пока вкус ее поцелуев все еще удерживается на моих губах, меня посещает на редкость яркий сон. Поезд останавливается в лесу, почему – непонятно: стоит глухая ночь, и все спят. Снаружи доносятся крики, настойчивые и беспокойные. Покинув вагон и двигаясь на шум, я выхожу на крутой обрыв. На дне оврага Дамка борется со вцепившимся ей в лапу барсуком. Я зову ее, судорожно ища, где бы спуститься. Ухватившись за свисающую вниз ветку, пытаюсь сойти вниз, но поскальзываюсь на грязи и падаю на спину.
Между тем Дамка вырывается и карабкается наверх. Я ловлю ее и осматриваю, не поранилась ли она. К моему удивлению, она совершенно невредима. Засунув ее под мышку, я бегу обратно к поезду. Но вход в вагон загораживает восьмифутовый крокодил. Я устремляюсь к следующему вагону, но крокодил не отстает, скользя вдоль поезда и ухмыляясь тупой зубастой пастью. В ужасе я поворачиваю назад. С противоположной стороны к нам приближается еще один крокодил.
За спиной тем временем нарастает шум, хрустят листья, ломаются ветки. Я разворачиваюсь и обнаруживаю, что барсук выбрался на берег и превратился в целое полчище барсуков.
Итак, за нами – стена барсуков. Перед нами – дюжина крокодилов.
Просыпаюсь я в холодном поту.
Выхода нет, какие уж тут сомнения.
В Покипси мы попадаем под облаву, и общая беда напрочь стирает границы между высшими и низшими слоями общества: рабочие, артисты и управляющие обливаются слезами и пытаются утаить хоть самую малость, в то время как люди с длинными руками и кислыми лицами льют прямо на насыпь все наше виски, шотландское и канадское, все наше вино, все наше пиво, весь наш джин и даже самогон. А нам ничего не остается, кроме как глазеть, как оно проливается сквозь камни и пенится на земле, никак не заслужившей такого блага.
Из города нас, понятное дело, выгоняют.
В Хартфорде несколько клиентов выражают свое недовольство тем, что Рози не появляется на арене во время представления, а на афишах нашего паноптикума до сих пор красуется Милашка Люсинда, тогда как в самом паноптикуме никакой Милашки Люсинды и в помине нет. Затычки на сей раз запаздывают, и не успеваем мы и оком моргнуть, как недовольные тучей налетают на фургон с билетами, требуя свои деньги обратно. Дядюшке Элу, на которого с одного бока наседает полиция, а с другого – горожане, ничего не остается, кроме как полностью вернуть всю нашу дневную выручку.
Из города нас снова выгоняют.
На следующее утро обещана получка, и работники «Самого великолепного на земле цирка Братьев Бензини» вновь выстраиваются в очередь перед красным фургоном. Рабочие заранее в дурном настроении – они уже почувствовали, куда дует ветер. Первым к фургону подходит разнорабочий, и, когда он возвращается с пустыми руками, по очереди проносится недовольный гул. Остальные рабочие сразу расходятся, и в очереди остаются только артисты и управляющие. Несколько минут спустя проносится еще одна волна недовольного гула, на сей раз скорее удивленного. Впервые в истории цирка денег не дают даже артистам. Жалованья удостаиваются только боссы.
Уолтер вне себя от ярости.
– Да что это за дерьмо такое? – орет он, вбегая в наш вагон. Швырнув шляпу в угол, он падает на постель.
На раскладушке хнычет Верблюд. Со времен облавы он все время либо тупо глядит в стенку, либо плачет. Заговаривает он лишь тогда, когда мы его умываем или кормим, да и то разве что умоляет не отдавать его сыну. Мы с Уолтером по очереди изрекаем прописные истины о семье и всепрощении, однако у обоих возникают дурные предчувствия. Что бы с ним ни было, когда он сбежал из дома, сейчас дела его куда как хуже, ведь он неизлечимо болен, и неизвестно даже, узнают ли его домашние. А если они его до сих пор не простили, каково ему, такому беспомощному, будет в их руках?
– Успокойся, Уолтер! – говорю я со своей попоны в углу, отмахиваясь от мух, которые донимают меня с самого утра, перепархивая со струпа на струп.
– Нет уж, фиг-то я успокоюсь. Я артист! Артист! А артистам платят всегда! – кричит Уолтер, колотя себя в грудь кулаком. Стянув туфлю, он запускает ею в стену. Потаращившись, стягивает вторую и швыряет в угол. Туфля приземляется прямо на шляпу. Уолтер тяжело опускает кулак на покрывало, и Дамка удирает за ящики, где раньше прятался Верблюд.
– Еще недолго, – говорю я. – Потерпи пару дней.
– Чего это так?
– А того, что когда Верблюда заберут, – со стороны раскладушки доносится жалостный всхлип, – мы все сделаем отсюда ноги, к чертям собачьим.
– Да ну? – отвечает Уолтер. – И к каким таким чертям мы направимся? Неужто ты уже придумал?
Я встречаюсь с ним взглядом и еще секунду-другую не отвожу глаз, но потом отворачиваюсь.
– Ну да. Так я и думал. Вот почему я хочу свою получку. Иначе мы кончим как последние бродяги.
– Нет, не кончим, – неуверенно говорю я.
– Ты бы хоть чем-нибудь озаботился, Якоб. Ведь это из-за тебя мы влипли, а вовсе не из-за меня. Может, ты со своей красавицей и готов уйти бродяжничать, но не я. Может, для вас это и игрушки…
– Никакие не игрушки!
– …но в моем случае на карту поставлена жизнь. Если вы хотя бы можете запрыгивать в поезда и кататься туда-сюда, то я не могу.
Он умолкает. Я упираюсь взглядом в его короткие плотные ручки и ножки.
Он коротко и горько кивает.
– Ну да. Увы. И как я уже говорил, для работы на ферме я тоже не очень-то гожусь.
Когда я стою в очереди за едой, мозги у меня кипят. Уолтер совершенно прав: я втянул их в эту историю, мне и вытягивать. Но если бы я, черт возьми, знал, как. Ни у одного из нас нет дома, куда мы могли бы вернуться. Да какая разница, сможет Уолтер запрыгнуть в поезд или не сможет – я буду не я, если позволю Марлене провести хотя бы одну ночь в ночлежке для бродяг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40