– Голос был низкий, решительный, чуть не мужской.
– Да, – ответила Эммелина, остановившись всего лишь в нескольких ярдах. – Я иду в Личфилд.
– В Личфилд? В такое время? – Женщина подняла фонарь выше. – Подойди-ка сюда, девочка.
– Да я не девочка. Я даже совсем не молоденькая, – ответила, подходя, Эммелина. – Просто свет фонаря вас обманывает. – Я совсем не молоденькая, мой сын – взрослый мужчина, – пронеслось в голове, и она пошатнулась, но женщина, подскочив, не дала ей упасть.
– Ладно, пусть не молоденькая. Но сколько еще до Личфилда, вы знаете?
– Нет, – покачала головой Эммелина.
– А сами-то откуда, если не секрет?
– Из Файетта.
– Вот как! – ответила женщина грубовато. – Ну, что ж. Заходите ко мне. Поешьте, передохните.
– Вы так добры, – ответила Эммелина. – Но мне не хочется утруждать вас, ведь ночь.
– Об этом не беспокойтесь. У меня и в доме, и в хлеву – хворые. Так что с вами, без вас – мне все одно не прилечь.
Женщину звали Френсис Турнер. Жила она вместе с отцом и сестрой. Все братья давно разъехались, кто куда, и даже младший недавно вступил в Первый кавалерийский полк Мэна. В семье держали несколько лошадей, но жили в основном с овец, а сейчас Френсис не спала ночами, потому что неведомая болезнь свалила вдруг половину отары и страшно было, что и весь скот пропадет. Положение усугублялось тем, что случилось это не когда-нибудь, а теперь, когда отец совсем немощен, а сестру (старше ее на два года) вот уже несколько недель треплет ужасная лихорадка. Рассказывая все это, Френсис то и дело проводила рукой по лицу, как будто старалась убрать приставшие к нему пушинки хлопка.
Вместе они попили чаю с хлебным пудингом (Мэтью очень любил его).
И почему все-таки каждое слово, любой предмет сразу же вызывают воспоминание о нем? От этого так тяжело, куда тяжелее, чем дома.
– Если хотите остаться, работы хватит по горло, – сказала Френсис Турнер.
– Вы очень добры, – смущенно ответила Эммелина.
– Дело не в доброте, мне действительно нужна помощь.
Эммелина задумалась. Искушение ответить согласием было довольно сильным. Она полсуток провела в дороге, Файетт остался уже далеко.
– У вас, верно, какие-то неприятности? – спросила Френсис Турнер и тут же быстро добавила: – Что бы там ни было, можете здесь остаться.
Эммелина впервые внимательно на нее взглянула и увидела открытое волевое лицо. Умные голубые глаза ярко блестели на фоне обветренно-красноватой кожи. Такой цвет лица чаще всего бывает у мужчин, круглый год работающих на воздухе.
– Я была замужем… – проговорила медленно Эммелина. – У меня есть ребенок.
Френсис спокойно слушала.
– Мужчина, за которого я вышла замуж, был… – Она вскочила, напуганная, словно слова уже сорвались с языка. – Мне все же нужно уйти.
Эта фраза ошеломила Френсис. В ее взгляде читались недоумение, беспокойство, разочарованность. Но она продолжала молчать.
– Когда я была еще совсем девочкой, ни одной ночи не проведшей иначе, чем под родным кровом, рядом с братьями и сестрами, меня отправили на заработки в Лоуэлл. Там, в городе, мой наниматель был ко мне очень добр, а я совершенно не понимала причины его доброты… Нет, неправда. Мистер Магвайр и в самом деле был искренне добр, но, к сожалению, полностью лишен чувства ответственности и…
Нет. Она просто не в состоянии видеть сочувствие в глазах сидящей напротив женщины. Оставшись здесь хоть ненадолго, она размякнет, потеряет самообладание.
– Простите, – шепотом выговорила Эммелина. – Мне действительно нужно идти.
И, взяв котомку, она выскользнула из дома – не сразу сориентировалась и прошагала какое-то время на север, к Файетту, прежде чем поняла, что идет не в ту сторону.
Солнце уже вставало. На небе – ни облачка. Предстоял еще один солнечный день. Дневной свет угнетал. Она предпочла бы еще какое-то время побыть под покровом тьмы. Разговор с Френсис глубоко потряс ее. Оказалось, она не готова общаться с чужими, не понимает, как себя с ними вести. Но больше всего пугало то, что через полчаса после знакомства она чуть не открылась совсем посторонней женщине. Будет ли возникать желание исповедаться при каждой встрече? Или все дело в том, что она только что вышла из дома, а Френсис Турнер и в самом деле удивительно располагала к себе?
Когда солнце взошло высоко, она свернула с дороги и побрела по-за кустами, почти все время оставаясь в тени деревьев. На дороге уже появились повозки и верховые. Заслышав за спиной топот копыт, она ложилась на землю, чтобы ее не увидели. Прошло какое-то время, и ей захотелось остановиться, передохнуть, но сдерживало опасение, что, разрешив себе расслабиться, она сразу уснет. А было уже понятно, что надо уйти от дома гораздо дальше, чем она поначалу предполагала, иначе страх, что ее узнают, будет преследовать непрерывно.
Солнце стояло почти в зените, когда, сдавшись усталости, она вошла поглубже в лес поискать место, где можно передохнуть.
Впереди виднелась высокая каменная ограда. За ней шел фруктовый сад. Еще подальше паслось стадо коров голштинок, и выгон был столь обширный, что дальний край его находился на расстоянии приличного хода от дома и хозяйственных построек. И сама ферма, и фруктовый сад были очень ухоженными и сразу напомнили о больших хозяйствах Файетта. Яблони зеленели. А дома листья вроде еще не проклюнулись. Но, может, она ошибается, а дело в том, что в последние дни она просто не видела творившегося вокруг. Внезапно нахлынуло воспоминание: они с Мэтью стоят на Лосиной горке, смотрят сверху на фермерские угодья и обсуждают, где им построить дом. Вскрикнув, она уронила на землю котомку и закружилась волчком, изо всех сил нажимая руками на веки, стараясь враз выдавить и уничтожить эти невыносимую боль причиняющие картины. Но они все не исчезали, пока наконец сознание не помутилось и она не упала без чувств.
Очнувшись, она огляделась в недоумении. Почему-то лежала она совсем не там, где должна была быть. Несколько добрых ярдов отделяли ее от ограды, а ведь она собиралась прислонить к ней котомку и использовать как изголовье. Теперь, глядя на отделявшее ее от стены расстояние, она видела, что подняться и одолеть его ей так же трудно, как пройти несколько миль. Все тело ныло от боли, израненные босые ноги кровоточили. Весь путь от Файетта она проделала босиком, ведь нельзя было даже подумать надеть башмак на больную, отекшую ногу. Дотянувшись до лежащей неподалеку сумки, она решила вынуть и подложить под голову шаль, но прежде чем пальцы смогли развязать кожаные тесемки, тяжелые веки сомкнулись и она провалилась в сон.
Солнце меж тем неспешно шло своим путем. После полудня его ненадолго заволокло облаками; похолодало, но крепко спавшая Эммелина ничего не почувствовала. Немного погодя облака ушли и воздух снова прогрелся. Потом солнце стало клониться к закату.
Она была в лесу, похожем на тот, в котором заснула, только вокруг росли не березы и пихты, а сосны. Кто-то был рядом с ней, но кто именно – не разглядеть. Вместе им нужно было что-то сделать, что-то важное, но и приятное. Они были возле какого-то водоема, похожего на пруд, но довольно узкого и с быстрым течением. Странные вещи плыли по воде, вернее, вещи обычные, но непонятно, как и зачем попавшие в воду. Кровать, корзинка, карта, часы. Мужчина, бывший с ней (отец? а может быть, Льюк?), пытался с помощью длинной палки выудить для нее что-нибудь. Но каждый раз, когда это почти удавалось, ему приходилось почему-то перемещаться дальше по берегу. Куры кудахтали. Пора было кормить их. Гарриет, в материнском платье, кричала: «Почему ты не дашь им корму?!» – а потом, схватив в руки одну из куриц, показала, что та уже сдохла от голода.
Тушка была отвратительной, твердой. Эммелина не понимала, что надо с ней делать, и, раздраженная этой ее нерешительностью, Гарриет швырнула курицу ей в лицо. Мамина качалка была пуста, и, увидев это, Эммелина расплакалась. Мужчина взял ее на руки, словно она была ребенком, и перенес в какое-то другое место, где она сразу перестала плакать. Но она в самом деле была ребенком. И ей было холодно. Он укрыл ее, укутав так, чтобы она не видела его лица, и тогда она начала задыхаться и снова заплакала. Кто-то запел. Но это был не материнский, да и вообще не человеческий голос. Какой-то призрачный звук. Словно ветер воет через губную гармонику. А она вдруг оказалась лежащей на кровати, и сбоку, уютно свернувшись калачиком, к ней прижался младенец. Простыни на постели были удивительно тонкие, может перкалевые, как в доме Магвайров. Наволочки вышиты. А в ногах сложено мягкое одеяло, но в нем нет надобности, так как ей очень тепло, хоть она и лежит нагая. Длинные волосы перекинуты через плечо и закрывают младенца. Она дотронулась до родничка на макушке, поцеловала пушистые волосики, впадинку на затылке – она оказалась невероятно, непередаваемо мягкой. Осторожно повернув младенца, чтобы взглянуть на него, она увидела лицо Мэтью. Слезы опять потекли у нее из глаз. И на этот раз их уже было не остановить.
Так в слезах она и проснулась. Осмотрелась, но еще прежде, чем вспомнила, где она, подняла с земли сумку и начала пробираться к дороге. В голове все смешалось. Сон по-прежнему воспринимался реальностью, окружающий мир был затуманен. Уверенно, словно приняв решение, она выбралась на дорогу и пошла в сторону Файетта. Когда кто-нибудь предлагал подвезти, соглашалась. Последнюю милю дороги прошла пешком, обогнула пруд и поздно вечером была дома.
Наутро она взялась за огород. Копала у южной стены. Куры, хотя и долго были не кормлены, уцелели, кудахтали наперебой и в кутерьме разбили несколько яиц. Как хорошо, что Мэтью устроил этот курятник. Теперь у нее было три петуха, двадцать несушек и дюжина с чем-то цыплят. Подцепив кусок дерна, Эммелина старательно стряхивала с лопаты как можно больше земли, а корку бросала в кучу помета, сложенного за курятником, чтобы употребить для унавоживания почвы в будущем году. Сейчас придется обойтись без удобрения, но, может быть, это не страшно, ведь земля здесь еще нетронутая. Она как раз думала, что вряд ли Эндрю откажет ей в семенах, – ведь это единственное, о чем она просит, – как вдруг увидела пастора Эйвери, верхом подъехавшего к дому.
Он еще не заметил ее. Спешившись, осмотрелся, словно решая, к какому дереву привязать лошадь, чтобы потом без задержек убраться восвояси. После некоторых колебаний остановил выбор на купе берез и обвязал поводья вокруг одного из стволов. Прислонив лопату к стене, Эммелина подолом отерла лицо. Он все еще не замечал, что она рядом, и это давало возможность понаблюдать за ним. Ей стало легче, когда она поняла, что он нервничает. Это напомнило о том, что, в конце концов, он, хоть и пастор, все же не высшее существо, а обыкновенный смертный.
– Доброе утро, преподобный Эйвери, – сказала она.
Он, вздрогнув, поднял глаза:
– Доброе утро, эх-хе… сестра Мошер.
– Значит, мой брак аннулирован?
– Да, – сказал он. – Да. Естественно.
Ее рука сама собой потянулась к вороту платья. Под ним на ленточке висело обручальное кольцо.
– Да, – повторила она. – Да. Естественно.
Они помолчали. Он смотрел себе под ноги и так крепко сжимал в руках Библию, что ей вспомнилась тринадцатилетняя Эммелина, перед отъездом в Лоуэлл сжимавшая в кулаке кусочек слюды.
– Проходите, пожалуйста, – проговорила она.
– Нет, – поспешно ответил пастор. – Нет, я не буду входить. Спасибо.
Она ждала его слов, и наконец он заговорил:
– Вы знаете, почему я пришел?
– Наверное, потому, что я попросила об этом?
– Нет, – ответил он с удивлением. – Я даже и не знал, что вы просили.
– Ах, вот как. Ну, тогда, я думаю, вы пришли, понимая, что я, конечно, нуждаюсь в духовной поддержке. – И так как он промолчал, добавила: –…Или по поручению моей семьи.
– Я не знал, что вы просили меня прийти, – повторил он. – И я никак не мог предполагать, что вам захочется этого.
– Но ведь причин предполагать, что я не верю в Бога, у вас нет, – возразила она.
– Вы совершили два тяжких греха.
– Но я же не знала, что делаю! В первый раз я была просто ребенком. Я даже не понимала, что мне грозит опасность совершить грех. Я считала, что только дурные люди грешат, не понимала, что и мне надо остерегаться.
Он глубоко вздохнул, и она с облегчением обнаружила, что по его лицу пробегают, сменяя друг друга, оттенки различных чувств. Правда, она не могла разгадать их, но они означали, что он действительно слышит то, что она пытается сказать, и, в отличие от Эндрю, воспринимает.
– Я увидела в Библии слово «прелюбодеяние», – сказала она и замолкла, потому что он тут же залился густым румянцем; потом продолжала: – Когда я спросила у мамы, что это такое, она ответила, что я узнаю, когда будет нужно.
Он слушал, судорожно сжав Библию в скрещенных на груди руках. Ей было даже жаль его, но она поклялась отныне говорить только полную правду.
– Мне было тринадцать, когда я приехала в Лоуэлл, – сказала она. – Я никого там не знала. Мастер в цехе, где я работала, стал очень по-доброму относиться ко мне. Как мне могло прийти в голову, что это толкает к чему-то дурному? Я видела в нем почти что отца.
– Он был женат?
– Да, женат. И в два с лишним раза старше меня. Я просто не знала, что делаю. Я любила его. Но любила невинно.
Закрыв глаза, он процитировал: «Если кто согрешит и сделает что-нибудь против заповедей Господних, чего не надлежало делать, по неведению сделается виновным и понесет на себе грех».
– Я и несу его, – проговорила она после паузы. – Меня обрекли лишиться ребенка. Потом обрекли во второй раз пережить эту потерю. Поклявшись отказаться от замужества и от возможности иметь других детей, я долгие годы жила с родителями и работала для них.
– Почему, возвратившись, вы не признались во всем матери? Почему не исповедовались пастору?
– С момента, как я вернулась, пасторы в нашем приходе все время менялись. А маме мне хотелось, очень хотелось рассказать. Я, как могла, пыталась подтолкнуть ее к расспросам. Но когда это не удалось… Я подумала: может быть, дело в том, что ей просто не вынести правды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43