» Все женщины клана сплотились куда дружнее, чем прежде. И на какое-то время Гарриет сделалась среди них главной. Еще бы, ведь это она, единственная из всех, никогда в жизни не доверяла Эммелине. Впрочем, и остальные наперебой вспоминали теперь различные случаи, когда она вызывала у них недовольство и даже гнев. По вечерам ни одна из женщин не соглашалась оставаться одна. И если мужчина хотел отлучиться из дома, то сразу прикидывал, кто бы мог в это время прийти посидеть с женой.
Джейн, правда, осталась одна с Сарой Мошер, но она знала: и отец, и Эндрю рядом. Сидя с закрытыми глазами в Сариной качалке, Джейн не спала. В прежние времена она, наверное, задремала бы в тишине комнаты, но теперь это было немыслимо. Весь город бодрствовал допоздна, словно стараясь быть на страже – не допустить новых ужасных происшествий. А по ночам и родственников, и знакомых Мошеров преследовали кошмары, предательски подстерегавшие момент, когда смежившие глаза люди теряют присущую им днем силу.
Сзади обойдя дом, чтобы мужчины ее не увидели, Эммелина вскарабкалась по крутому и грязному косогору, не обращая внимания ни на боль в ноге, ни на липнущую к юбке грязь. Потом, оказавшись уже возле окон, почистила платье, пригладила волосы и тогда только заглянула в комнату. Сложенные на груди руки матери аккуратно лежали одна на другой. Жива ли она? Фигура была такой неподвижной, что трудно было сказать однозначно. И все-таки Эммелине казалось, что мать жива. Джейн, судя по всему, крепко спала, сидя в ее качалке.
Если тихонько приоткрыть дверь, можно войти на цыпочках, подкрасться к постели и поцеловать маму. Джейн не услышит и не проснется. Да если даже проснется, то что с того? В худшем случае надо будет сбежать. Ей казалось, она уже прикасается к мягкой коже на лице матери.
Со всеми предосторожностями нажав на дверь, она ступила босой ногой в комнату, и сразу же Джейн открыла глаза и пронзительно вскрикнула. Стремительно кинувшись к выходу, Эммелина пустилась бежать вниз по склону и дальше, через дорогу, успев пересечь ее прежде, чем отец с Эндрю добрались до Джейн. Влетев в дом, она сразу же заперла дверь на засов. Сделать это было непросто: никогда раньше засовом не пользовались и он оказался тугим и неподатливым. Справившись с ним наконец, она рухнула на пол и разрыдалась. Когда Эндрю постучал в дверь, она все еще плакала.
– Кто там?
– Я. Эндрю.
Она с трудом поднялась и, отодвинув щеколду, приоткрыла дверь. Затем прошла к окну и выглянула наружу, двумя руками опираясь на подоконник. В окно по-прежнему светила луна. Казалось, ничего не случилось.
– Ты напугала ее, – сказал Эндрю.
– Да, знаю, – ответила Эммелина. – Мне очень жаль, что все так получилось, но я хотела взглянуть на маму.
Он помолчал. Потом наконец выговорил:
– Папа велел передать: если ты хоть раз появишься, он убьет тебя.
Не веря своим ушам, она попыталась рассмотреть получше лицо Эндрю. Поняв наконец, что расслышала правильно, а сказано все – всерьез, опять отвернулась к окну.
– Как мама? – спросила она погодя.
– Отходит, – ответил Эндрю, и Эммелина снова заплакала. На самом деле мать умерла, хотя никто еще не знал об этом.
Может, как раз вопль Джейн привел к остановке слабых, едва ощутимых ударов сердца. Отчаянно перепуганная внезапным появлением Эммелины, Джейн выскочила из дома рассказать мужу и тестю о случившемся, а потом Эндрю сразу пошел к Эммелине. Так что, естественно, правда еще не открылась.
– Тебе лучше уехать отсюда, – сказал Эммелине Эндрю.
– Не знаю, смогу ли. – Да и куда ей было ехать? Как знать, куда нужно идти, чтоб не наткнуться на Мэтью, прежде чем эта встреча будет по силам для них обоих? Где ей укрыться, где спрятаться? – Я не знаю… – Она хотела было сказать, что не может уйти, пока мать лежит здесь, умирая, но в этот момент за дорогой послышались громкие крики: отец звал Эндрю.
Тот ушел и, вернувшись назавтра, сказал, что мать умерла. Услышав это, Эммелина опустилась на скамью, закрыла глаза. Эндрю ждал. Разомкнув губы, она наконец сказала, что, если уж отец собирался убить ее, прийти на похороны ей, вероятно, запрещается. Да, подтвердил он, это так. Она спросила, будет ли ей дано разрешение поговорить с пастором, и услышала: будет, но только после похорон.
– Вот как? И кто же принял эти решения? Возможно, Гарриет, – пронеслось в голове. – А впрочем, неважно, – устало добавила Эммелина. – Неважно, кто принял решение. Хорошо. Я не приду.
– Думала ли ты еще о нашем разговоре? – спросил он, чуть подождав.
– О том, чтобы уехать? Нет. Я думала только о маме.
– Деньги у тебя есть?
Она пожала плечами. Понятия не имела, унес ли Мэтью их сбережения в кармане куртки или, может быть, что-то осталось в шкафу.
– Никто не просит тебя уехать без цента, – произнес он. – Мы соберем, сколько сможем, и тебе будет с чего начать где-нибудь в большом городе.
– Как это великодушно с вашей стороны, – сказала она. Но он не понял иронии. Джейн, взяв детей, ушла к родителям, жившим в противоположном конце Файетта, и заявила, что, пока Эммелина здесь, не вернется. Джейн сожгла свое подвенечное платье – ей просто дурно делалось при одной мысли, что оно было на Эммелине. Розанна с Ребеккой уехали к себе в Ливермол, вернутся на похороны, но больше не останутся ни секунды. Льюк с женой обсуждают, не перебраться ли в Честервилл, а Гарриет и Уинтроп говорят даже о Портленде или Бостоне. Однако то, что война может вмешаться в любые планы, удерживает их пока от окончательных решений. Ведь хоть они и живут в общем по-прежнему, но проходящие и проезжающие через город мужчины говорят только о войне, а воздух полнится слухами, достаточными, чтобы поддержать любые опасения. Кое-кто говорит, что война не продвинется севернее Вирджинии, но другие уже уверенно заявляют, будто войска Конфедератов движутся по побережью прямо к Нью-Йорку. В Ливермоле развернута кампания по записи в Восьмой пехотный полк и рекрутов набирают со всех окрестностей, включая Файетт. Эндрю и Льюк уже совсем было договорились записаться и идти защищать Федерацию Северных штатов, у их жен был дополнительный (по сравнению с имевшимися у остальных) довод против такого решения: если б мужья ушли, они оставили бы их не только в одиночестве, но и с опозоренным именем. Конечно, яростнее всего добивалась отъезда Эммелины Гарриет. Она уже истерически выкрикивала, что говорить с сестрой сама – не в состоянии. Эндрю, родившийся после Льюка, но перед Гарриет, всегда недолюбливал младшую сестру и почти все свое детство любыми путями старался быть от нее подальше и поспевать за Эммелиной и Льюком. И то, что сейчас обстоятельства вынудили его сблизиться с Гарриет, только еще усиливало негодование на Эммелину. Мало всего остального, так нужно еще терпеть и это!
Похороны назначили на следующий день. Через Эндрю она передала преподобному Эйвери, что хочет встретиться с ним, как ей было указано, после погребения и просит уточнить, прийти ли ей в церковь или ждать пастора дома.
– Но ты не можешь… – начал было Эндрю, но сразу оборвал себя, сказав: – Хорошо. Я спрошу.
Взяв Библию, она села возле окна, намереваясь почитать псалмы, которые любила мать. Но одно лишь прикосновение к книге, переворачивание страниц теперь, когда матери уже нет, вызвало волну боли, грозившей сломить ее и уничтожить. Поспешно отложив Библию в сторону, она в смятении огляделась.
Почему же она не рассказала все матери?
Если бы она смогла рассказать… давно, когда вернулась из Лоуэлла… многое бы пошло иначе. Чувство, что мать знает все, давало бы утешение, а кроме того, может, матери Ханна и согласилась бы назвать фамилию усыновителей, и тогда… Но здесь мысль сразу обрывалась. Легче было вообразить, как до конца ее дней никто из родных никогда не обратится к ней ни с одним словом, чем мысленно представить себе жизнь, в которой она так и не узнала бы своего сына.
Она принесла воды из пруда, прибралась в доме, вымыла оставшуюся грязной посуду, выстирала рубашку Мэтью. Пользоваться водой из источника на земле Мошеров она больше не сможет. За питьевой водой нужно будет ходить к лесному роднику.
На дороге все время слышался стук колес. Выглянув из окна, Эммелина увидела, как отъехала отцовская повозка. Чуть позже она вернулась, а потом снова отправилась куда-то. На этот раз сзади сидели Льюк с Эндрю, и что-то в их позах сделало вдруг понятным, что они везут гроб.
Немыслимо было оставаться в доме. Он перестал быть укрытием, превратился в тюрьму. Подойдя к двери, она выглянула, посмотрела на гладь пруда. Теплынь стояла. Конец мая, а может, уже июнь. Время вновь сделалось сплошным и бесконечным, как когда-то, давным-давно, в юности. Может быть, Эндрю, придя еще раз, согласится сказать ей, какое число, и тогда она начнет делать зарубки. Конечно, не очень понятно, почему нужно знать дни, а все-таки страшно никак не ориентировать свою жизнь во времени. Мысль о необходимости добывать себе пропитание не пугала, и к перспективе одиночества она относилась спокойно (ведь она столько лет прожила одинокой), но вот отсутствие способа измерять время окутывало все будущее странным густым туманом, через который не пробьется ни струя дождя, ни лучик солнца.
Но почему ей все-таки не уйти отсюда? Не на какое-то время, а насовсем? Если собраться с силами, чтобы уйти на час, то можно будет уйти на неделю?.. на год?.. на большее время?.. И семье тогда станет легче, а ей вряд ли будет еще тяжелее.
Да, нужно уйти немедленно, а не сидеть здесь в горьком одиночестве, пока весь город оплакивает маму.
Дождь, судя по всему, не собирается. Она открыла шкаф, вынула сумку, в которой Мэтью носил инструменты, подумала: надо оставить записку, чтобы, вернувшись за вещами, он не рассердился, но потом улыбнулась нелепости этой мысли. Какая записка? Ведь он не умеет читать, хотя в последние месяцы и начал понемногу разбирать буквы: тайком от нее пытался осилить грамоту. Если же замечал, что она наблюдает, то притворялся занятым чем-то другим.
Она положила в сумку немного одежды, хлеб, только что принесенный Эндрю, завернутую в шаль безрукавку, карты, карандаши, нож Мэтью и Библию. В шкафу оставались банкноты – почти десять долларов. Она забрала их вместе с лежащей рядом мелочью, в глубине души понимая, что если Мэтью вернется, то очень нескоро.
Кончив нехитрые сборы, она еще раз огляделась. На стене, над кроватью, Мэтью нарисовал карту с центром в Файетте. К востоку она была подробно разработана только до Кеннебека. К северу – тоже недалеко, но район к югу был весь размечен, а на западе карта указывала течение рек Андроскоггин и Малый Андроскоггин, вплоть до самой границы штата Мэн. Названия рек и узнаваемых городов вписала она сама, и, как раз глядя на эти надписи, Мэтью и начал запоминать буквы. Точность настенной карты невольно произвела впечатление даже и на отца, как-то сравнившего рисунок на стене с привезенными ему Саймоном Фентоном картами. Реки прочерчены были синим, названия городов вписаны красным. Мэтью нарисовал даже маленький аккуратный мост через Андроскоггин, дававший возможность попасть из Восточного Ливермола в Ливермол Фолс.
Но туда она не пойдет. На той дороге живет слишком много знакомых. Разумно было бы отправиться в ставший фабричным городом Льюистон. Но ей трудно было еще собраться с мыслями и решить, куда же она пойдет и что будет делать, когда доберется до выбранного места. Пока она знала одно: ей нужно уйти из Файетта. Дорога в Льюистон была долгой и некрасивой; чтобы попасть туда, нужно будет к тому же пересекать железнодорожные пути. Что можно сесть на поезд, ей даже не пришло в голову. По-настоящему занимало сейчас только одно: как выбраться из Файетта. В конце концов она остановилась на варианте двинуться прямо на юг, в Вейн, а оттуда в Личфилд, который знала только по названию. Приняв это решение, она, уже не раздумывая, вышла из дома.
Оставив за спиной Файетт и выйдя на дорогу, Эммелина с изумлением обнаружила, что солнце уже садится. Остановилась отдохнуть. Спешить было необязательно, ведь она даже не знала, куда идет. Страха перед возможной опасностью тоже не было. Когда, отдохнув, она снова тронулась в путь, возница нагнавшей повозки предложил подвезти ее. Вид у него был довольно отталкивающий. Зубы повыбиты, грубое молодое лицо изуродовано шрамом. Когда она отказалась поехать с ним, он спросил, не слишком ли тяжела ее котомка. Нет, ответила Эммелина, но он не трогался с места и имел такой вид, словно, не согласившись принять предложенную услугу, она тяжело его оскорбила. Однако Эммелина никак не реагировала на его свирепый вид, спокойно и молча стояла себе на обочине, и наконец он тронул лошадь и отправился дальше своей дорогой.
Время от времени она проходила мимо домов. Иногда два или три из них стояли рядом. По мере того как темнело, в окнах начали зажигаться огни. И, глядя на эти светящиеся окна, Эммелина невольно раздумывала, а кто здесь живет и могут ли люди, живущие здесь, оказаться знакомыми. Трудно было представить, каково это вдруг оказаться среди людей, которые не знают, что с ней случилось. Наверное, с ними все будет ощущаться как-то по-иному. Но вот как? То, что рассказал Эндрю, заставило ее в первый раз попытаться представить себе, что именно говорит о ней весь город.
Проходя мимо поблескивающего под луной ручейка, она, случалось, зачерпывала воды, съедала, запивая ею, кусок хлеба. Потом присаживалась и как бы забывалась. Не спала, так как слышала каждый звук, но все же давала телу достаточный отдых. Потом снова пускалась в путь. Миновав Вейн, Эммелина оказалась в совсем незнакомых местах. И пошла дальше, хотя стояла уже совсем глубокая ночь, и дома, мимо которых она теперь проходила, были погружены во тьму.
Еще не рассветало, когда она оказалась около фермы, окна которой – и в доме, и в хлеву – были освещены, и всюду чувствовалось движение. Женщина с фонарем в руках появилась в дверях сарая, направилась к дому, но на пороге остановилась:
– Здесь кто-нибудь есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43