Что касалось остальных членов семьи, они меня попросту игнорировали – когда я входила в комнату, ко мне поворачивались спиной или встречали враждебными взглядами. Тот факт, что я была американкой, видимо, перевешивал мою сомнительную роль жены Махмуди.
В ту первую неделю заточения со мной была добра одна Ассий. Однажды, когда они с Резой были у нас в гостях, Ассий удалось на минутку отозвать меня в сторону.
– Мне правда очень жаль, – сказала она. – Ты мне нравишься, но всем нам было велено держаться от тебя подальше. Нам запрещено разговаривать с тобой или сидеть рядом. Я тебе искренне сочувствую, но не могу идти против всей семьи.
Интересно, думала я, неужели Амех Бозорг полагает, что я буду всю жизнь жить вот так – в изоляции и презрении? Что происходит в этом сумасшедшем доме?
Похоже, Махмуди вполне устраивало жить на иждивении своих родственников. Он бормотал какую-то невнятицу насчет поисков работы, которые, как оказалось, свелись к тому, что он поручил одному из своих племянников навести справки относительно его медицинской лицензии. Он не сомневался, что его медицинское образование, полученное в Америке автоматически обеспечит ему возможность членства в местном медицинском сообществе. Он и здесь будет заниматься профессиональной практикой.
Большинство иранцев, похоже, совершенно не дорожат своим временем, и Махмуди с легкостью перенял такое отношение к жизни. Он целыми днями слушал радио, читал газеты и часами вел досужие разговоры с Амех Бозорг. Несколько раз он брал меня и Махтаб с собой на короткие прогулки, но не спускал с нас глаз. Временами, днем или вечером, сдав нас на руки бдительному семейству, он вместе с племянниками отправлялся в гости к другим родственникам. Однажды он участвовал в антиамериканской демонстрации и вернулся домой, бормоча какую-то тарабарщину насчет Штатов.
Шли дни – бесконечные, тоскливые, душные, тошнотворные, жуткие. Я все больше и больше погружалась в меланхолию. Это было словно медленное умирание. Я почти ничего не ела и, несмотря на то что Махмуди продолжал пичкать меня снотворными, спала урывками. «Ну почему никто не приходит на помощь?!»
Однажды вечером – шла вторая неделя моего заточения – я случайно оказалась возле телефона в тот момент, когда он зазвонил. Я инстинктивно сняла трубку и остолбенела, услышав мамин голос – она звонила из Америки. Сказав, что она уже много раз пыталась дозвониться, мама сразу перешла к делу. Она быстро продиктовала мне номер телефона и адрес американского представительства при швейцарском посольстве в Тегеране. У меня бешено колотилось сердце, но я постаралась запомнить цифры. В следующее мгновение Махмуди грубо выхватил у меня трубку.
– Не смей с ними разговаривать, когда меня нет рядом, – прорычал он.
Вечером, в спальне, я придумала простой шифр, чтобы закодировать номер телефона и адрес посольства, аккуратно занесла все это в записную книжку и спрятала ее под матрац вместе с деньгами. Однако на всякий случай проговаривала цифры про себя всю ночь. Наконец-то мне был указан источник помощи. Я была американской гражданкой. Наверняка в посольстве сумеют помочь нам с Махтаб выбраться отсюда – только бы найти способ связаться с кем-нибудь из сочувствующих служащих.
Случай представился на следующий же день. Махмуди ушел, не удосужившись известить меня куда. Амех Бозорг и остальные домочадцы погрузились в обычное послеобеденное оцепенение. Замирая от страха, я проскользнула на кухню, сняла телефонную трубку и набрала заученный наизусть номер. Пока я ждала связи, секунды казались мне часами. Раздались гудки – один, другой, третий; я молила Бога, чтобы кто-нибудь побыстрее ответил. И в тот момент, когда это произошло, вошла Фереште, дочь Амех Бозорг. Я старалась казаться спокойной. Она ни разу не заговорила со мной по-английски, и я была уверена, что она ничего не поймет.
– Здравствуйте, – произнесла я полушепотом.
– Пожалуйста, говорите громче, – откликнулся женский голос на другом конце провода.
– Не могу. Умоляю, помогите. Я заложница!
– Говорите громче. Я вас не слышу. Чуть не плача, я слегка повысила голос:
– Помогите! Я заложница.
– Говорите громче, – повторила женщина и повесила трубку.
Через десять минут после того, как Махмуди вернулся домой, он ворвался в комнату и, стащив меня с кровати, с силой тряхнул за плечи.
– С кем ты говорила? – рявкнул он.
Я была застигнута врасплох. Я знала, что весь дом настроен против меня, но не ожидала, что Фереште тут же наябедничает Махмуди. Я попыталась на ходу что-нибудь придумать.
– Ни с кем, – пролепетала я, что было наполовину правдой.
– Не ври. Сегодня ты с кем-то говорила по телефону.
– Нет. Я хотела позвонить Ассий, но не дозвонилась. Не туда попадала.
Махмуди с силой впился пальцами мне в плечи. Рядом рыдала Махтаб.
– Лжешь! – заорал он.
Он грубо швырнул меня на кровать и продолжал бесноваться еще несколько минут, затем вышел вон, повелительно бросив:
– Больше ни разу не притронешься к телефону!
Из-за поведения Махмуди я ни на что не могла решиться. Поскольку я никогда не знала, чего от него ждать, мне было трудно разработать четкий план действий. Когда он начинал угрожать, я укреплялась в своей решимости связаться с посольством. Когда бывал заботлив, во мне зарождалась надежда, что он передумает и увезет нас домой. Он играл со мной в кошки-мышки, лишая меня возможности действовать. По ночам его пилюли приносили успокоение. По утрам его вид рождал чувство неуверенности.
Как-то утром в конце августа, когда мы провели в Иране почти месяц, он спросил:
– Хочешь устроить день рождения Махтаб в пятницу? Это показалось мне странным. Махтаб исполнялось пять лет 4 сентября, во вторник, а не в пятницу.
– Я хочу отпраздновать день ее рождения, когда полагается, – возразила я.
Махмуди разволновался. Он объяснил мне, что в Иране день рождения – очень важное событие, которое всегда отмечается по пятницам, когда люди освобождаются от работы.
Я продолжала сопротивляться. Если я не могла отстоять собственные права, то не собиралась отступаться, когда речь шла о том, чтобы доставить радость Махтаб. На иранские обычаи в данном случае мне было наплевать. К моему удивлению и к вящему неудовольствию членов семьи, Махмуди согласился собрать гостей во вторник днем.
– Я хочу купить ей куклу, – сказала я, желая закрепить достигнутую победу.
Махмуди согласился и на это и договорился с Маджидом, чтобы тот провез нас по магазинам. Мы объездили множество магазинов, где были только убогие иранские куклы, прежде чем наконец нашли японскую, одетую в красную с белым пижамку. Во рту у нее была соска, и если ее вынуть, то кукла смеялась или плакала. Ее стоимость в риалах равнялась примерно тридцати долларам.
– Это чересчур дорого, – заявил Махмуди. – Мы не можем потратить такие деньги на куклу.
– Нет, можем, – запальчиво возразила я. – У девочки здесь нет куклы, и мы купим ей эту.
Что мы и сделали.
Я надеялась, что Махтаб порадуется празднику, порадуется впервые за целый месяц. Она ждала его с возраставшим нетерпением. Я была счастлива видеть, как она улыбается и смеется.
Однако за два дня до этого важного события произошел неприятный случай, испортивший ей настроение. Играя на кухне, Махтаб упала с низкой табуретки. Табуретка сломалась, и острый край деревянной ножки глубоко вонзился ей в руку. Услышав крики, я бросилась к ней и с ужасом увидела, что из вены хлещет кровь.
Пока Маджид готовил машину, чтобы отвезти нас в больницу, Махмуди быстро наложил жгут. Я держала плачущую Махтаб на коленях. Махмуди, пытаясь меня успокоить, сказал, что больница находится всего в нескольких кварталах от дома.
Однако нас там не приняли.
– Мы не оказываем неотложную помощь, – сказал регистратор.
Лавируя среди потока автомобилей, Маджид повез нас в другую больницу, где неотложную помощь оказывали. Влетев туда, мы увидели чудовищную грязь и неразбериху, однако больше идти было некуда. В приемной толпился народ.
Махмуди отозвал в сторону какого-то врача и объяснил ему на фарси, что он доктор из Америки и его дочери необходимо наложить швы. Иранец немедленно отвел нас в кабинет и, поскольку Махмуди был его коллегой, отказался от денег. Махтаб испуганно жалась ко мне, пока доктор осматривал рану и готовил инструменты.
– У них что, нет обезболивающих? – недоуменно спросила я.
– Нет, – ответил Махмуди. У меня упало сердце.
– Махтаб, держись, – сказала я.
Увидев иглу, Махтаб закричала. Махмуди грубым тоном велел ей успокоиться. Его мускулистые руки крепко прижимали ее к хирургическому столу. Она сжимала мою руку своими крошечными пальчиками. Захлебываясь от рыданий, она все еще пыталась вывернуться. Когда игла вонзилась ей в кожу, я отвела глаза. Каждый вопль, раздававшийся в маленькой операционной, пронзал мне душу. Меня охватила ненависть. По вине Махмуди мы оказались в этом аду.
Процедура заняла несколько минут. По щекам у меня струились слезы. Нет большей муки для матери, чем беспомощно наблюдать страдания своего ребенка. Я бы с радостью приняла на себя боль моей дочери, но не могла. Внутри у меня все обрывалось, с меня лил пот, но физические страдания испытывала Махтаб. Все, что я могла, – это быть рядом и держать ее за руку. Наложив швы, иранец выписал направление на противостолбнячную прививку, вручил его Махмуди и объяснил, что надо делать.
Уже в машине, когда Махтаб всхлипывала у меня на груди, Махмуди поведал мне о том, что нам сейчас предстоит, – это было более чем странно. Необходимо было найти аптеку, где имелась противостолбнячная сыворотка, затем поехать в другую больницу, у которой было специальное разрешение на то, чтобы сделать прививку.
Я не понимала, почему Махмуди предпочитает заниматься медицинской практикой здесь, а не в Америке. Он был недоволен работой иранского врача. Если бы у него были нужные инструменты, то он бы наложил швы на рану Махтаб гораздо лучше.
Когда мы вернулись в дом Амех Бозорг, Махтаб была совершенно измучена и сразу уснула тревожным сном. Мне было бесконечно жаль ее. Я постаралась выглядеть веселой те два дня, что оставались до ее дня рождения, – я должна была доставить ей истинную радость.
Рано утром в день пятилетия Махтаб мы с Махмуди отправились в кондитерскую, чтобы заказать большой торт – почти четыре фута длиной – в форме гитары. По тесту и цвету он напоминал американский «желтый торт», но был безвкусным.
– Почему бы тебе самой его не украсить? – предложил Махмуди.
Я была мастерица на это.
– Здесь нет ни продуктов, ни инструментов. Тем не менее Махмуди похвастался кондитеру:
– Она замечательно украшает торты! Кондитер тут же сказал по-английски:
– Если хотите, можете работать здесь.
– Нет, – резко ответила я.
Мне не хотелось заниматься подобным делом в Иране.
Мы отправились домой готовиться к празднику. Приглашены были больше ста родственников, многим пришлось отпроситься с работы. Амех Бозорг возилась на кухне, она готовила куриный салат с майонезом. Сверху из горошинок она выложила имя Махтаб на фарси. Ее дочери раскладывали на блюда кебаб и холодную баранину, белый сыр и свежие овощи – все это по-праздничному красиво.
Мортезе, второй сын Баба Хаджи и Амех Бозорг, приехал помогать вместе с женой Настаран и годовалой дочкой Нелуфар, прелестным существом с озорными глазами и нежным сердцем. Пока девочки играли, Мортезе и Настаран украшали гостиную – шарами, лентами и цветными гирляндами из фольги. Махтаб забыла о вчерашней травме и без умолку болтала о том, как будет распаковывать подарки.
Начали съезжаться гости с подарками, завернутыми в яркую бумагу. Махтаб смотрела во все глаза на растущую гору чудесных свертков.
Мортезе, Настаран и Нелуфар ушли и через некоторое время вернулись с сюрпризом – это был точно такой же торт, какой мы заказали утром. За нашим тортом отправился Маджид, который должен был появиться с минуты на минуту. Слава Богу, что тортов оказалось два, – не успел Маджид войти в дом, как разгоряченная Нелуфар выхватила торт у него из рук. Торт упал на пол и, к ужасу обоих, превратился в кашу.
Так что хоть один торт остался цел.
Открыл праздник Маммаль – он хлопал в ладоши, отбивая ритм странных для нашего слуха детских песенок. Я уже было решила, что улыбаться в Иране запрещено законом. Казалось, в этой стране никто не умеет радоваться. Однако сегодня по случаю дня рождения нашей дочери в семье царило искреннее веселье.
Пение продолжалось около сорока пяти минут. Маммаль и Реза пребывали в праздничном настроении и весело играли с детьми. И вдруг, словно по команде, эти двое взрослых набросились на подарки и начали сдирать с них обертки.
Махтаб не верила своим глазам. По ее щекам текли крупные слезы.
– Мамочка, они открывают мои подарки! – закричала она.
– Что это такое? – сказала я Махмуди. – Пусть они оставят подарки в покое.
Махмуди поговорил с Маммалем и Резой. Те неохотно позволили Махтаб развернуть несколько свертков, Махмуди же объяснил мне, пока Маммаль и Реза продолжали срывать обертки, что в Иране мужчины всегда открывают подарки для детей.
Огорчение Махтаб все же сменилось радостью, когда она увидела свои «несметные богатства». Она получила множество иранских игрушек: красивого розового с белым ангелочка на веревочке; мяч; спасательный жилет и резиновый круг для бассейна; забавную лампу с прикрепленными к ней шариками; горы одежды и, наконец, куклу.
Игрушек было слишком много, чтобы играть со всеми сразу. Махтаб крепко прижимала к себе куклу, в то время как другие дети хватали ее подарки, отнимали их друг у друга и разбрасывали по комнате. Махтаб снова была в слезах, но утихомирить детей было невозможно. Взрослые не обращали никакого внимания на их поведение.
Усадив куклу на колени, Махтаб хмурилась до конца ужина, однако, увидев торт, просияла. С болью в сердце я наблюдала за тем, с каким удовольствием она его ела; к сожалению, я не могла преподнести ей самый желанный подарок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56