Когда Махмуди целовал меня, я забывала обо всем на свете. Он был нежным любовником, стремившимся прежде всего доставить наслаждение мне. Никогда раньше я не испытывала столь сильного физического влечения. Нам хотелось слиться воедино. Всю ночь мы спали не разнимая объятий.
Каждый из нас жил насыщенной и счастливой жизнью. Махмуди с успехом заменял моим детям отца. Вместе с Джо и Джоном мы выбирались то в зоопарк, то на пикник, то на этнические фестивали восточной культуры в Детройте.
Махмуди научил меня готовить блюда исламской кухни, основными компонентами которой были неизменная баранина, рис с экзотическими соусами, множество свежих овощей и фруктов. Мои сыновья, друзья и я сама с удовольствием ели эту пищу.
Бессознательно я стала обращать все свои усилия на то, чтобы угодить Махмуди. Я с радостью наводила порядок у него в квартире, готовила ему и ходила за покупками. Его холостяцкому жилищу явно не хватало женской руки.
У Махмуди почти не было друзей, но он быстро сошелся с моими. Он обладал богатой коллекцией сборников анекдотов и магических фокусов; рассказывая о них, он с легкостью становился душой любой компании.
Однажды Махмуди изложил мне основные догматы ислама, и меня поразило, до какой степени их философия схожа со Старым и Новым заветами. Аллах является тем же Верховным Богом, какового я и другие прихожане моей Церкви свободных методистов почитаем как Господа нашего. Мусульмане веруют в то, что Моисей был пророком, а Тора – законом Божиим для иудеев. А также и в то, что Иисус – сын Божий, а Новый завет – священная книга. Мохаммед был последним и величайшим пророком, избранным самим Богом. Коран, будучи последней из священных книг, превосходит по важности Старый и Новый заветы.
Махмуди объяснил мне, что ислам делится на многочисленные секты. Подобно тому как христианин может быть баптистом, католиком или лютеранином, взгляды одного мусульманина могут существенно разниться от взглядов другого. Семья Махмуди принадлежала к шиитам, о которых на Западе почти ничего не известно. Шииты являются фанатичными фундаменталистами. Несмотря на то что в Иране они представляют собой доминирующую секту, в европеизированном правительстве шаха они не имели голоса. Махмуди уже не был тем правоверным мусульманином, каким его воспитывали.
И хотя он не ел свинину, но любил пропустить стаканчик вина. Лишь изредка он раскладывал свой коврик и отправлял молитву.
Я приехала к Махмуди в Детройт на выходные, и вскоре в его квартире раздался телефонный звонок. Быстро закончив разговор, Махмуди сказал мне:
– Срочный вызов. Я вернусь, сразу как освобожусь. Не успел он выйти за дверь, как я бросилась к машине и начала вносить в дом складные стулья, коробки с тарелками и бокалами, персидскими угощениями, которые я заранее приготовила в Элси.
Через некоторое время приехали доктор Джералд Уайт и его жена, они привезли то, что я по пути забросила к ним домой: еду и торт, изготовленный по специальному заказу, – его украшали красно-бело-зеленый иранский флаг и надпись «С днем рождения!» на фарси.
Вызов Махмуди был уловкой для того, чтобы гости – всего около тридцати человек – съехались в его отсутствие. Когда он вернулся, все были в праздничном настроении.
– Сюрприз! – закричали мы.
Махмуди широко улыбнулся, а мы спели песенку «С днем рождения».
Ему исполнялось тридцать девять лет, но он радовался как ребенок.
– Как ты умудрилась все это провернуть? – спросил он. – Я прямо глазам своим не верю.
Я испытывала чувство истинного удовлетворения – ведь Махмуди был счастлив.
Постепенно это становилось главной целью моей жизни. После двух лет нашего знакомства Махмуди стал средоточием всех моих мыслей. Работа утрачивала свою притягательность. Я жила ожиданием выходных.
Даже карьера перестала меня занимать. Я перешла на должность, которая до меня принадлежала мужчине, но мне платили меньше. Кроме того, меня все сильнее тяготило то обстоятельство, что мне приходилось отбиваться от приставаний одного из руководителей компании, который решил: раз я не замужем, значит, доступна. Наконец он расставил точки над «i»: если я с ним не пересплю, мне не видать дальнейшего продвижения по службе.
Конфликт принимал невыносимый характер, и лишь выходные, проведенные с Махмуди, помогали мне снять стресс. А уж сегодняшний день – особенно, поскольку он стал сюрпризом не только для Махмуди, но и для меня. Я гордилась тем, что сумела организовать праздничный вечер издалека. Мне прекрасно удалась роль хозяйки на вечеринке, где гостями были врачи и их жены. По сравнению с мирком моего маленького городка тут была совершенно иная жизнь.
Праздник закончился за полночь. Когда за последним гостем затворилась дверь, Махмуди обнял меня за талию и сказал:
– Вот за это я тебя и люблю.
Он сделал мне предложение в январе 1977 года.
Три года назад я бы отвергла любое предложение, в том числе и Махмуди. Но сейчас я чувствовала, что изменилась. Я вкусила свободы и знала, что сама могу позаботиться о себе и о своей семье. Одиночество перестало меня радовать. А клеймо разведенной женщины угнетало.
Я любила Махмуди, и он любил меня. За три года мы ни разу не поссорились. Сейчас у меня был выбор – я могла стать женой и матерью. Мне ужасно хотелось играть роль хозяйки на многочисленных вечерах, которые мы будем устраивать как доктор и миссис Махмуди. Может быть, я закончу колледж. Может быть, у нас родится ребенок.
Спустя семь лет, тяжелой, бессонной ночью, когда я перебирала в памяти прошлое, ворочаясь с боку на бок рядом с дочерью и человеком, которого когда-то любила, у меня на многое открылись глаза. В свое время я не желала замечать бессчетных тревожных симптомов.
Но все мы живем настоящим. Я понимала, что в воспоминаниях мало толку. Махтаб и я – заложницы в чужой стране. Сейчас причины нашей беды не имели такого значения, как реальность ожидавших впереди дней.
Дней?
Недель?
Месяцев?
Сколько времени нам предстоит терпеть? Я гнала от себя мысль о том, что это может затянуться на годы. Махмуди на такое не пойдет. Он разглядит всю скверну вокруг и придет в ужас. Он поймет, что его профессиональное будущее в Америке, а не в отсталой стране, где люди понятия не имеют об основах гигиены и социальной справедливости. Он изменит свое решение. И отвезет нас домой, не подозревая, что, как только я ступлю на американскую землю, я схвачу Махтаб за руку и помчусь к ближайшему адвокату.
А что, если он останется непреклонен? Кто-нибудь наверняка поможет. Мои родители? Мои друзья в Мичигане? Полиция? Государственный департамент? Мы с Махтаб являлись американскими гражданами, даже если Махмуди таковым и не был. Мы имели соответствующие права. Надо только найти способ ими воспользоваться.
Но как?
И сколько на это уйдет времени?
4
После того как Махмуди объявил о том, что мы останемся в Иране, несколько дней прошло как в кошмарном сне.
В ту первую ночь я все-таки собралась с мыслями и прикинула свои возможности. Махмуди потребовал у меня чековую книжку, но не поинтересовался, какой суммой наличных я располагаю. Вытряхнув содержимое кошелька, я обнаружила, что владею скромным капиталом, о котором мы оба забыли в «приобретательском» угаре. У меня было около двухсот тысяч риалов и сто долларов. В американской валюте сумма риалов равнялась двум тысячам долларов, а в случае удачной сделки на черном рынке могла увеличиться в шесть раз. Я спрятала свое богатство под тощий матрац. Каждый раз, когда рано утром Махмуди и остальные домочадцы распевали молитвы, я перепрятывала деньги под большую стопку своей одежды на случай, если в течение дня представится непредвиденный случай. Мои шансы стоили ровно столько, сколько у меня было денег. Я понятия не имела, как ими воспользоваться, но тайно надеялась купить на них свободу. В один прекрасный день, говорила я себе, мы с Махтаб должны выбраться из этой тюрьмы.
А тюрьма была самая настоящая. Махмуди забрал наши иранские и американские паспорта, а также свидетельства о рождении. Без этих жизненно важных документов мы не могли выехать из Тегерана, даже если бы нам удалось улизнуть из дома.
В течение многих дней мы с Махтаб почти не выходили из спальни. Меня мучили различные недомогания, я могла есть только отварной чистый рис, и то понемногу. Несмотря на мое полное физическое бессилие, я страдала бессонницей. Махмуди пичкал меня снотворными.
Чаще всего он оставлял нас одних, дабы мы смирились со своей участью и привыкли к мысли, что остаток дней проведем в Иране. Превратившись из мужа в тюремного надзирателя, он обращался со мной презрительно, однако почему-то был убежден, что Махтаб, которой скоро должно было исполниться пять лет, легко адаптируется к этой неожиданной, новой ситуации и будет счастлива. Он был с ней ласков, пытался заигрывать, но она вела себя с ним замкнуто и настороженно. Всякий раз, когда он брал ее за руку, она вырывалась и хватала за руку меня. Своими карими глазами она пыталась всмотреться в суть странного перерождения, происшедшего с отцом, который внезапно стал нашим врагом.
Каждую ночь Махтаб плакала во сне. Она по-прежнему боялась одна входить в ванную. Мы обе мучились желудочными болями и расстройствами и потому изрядную часть суток проводили в кишащей тараканами ванной, которая стала нашим прибежищем. Только там, оставшись вдвоем, мы чувствовали себя в безопасности и могли шептать нашу ритуальную молитву: «Господи, пожалуйста, помоги нам пережить эту беду. Пожалуйста, помоги нам обеим живыми и невредимыми вернуться домой, в Америку, к нашей семье». Я постоянно внушала ей, что мы ни в коем случае не должны разлучаться. Больше всего на свете я боялась, что Махмуди ее у меня отнимет.
Моим единственным развлечением было чтение Корана в переводе на английский Рашада Калифы, доктора философии, имама мечети в Таксоне, штат Аризона. Коран был дан мне в назидание. Я так жаждала найти себе хоть какое-нибудь занятие, что с первыми лучами солнца, проникавшими в нашу спальню без лампы, принималась за чтение. Баба Хаджи бубнил в гостиной молитвы, что создавало звуковой фон для моих «изысканий», касавшихся взаимоотношений между мужем и женой по мусульманским догматам.
Всякий раз, когда я находила в Коране подтверждение своей правоты – строки, защищавшие права женщин и детей, – я показывала их Махмуди и другим членам семьи.
В четвертой суре тридцать четвертого аята я нашла изречение Мохаммеда, выбившее у меня почву из-под ног:
«Мужья стоят над женами за то, что Аллах дал одним преимущество перед другими, и за то, что они расходуют из своего имущества. И порядочные женщины – благоговейны, сохраняют тайное в том, что хранит Аллах. А тех, непокорности которых вы боитесь, увещайте и покидайте их на ложах и ударяйте их. И если они повинятся вам, то не ищите пути против них, – поистине, Аллах возвышен, велик!»
Однако следующий аят вселил в меня надежду.
«А если вы боитесь разрыва между обоими, то пошлите судью из его семьи и судью из ее семьи; если они пожелают примирения, то Аллах поможет им. Поистине, Аллах – знающий, ведающий!»
– Обе семьи должны помочь в разрешении нашей проблемы, – сказала я Махмуди, показав Коран.
– Твои родственники не мусульмане, – ответил он. – Они не в счет. К тому же это твоя проблема, а не наша.
Я была окружена шиитами, облаченными в одежды праведного фанатизма и все еще упивавшимися победой революции. Разве могла я – христианка, американка, женщина – осмелиться трактовать Коран вопреки взглядам имама Резы, аятоллы Хомейни, Баба Хаджи и, наконец, собственного мужа? Все здесь были убеждены, что, раз я жена Махмуди, значит, и его раба. Он волен делать со мной все, что пожелает.
На третий день моего заточения – как раз когда мы должны были вернуться в Мичиган – Махмуди заставил меня позвонить родителям. Он научил меня, что сказать, и внимательно слушал разговор. Во всем его облике и поведении чувствовалась угроза, и я вынуждена была подчиниться.
– Махмуди решил, что нам следует ненадолго задержаться, – уверила я своих. – Поэтому не теряйте нас.
Мама с папой расстроились.
– Не волнуйтесь. – Я старалась говорить беспечно. – Мы скоро приедем. Даже если мы пробудем здесь еще какое-то время, то недолго.
Они приободрились. Мне было противно врать, но под недреманным оком Махмуди у меня не было выбора. Мне безумно хотелось к родителям, хотелось обнять Джо и Джона. Увижу ли я их еще когда-нибудь?
Махмуди стал капризен и непредсказуем. Чаще всего он был хмурым и агрессивным не только по отношению ко мне, но и по отношению к Махтаб. Однако временами пытался быть ласковым и добрым. Возможно, он был в таком же смятении и замешательстве, что и я. Время от времени он пытался помочь мне адаптироваться. Однажды он объявил Амех Бозорг:
– Сегодня Бетти для всех нас приготовит ужин.
Он повел меня на рынок. Сначала я обрадовалась солнечному теплу, однако картины, звуки и запахи города показались мне еще более чуждыми и отталкивающими, чем когда-либо. В мясной лавке – мы шли туда пешком несколько кварталов – нам было сказано:
– Мясо кончилось, теперь будет только в четыре часа. Приходите в четыре.
В нескольких других магазинах повторилось то же самое. После обеда мы наконец нашли кусок говядины в лавке на расстоянии двух миль от дома.
В заросшей грязью кухне Амех Бозорг, не обращая внимания на ее злобные взгляды, я перечистила всю утварь, необходимую для того, чтобы приготовить привычную американскую еду.
После ужина Амех Бозорг восстановила материнскую власть над младшим братом.
– Говядина не для наших желудков, – сказала она Махмуди. – В этом доме ее ели в первый и последний раз.
В Иране говядина считается мясом для низших сословий. Но на самом деле Амех Бозорг подразумевала, что приготовленный мною ужин унижал ее достоинство.
Из уважения к сестре Махмуди не стал перечить. Было очевидно, что Амех Бозорг не желала принимать мою помощь по хозяйству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56