Управляющий был невысокий сухопарый человек в аккуратном костюме и галстуке. Он сел за письменный стол и начал непринужденно со мной беседовать, чувствуя себя в безопасности в этих стенах. Во время разговора он постукивал ручкой по столешнице.
«Один человек» сообщил мне о нем отрывочные сведения. Управляющий надеялся, что когда-нибудь сумеет вместе с семьей выехать из Ирана, а в настоящее время его жизнь была до чрезвычайности сложна и запутанна. Днем он преуспевающий бизнесмен, пользующийся явной поддержкой правительства аятоллы. Ночью – таинственная личность.
У него было несколько имен; я называла его Амалем.
– Мне очень жаль, что вы попали в такую переделку, – начал он без всякой преамбулы. – Я сделаю все, что смогу, чтобы вас отсюда вызволить.
Его откровенность меня и привлекала, и настораживала. Он знал мою историю. И считал, что может помочь. Но через это я уже проходила: с Триш и Сюзанной, Рашидом и его другом, с загадочной мисс Алави.
– Знаете, – сказала я, – все это я уже слышала, и не раз; здесь есть одна закавыка. Я уеду отсюда только с дочерью. Останется она, останусь и я. Альтернативы нет; предупреждаю вас об этом сразу, чтобы вы зря не тратили время.
– Я вас очень за это уважаю, – сказал Амаль. – Если вы хотите уехать с дочерью, значит, я вывезу из страны вас обеих. Наберитесь терпения – я не знаю, как и когда смогу все организовать. Терпеливо ждите.
От его слов у меня потеплело на сердце, но радоваться было рано. Он вселил в меня надежду, но признался, что не знает, как и когда будет устроен побег.
– Вот вам мои номера телефонов. – Он быстро записал их на бумаге. – Это мои личные номера – один здесь, в кабинете, другой домашний. Можете звонить мне в любое время дня и ночи. И пожалуйста, не смущайтесь. Как появится возможность – сразу звоните. И никаких стеснений – мол, я его побеспокою; звоните как можно чаще, потому что мне нельзя вам звонить – это рискованно. Ваш муж может это неправильно понять. Еще приревнует, чего доброго. – Амаль рассмеялся.
Его настроение передалось и мне. Как жаль, что он женат, подумала я, но тут же ощутила острый укол угрызений совести.
– Хорошо, – кивнула я, несколько озадаченная.
От Амаля исходила какая-то удивительная надежность.
– По телефону ничего обсуждать не будем, – наставлял он. – Просто спросите: «Как дела?» – или что-нибудь в этом роде. Если у меня для вас будет информация, я скажу, что мне нужно с вами встретиться, и вы приедете сюда – телефонные разговоры нам с вами ни к чему.
Видно, здесь есть какой-то подвох, подумала я. Может быть, деньги?
– Следует ли мне попросить моих родителей перевести определенную сумму в посольство? – осведомилась я.
– Нет. Сейчас о деньгах не беспокойтесь. Все расходы я возьму на себя. Расплатитесь потом, когда вернетесь в Америку.
В такси Махтаб все время молчала. И хорошо, потому что у меня голова шла кругом. Я вновь и вновь вспоминала слова Амаля, пытаясь определить шансы на успех. Неужели я и вправду нашла способ выбраться из Ирана?
«Расплатитесь потом, когда вернетесь в Америку», – уверенно сказал он.
Но в памяти всплыла и другая фраза: «Я не знаю, как и когда смогу все организовать».
20
Лето кончилось, начинался новый учебный год. Я должна была притворяться, что одобряю идею зачисления Махтаб в первый класс, а потому совершенно не возражала, когда Махмуди завел об этом разговор.
Как ни странно, не возражала и Махтаб. Очевидно, она свыклась с мыслью о том, что ей придется жить в Иране.
Однажды утром Махмуди, Махтаб и я совершили десятиминутную прогулку, с тем чтобы осмотреть близлежащую школу. Это здание меньше походило на тюрьму, чем медресе «Зинаб», – здесь было достаточно окон, чтобы пропускать солнечный свет. Однако, похоже, солнце не согревало директрису – угрюмую пожилую особу с чадрой на голове, – которая встретила нас враждебным взглядом.
– Мы хотели бы записать сюда дочь, – объяснил Махмуди на фарси.
– Нет, – отрезала она. – В нашей школе нет свободных мест. – И она направила нас, если не сказать – выпроводила, в другую школу, значительно дальше от дома, чем эта.
– Но эта школа ближе, – попытался объяснить Махмуди.
– Мест нет!
Махтаб и я повернулись, чтобы уйти, Махтаб была явно рада тому, что ее не отдадут на попечение этой старой карги.
– Знаешь, – пробормотал Махмуди, – сегодня у меня никак не получается пойти в другую школу. Мне пора в операционную.
– О! – воскликнула директриса. – Так вы врач?
– Да.
– Идите сюда. Садитесь.
Место для дочери доктора всегда найдется. Получив доказательство своего высокого социального статуса, Махмуди просиял.
Директриса изложила нам основные требования. Махтаб понадобятся серая форма, пальто, шаровары и макнай – платок, зашитый, а не завязывающийся спереди, – строже, чем русари, но все же удобнее чадры. Мне было сказано явиться с Махтаб в назначенный день на собрание матерей с дочерьми.
Когда мы вышли из школы, я спросила Махмуди:
– Разве можно, чтобы она ходила в одном и том же? Неужели, она должна надевать единственную школьную форму изо дня в день?
– Другие же носят, – ответил Махмуди. – Но ты права. Надо купить несколько.
Он ушел на работу, оставив нам деньги на покупку формы. Мы отправились по магазинам, и ласковое сентябрьское солнышко подняло мне настроение. Вот я, свободная, иду себе со своей дочерью. Я добилась еще одного важного сдвига. Теперь, когда Махтаб будет ходить в школу сама, а Махмуди будет занят на работе, я смогу перемещаться по Тегерану, куда захочу.
Через несколько дней мы с Махтаб посетили установочное собрание для матерей с дочерьми, позвав с собой соседку Малихе, чтобы она помогала с переводом. Она едва говорила по-английски, но вместе с Махтаб им удалось в целом объяснить мне, о чем шла речь.
Собрание продолжалось около пяти часов и в основном было посвящено молитвам и чтению Корана. Затем директриса произнесла пламенную речь, призывавшую родителей делать пожертвования. Оказывается, в школе не было туалетов, и требовались деньги на их строительство – до начала занятий.
– Ни за что! – сказала я Махмуди. – Мы не дадим им ни гроша на школьные туалеты. Если власти могут содержать весь пасдар, который постоянно рыскает по улицам и высматривает, не выбился ли у какой женщины волос из-под русари или не морщат ли носки, то могут употребить хотя бы толику из этих денег на то, чтобы устроить в школах туалеты для детей.
Он со мной не согласился. И внес щедрый взнос; когда школа открылась, то, как и полагается, в полу были проделаны дырки.
В доме надолго воцарился новый распорядок жизни. Рано утром Махтаб уходила в школу. Мне нужно было лишь проводить ее до автобусной остановки, а днем там же встретить.
Махмуди почти постоянно находился дома, работая в своем кабинете. Пошла молва о его высокой квалификации, и от пациентов не было отбоя. Особым спросом пользовались массажи, приносившие людям облегчение, правда, тут возникали проблемы с некоторыми наиболее стыдливыми пациентками. Но Махмуди нашел выход из положения: под его диктовку процедуры проводила я. Я должна была сочетать это занятие с обязанностями регистратора и секретаря в приемной, а потому практически не могла вырваться из дома.
Я жила ожиданием вторников и сред – в эти дни Махмуди уходил в больницу. Тогда я была предоставлена сама себе и ничто не ограничивало мою свободу передвижений по городу.
Теперь я регулярно заглядывала к Хэлен в посольство – во вторник или в среду. Я еженедельно отправляла и получала письма от родителей и детей. При том, что это было для меня огромной радостью, я острее чувствовала тоску по дому. Я так по ним скучала! И каждое мамино письмо, где она описывала ухудшавшееся состояние отца, усиливало мою тревогу. Мама не знала, сколько еще он протянет. Он вспоминал нас каждый день и молил Бога о том, чтобы еще раз увидеть перед смертью.
Каждый день, при первой же возможности, я звонила Амалю. Всякий раз он лишь справлялся о моем здоровье и добавлял:
– Наберитесь терпения.
Однажды я вышла из дома по делам. Махмуди поручил мне заказать запасной ключ от дома. Мастерская находилась поблизости от магазина «Пол-пицца». По пути я увидела книжную лавку, которую прежде не замечала, и, поддавшись внезапному порыву, вошла.
Владелец лавки говорил по-английски.
– У вас есть поваренные книги на английском языке? – спросила я.
– Да. Внизу.
Я спустилась по лестнице и нашла целую библиотеку поваренных книг – бывших в употреблении, с загнутыми страничками, – и предалась райскому наслаждению. Как мне недоставало простой радости изучения рецептов! У меня в голове составлялись целые меню, и я надеялась, что смогу отыскать необходимые ингредиенты или подобрать им замену.
Мое восхитительное занятие прервал звук детского голоска – девочки, произнесшей по-английски:
– Мамочка, купи мне книжку с рассказами.
В проходе я увидела женщину с ребенком – обе в пальто и русари. Женщина была высокая, темноволосая, с легким бронзовым оттенком кожи, свойственным большинству иранцев. Она не походила на американку, но все-таки я спросила:
– Вы американка?
– Да, – ответила Элис Шариф.
Мы сразу подружились в этой чужой стране. Элис была учительницей начальных классов из Сан-Франциско, замужем за иранцем, осевшим в Америке. Вскоре после того, как ее муж Малек получил степень доктора философии в Калифорнии, у него умер отец. Они с Элис временно поселились в Тегеране, чтобы уладить дела с недвижимостью. Ей здесь не нравилось, однако она знала, что скоро уедет. Ее дочь Самира – они называли ее Сэмми – была одного возраста с Махтаб.
– О Боже! – воскликнула я, взглянув на часы. – Мне пора встречать дочку на автобусной остановке. Я должна бежать.
Мы обменялись телефонами.
В тот вечер я рассказала Махмуди об Элис и Малеке.
– Надо пригласить их на ужин, – сказал он с явным одобрением. – Пускай познакомятся с Шамси и Зари.
– Как насчет пятницы? – спросила я. Он тут же согласился.
Когда наступила пятница, он был взволнован не меньше моего. Элис и Малек ему сразу понравились. Элис оказалась просвещенной, остроумной женщиной, великолепной собеседницей, у которой на все случаи были припасены забавные истории. В тот вечер, наблюдая за нашими гостями, я подумала, что из всех моих иранских знакомых только два человека, похоже, по-настоящему счастливы: Элис и Шамси. Возможно, причиной тому то, что обе они должны были скоро уехать в Америку. Элис рассказала анекдот:
– В художественный салон зашел какой-то человек и увидел портрет Хомейни. Он захотел его купить, и владелец салона назвал цену – пятьсот тумонов (тумон равен десяти риалам).
– Даю триста, – сказал посетитель.
– Нет, пятьсот.
– Триста пятьдесят.
– Пятьсот.
– Четыреста. Это моя последняя цена!
В тот самый момент в магазин вошел другой покупатель, ему понравилась картина с изображением Иисуса Христа, и он справился о цене.
– Пятьсот тумонов, – сказал владелец.
– Хорошо. – Он заплатил пятьсот тумонов и ушел.
– Берите пример, мистер, – сказал владелец первому посетителю. – Человек приходит, видит картину, она ему нравится, я объявляю цену, он платит и уходит.
Тот отвечает:
– Ладно, если вы распнете Хомейни на кресте, даю пятьсот.
Все рассмеялись, включая Махмуди.
На следующий же день мне позвонила Шамси.
– Бетти, – сказала она, – Элис прелестная женщина. Тебе надо с ней как можно ближе сойтись.
– Да, – согласилась я.
– А об Эллен забудь, – добавила Шамси. – Она человек конченый.
Мы с Элис регулярно виделись. Она была единственной женщиной из всех, кого я когда-либо встречала в Иране, в чьем распоряжении находилось такое роскошное изобретение, как сушилка для белья. Рулоны тканого мягчителя! Горчица!
Кроме того, у нее был паспорт, по которому она могла вернуться домой.
– Не вздумай сказать Шамси о том, что с тобой произошло в Иране, – предупредил меня Махмуди. – И ничего не рассказывай Элис. Иначе никогда их больше не увидишь.
– Хорошо, – пообещала я.
Он был удовлетворен моим ответом, надеясь на то, что проблема возвращения в Америку отпала раз и навсегда. Он одержал победу. Сотворил со мной то же самое, что Хормоз с Эллен.
И под честное слово он позволил мне свободно общаться с Шамси и Элис. На самом-то деле у него попросту не было другого выбора – если бы он попытался заточить меня в нашем новом доме, то не смог бы создавать видимость счастливого брака перед друзьями.
Несмотря на изменившиеся взаимоотношения Махмуди с его родственниками, мы должны были соблюдать определенные приличия. Ему не хотелось приглашать Баба Хаджи и Амех Бозорг на новоселье, но надлежало проявить уважение. Мы и так слишком долго оттягивали.
– Махтаб рано вставать в школу, она должна быть в постели не позднее восьми, так что приходите к шести, – сказал он сестре по телефону.
Она напомнила ему, что раньше десяти они никогда не ужинают.
– Меня это не интересует, – рявкнул Махмуди. – Или приходите к шести, или сидите дома.
Амех Бозорг, припертая к стенке, приняла приглашение.
Чтобы легче было перенести ее общество, мы пригласили также чету Хаким.
Я приготовила праздничный ужин, основным блюдом которого были блинчики, фаршированные курицей – самым почитаемым в Иране мясом. Поход на рынок принес удачу – впервые за все время в этой стране я наткнулась на брюссельскую капусту, которую слегка потушила с морковью и луком-пореем.
Баба Хаджи и Амех Бозорг вместе с Маджидом и Фереште пришли к восьми часам, что не явилось неожиданностью и было вполне приемлемым компромиссом. Вместе с Хакимами мы сели ужинать за наш обеденный стол.
Хакимы были людьми достаточно искушенными и легко приспособились, однако Баба Хаджи и Амех Бозорг, хотя и старались изо всех сил, с трудом справлялись с новой обстановкой. Баба Хаджи с недоумением воззрился на серебряный столовый прибор, не зная, как с ним обращаться. Я видела, что он никак не может догадаться, зачем ему дали матерчатую салфетку, и про себя возмущается нелепой расточительностью – мол, зачем это каждому отдельный стакан для питья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56