– хотелось мне крикнуть.
Наконец мы выехали из города и по скоростному шоссе направились на запад. Час шел за часом, общее молчание было нарушено единственным инцидентом.
– Перестань! – прорычал водитель. Он оглянулся на Махтаб. – Перестань!
– Ты пинаешь сиденье, – объяснила я ей и помогла подобрать под себя ноги.
Мы всё ехали и ехали. И только после полудня остановились около заброшенного дома у проселочной дороги. Следом за нами затормозил пикап – тот самый, который мы видели в городе. Вероятно, все это время он от нас не отставал. Нам с Махтаб было велено в него пересесть, что мы и сделали, тогда как наша машина умчалась прочь; мы же остались с новым водителем и новым, незнакомым спутником.
Водитель скорее походил на американского индейца, чем на иранца. Его черные как смоль волосы были аккуратно подстрижены и причесаны, а высокие, выдававшиеся скулы придавали несколько зловещий вид его задумчивому лицу. От этого мрачного выражения мне стало не по себе.
Другой человек, сидевший посередине, казался чуть дружелюбнее. Высокий и стройный, он держался с видом главаря. Когда мы отъехали от заброшенного дома, он улыбнулся и сказал на фарси:
– Меня зовут Мосейн.
Буквально через несколько сот футов мы свернули на дорогу, ведущую к крошечной деревушке. Она состояла из нескольких мелких хижин; несмотря на ледяную стужу, здешние ребятишки бегали босые и чуть ли не нагишом. Мы резко затормозили, и водитель вышел из машины. Он подбежал к кирпичной стене и, подтянувшись на руках, заглянул во двор. Все было тихо, и он махнул нам рукой – заезжайте. Мосейн пересел за руль и подал пикап вперед. Металлические ворота распахнулись, и мы быстро въехали во двор. Ворота тотчас же закрылись на замок.
– Живо! Живо! – проговорил Мосейн.
Мы с Махтаб ступили на грязный двор, где разгуливали куры и овцы. Посреди двора стояла постройка, напоминавшая сарай, куда мы, спотыкаясь, вошли вслед за Мосейном. За нами увязалось несколько животных.
Цементные стены усиливали и без того пробирающий до костей холод. Мое дыхание повисало в воздухе морозным облачком.
– Ты должна уклоняться от любых разговоров, Махтаб, – прошептала я. – Переводи только тогда, когда я тебя попрошу. Не подавай виду, что понимаешь. Притворись усталой и сонной. Эти люди ничего не должны о нас знать.
Обняв дочку, чтобы нам обеим было теплее, я оглядела сарай. На полу валялись длинные куски яркой, цветной материи, напоминавшие лоскутные одеяла без ватина. Вдоль стен лежали настоящие одеяла. Мужчины внесли керосиновую горелку, зажгли ее, придвинули к ней половики и жестом предложили нам сесть. Во время этих действий один из них споткнулся о горелку, расплескав немного керосина на половик. Я испугалась, как бы не случилось пожара.
Укутавшись в холодные, сырые одеяла, мы уселись как можно ближе к горелке. В такой мороз от маленькой горелки почти не было толку. Воздух наполнился запахом керосина. Я поерзала, пытаясь определить, как теплее – в сыром одеяле или без него. Мы ждали, что будет дальше.
– Я скоро вернусь, – пообещал Мосейн.
И мужчины ушли.
Вскоре в сарае появилась женщина, одетая в национальное курдское платье, разительно отличавшееся от бесцветной одежды тегеранок. На ней было множество разноцветных, ярких юбок до полу, плотно собранных на талии, так что бедра казались широченными. К спине был привязан годовалый малыш. Его большая голова и крупные черты лица были те же, что и у нашего хмурого водителя. Я догадалась, что это его сын.
Женщина была само движение. Несколько минут она чистила сабзи, потом вышла. В открытую дверь я видела, как она обрызгивает водой двор. Скоро она вернулась, подняла с пола половики и одеяла, свернула их и сложила в стопку, затем принялась мести пол веником из сухой травы, связанной тряпкой. В это время в сарай забрели несколько цыплят. Она прогнала их самодельной метлой и продолжала уборку.
Что же будет дальше? – думала я. Действительно ли Мосейн со своим напарником вернутся за нами? Что о нас знает эта женщина? Что она о нас думает? Она возилась по хозяйству, не обращая на нас ни малейшего внимания.
Женщина ненадолго удалилась, затем вернулась с хлебом, сыром и чаем. Сыр был таким острым, что, несмотря на голод, мы с Махтаб не могли его есть. Мы выпили чаю и впихнули в себя как можно больше черствого хлеба.
Вечер тянулся в унылом молчании и бездействии. Мы с Махтаб дрожали от холода и страха, сознавая свою беззащитность. Отсюда было не выбраться – мы увязли неизвестно где, в такой глуши, где жизнь и нравы были до крайности примитивны. Эти люди могли сделать с нами все, что им заблагорассудится. Мы были полностью в их власти.
Мы ждали возвращения Мосейна несколько часов. Когда он появился, я вздохнула с облегчением. В его поведении и облике сквозило какое-то благородство. Естественно, что в моем беспомощном положении я тянулась к человеку, взявшему на себя роль защитника. Вдали от Амаля было тоскливо и страшно. Сначала та женщина в машине, которая меня было отпугнула, а потом словно прикрывала. Теперь Мосейн. Моя жизнь, как и жизнь Махтаб, была в его руках. Мне хотелось чувствовать себя с ним в безопасности. Я должна была чувствовать себя с ним в безопасности.
– Что у вас в сумке? – спросил он.
Я вытряхнула ее содержимое на холодный, каменный пол – раскраски Махтаб, наша запасная одежда, драгоценности, деньги, монеты для телефонных звонков Амалю, паспорта.
– Я это заберу, – сказал Мосейн.
Может, он просто вор? – пронеслось у меня в голове. Может, он нас грабит? Спорить было бессмысленно. На пальцах мне удалось объяснить ему, что я хочу оставить себе часы – «смотреть время». Все остальное я придвинула ему.
Мосейн рассортировал вещи.
– Завтра, – сказал он на фарси, – наденьте на себя все, что сможете. Остальное оставьте здесь.
Он повертел в руках два моих жемчужных ожерелья и жемчужный браслет, затем сунул их в карман.
Пытаясь ему угодить, я сгребла всю свою косметику и протянула ему.
– Отдайте это своей жене. Есть ли у него жена?
Он сложил в стопку деньги, паспорта и мое золотое ожерелье.
– На ночь оставьте это у себя, – сказал он. – Но, прежде чем мы двинемся в путь, я должен буду все это у вас взять.
– Хорошо, – быстро согласилась я.
Он посмотрел на книжку, которую Махтаб прихватила с собой. Это был учебник фарси. Когда он сунул его за пазуху, Махтаб расплакалась.
– Он мне нужен, – всхлипнула она.
– Я верну, – отозвался Мосейн.
С каждой минутой он становился все загадочнее. При всей его доброжелательности, смысл его слов и действий не оставлял нам выбора. Он улыбнулся нам с отеческой снисходительностью; его жемчуга оттягивали мои карманы.
– Я приду завтра, – сказал он. И вышел в темную, морозную ночь.
Вернулась женщина и тут же начала приготовления ко сну. Оказалось, что одеяла, которые она аккуратно свернула в углу, должны были служить постелью нам, ей, ее мрачному мужу и малышу.
Было поздно, и мы с Махтаб свернулись калачиком на одном из половиков, поближе к керосинке, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. Наконец Махтаб забылась тяжелым, тревожным сном.
Уставшая, мучимая беспокойством, я лежала рядом с дочерью, дрожа от холода и голода. Я боялась, что Махмуди каким-то образом напал на наш след и пустился в погоню. Я боялась полиции, солдат, пасдара. Боялась завтрашнего дня и коварного перехода через границу. Каков-то он будет? Придется ли нам с Махтаб притворяться больными или ранеными в карете «Скорой помощи» Красного Креста?
Я боялась за отца. За маму. За Джо и Джона.
Незаметно мои страхи вогнали меня в полузабытье – я то погружалась в сон, то просыпалась.
К рассвету в сарае стало нестерпимо холодно. Махтаб непроизвольно вздрагивала во сне.
Женщина поднялась спозаранок и принесла нам чай, хлеб и очередную порцию прогорклого, несъедобного сыра. Мы пили чай и жевали черствый хлеб, когда вдруг женщина преподнесла нам сюрприз – семечки подсолнуха на жестяном блюде. Глаза Махтаб расширились от возбуждения. Мы были так голодны, что я не сомневалась – она набросится на семечки и съест их все разом. Вместо этого она аккуратно разделила их на две равные части.
– Мамочка, нельзя, чтобы мы все съели сегодня. Надо оставить немного на завтра. – Она указала на маленькую кучку. – На сейчас вот это. А остальные припасем на потом.
Я была удивлена ее рациональностью. Ее тоже тревожила шаткость нашего положения.
Женщина возилась во дворе, трудясь над маленькой, примитивной печуркой. Она готовила курицу, которую сама зарезала и выпотрошила. Как же мы были голодны!
Чудесный аромат куриного жаркого проникал в открытую дверь сарая; женщина вошла и принялась мыть сабзи.
Я присоединилась к ней, предвкушая наслаждение от горячей еды.
Курица была готова, тарелки расставлены на полу в сарае, и мы уже почти приступили к пиршеству, когда появился Мосейн.
– Живо! Живо! – велел он.
Женщина, вскочив на ноги, выбежала из сарая и вернулась с охапкой одежды. Она проворно обрядила меня в яркое курдское одеяние. Оно состояло из четырех платьев, первое из которых было с длинными рукавами шириной в три дюйма, свисавшими на два фута ниже запястья. Поверх этого платья она через голову натянула на меня остальные и оправила юбки. Последнее было из тяжелого бархата и парчи и являло собой яркое сочетание оранжевого, синего и розового цветов. Затем женщина аккуратно закатала свисавшую часть рукава, в результате чего на запястье образовался толстый манжет.
Она плотно обмотала мне голову длинным куском материи, оставив концы свободно болтаться сбоку. Я превратилась в курдянку.
Махтаб осталась в своем пальто.
Мосейн сообщил мне, что часть пути мы проедем верхом.
– Но у меня нет брюк, – сказала я.
Он исчез и вскоре появился с парой длинных, узких в бедрах мужских брюк. Я закатала рукава и попыталась натянуть штаны под многочисленными юбками. Я в них с трудом втиснулась – о том, чтобы застегнуть молнию, не могло быть и речи, – но это было лучше, чем ничего. Затем Мосейн дал нам с Махтаб по паре плотных шерстяных носков. Мы надели их в башмаки.
Теперь мы были готовы.
Мосейн потребовал у меня деньги, золотое ожерелье и паспорта – то есть все наши ценности, исключая часы. Однако сейчас было не время беспокоиться о безделушках, ничего не значивших в нынешних суровых обстоятельствах.
– Живо! Живо! – повторил Мосейн.
Следом за ним мы вышли из сарая, так и не притронувшись к горячей еде, и забрались в голубой пикап. За рулем, как и прежде, сидел второй человек. Пикап выехал из ворот и покатил вниз от деревушки все по той же проселочной дороге, а потом по большаку с черным покрытием.
– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, – повторял Мосейн. С трудом изъясняясь на фарси и время от времени сбиваясь на курдский диалект или на турецкий язык, он изложил нам план действий. Сначала мы поедем на этом пикапе, потом пересядем в грузовик и наконец – в красную машину.
О деталях он ничего толком сказать не мог. Я надеялась, что они отработаны лучше, чем в изложении Мосейна.
Что касается Мосейна, то я по-прежнему пребывала в замешательстве. Его поведение внушало мне некоторые опасения. У него находились мои деньги и драгоценности. О паспортах я беспокоилась меньше всего, так как без виз в них не было никакого проку. Если б только нам удалось добраться до американского посольства в Анкаре, то мы бы наверняка получили новые паспорта. А вот деньги? И драгоценности? Меня волновала не столько их стоимость, сколько намерения Мосейна.
С другой стороны, он был заботлив и добр. Он по-прежнему оставался движущей силой побега, моей единственной надеждой на спасение, и мне ужасно хотелось воспринимать его как защитника и наставника. Пойдет ли он с нами до конца?
– Я никогда и ни с кем не пересекал границу, – сказал он на фарси. – Но ты моя сестра. И тебя я переведу.
Почему-то мне вдруг стало легче.
Спустя немного мы увидели грузовичок, двигавшийся нам навстречу. Поравнявшись друг с другом, оба водителя резко затормозили.
– Живо! – приказал Мосейн.
Мы с Махтаб ступили на дорогу. Я обернулась, ожидая, что Мосейн последует за нами.
– Отдашь это человеку в другой машине, – сказал он, сунув мне паспорта.
Затем его лицо пронеслось мимо – водитель голубого пикапа нажал на газ. Голубой пикап исчез, а с ним и Мосейн.
Что ж, он нас бросил, решила я. Больше мы его никогда не увидим.
Другая машина развернулась и остановилась рядом с нами. Мы сели в кабину. Водитель, не теряя ни минуты, помчался по извилистой дороге, поднимавшейся в горы.
Это был открытый грузовичок типа джипа. В кабине находилось двое мужчин, и я отдала наши паспорта тому, что сидел в центре. Он взял их у меня с опаской, словно они вот-вот воспламенятся. Никто не хотел себе лишних неприятностей.
Проехав короткий отрезок пути, грузовичок остановился, и человек в центре жестом велел нам перелезть в кузов – открытый и незащищенный. Я понятия не имела, зачем это нужно, однако подчинилась.
Мы тут же двинулись дальше с немыслимой скоростью.
Накануне ночью, в бетонном сарае, мне казалось, что замерзнуть сильнее уже невозможно. Я ошибалась. Мы с Махтаб тесно жались друг к дружке в открытом кузове. Ледяной ветер пронизывал нас насквозь, но Махтаб не жаловалась.
Мы уносились все дальше по извилистой дороге, змейкой уходившей ввысь.
Сколько мы так выдержим? – думала я.
Водитель свернул с большака и поехал по бездорожью – каменистой, бугристой местности, явно не предназначенной для автомобиля. Проехав с полмили, он остановился и позвал нас обратно в кабину.
Мы продолжили путь, самостоятельно прокладываемый нашим четырехколесным транспортным средством. Время от времени нам попадались то хижины, то стадо тощих овец.
Человек в центре вдруг указал на одну из вершин. Я подняла голову и вдалеке разглядела одинокий профиль мужчины, стоявшего на горе с винтовкой наперевес, – караульный. Человек в центре покачал головой и что-то пробормотал. По мере продвижения вперед он указывал на других часовых, охранявших горы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56