Я не сомневалась, что новый распорядок жизни Махтаб быстро ему надоест. И, может быть, он разрешит мне провожать ее в школу самой, что, безусловно, обеспечит мне гораздо большую свободу.
Но надежды надеждами, а утро выдалось трудное. Махтаб не проронила ни слова, пока я одевала ее в школу и повязывала на голову такой же русари, что носили остальные ученицы. Она хранила молчание до тех пор, пока мы не дошли до дверей канцелярии, где встретившая нас воспитательница протянула руку, чтобы отвести Махтаб в класс. И тут Махтаб разрыдалась – слезы так и хлынули у нее из глаз. Она изо всех сил вцепилась в подол моего пальто.
Я посмотрела Махмуди в глаза – никакого сострадания, только угроза.
– Махтаб, надо идти, – сказала я, изо всех сил пытаясь казаться спокойной. – Все в порядке. После занятий мы тебя заберем. Не волнуйся.
Нежно держа Махтаб за руку, воспитательница увела ее прочь. Махтаб старалась сохранять мужество, но когда мы с Махмуди повернулись, чтобы уйти, то услышали ее отчаянные завывания.
Внутри у меня все оборвалось, но я знала, что перечить крепко державшему меня под руку безумцу бесполезно, и мы вышли на улицу.
В молчании мы доехали до дому в оранжевом такси, в дверях нас встретила Нассерин.
– Звонили из школы, – сообщила она. – Они не могут сладить с Махтаб. Вам надо за ней ехать.
– Это все из-за тебя! – заорал Махмуди. – Ты ее такой сделала. Она перестала быть нормальным ребенком. Носишься с ней, как курица с яйцом.
Я молча проглотила этот упрек, не желая подвергать себя неоправданному риску. Значит, все из-за меня. Мне хотелось крикнуть: это ты перевернул вверх дном всю ее жизнь! Однако в словах Махмуди была доля истины. Я действительно тряслась над Махтаб. Я не отпускала ее от себя ни на шаг, опасаясь коварного семейного заговора, в результате которого ее могли бы у меня отнять. Правильно ли я себя вела? В жизни возникают ситуации, когда мать должна спрятать ребенка «под крыло», и наша была именно такой.
Махмуди помчался в школу один и вскоре привел подавленную Махтаб.
– Завтра ты все равно туда пойдешь, – приказал он. – И останешься там одна. Реветь больше не смей.
Весь остаток дня, как только мы с Махтаб оставались одни, я пыталась ее уговорить.
– Ты должна это сделать. Будь сильной. Будь большой девочкой. Ты ведь знаешь, Господь тебя не оставит.
– Я молила Господа, чтобы он избавил меня от этой школы, – плакала Махтаб. – Но он меня не услышал.
– Может быть, и услышал, – напомнила я наш прежний разговор. – Может быть, Он нарочно тебя туда посылает. Никогда не думай, что ты одинока, Махтаб. Господь всегда с тобой. Он о тебе позаботится. Не забывай, что, когда тебе по-настоящему страшно и одиноко и ты не понимаешь, что происходит, ты просто должна молиться. Кто бы что ни говорил, молись. И все образуется.
Несмотря на мой совет, на следующее утро Махтаб проснулась в страхе и слезах. У меня разрывалось сердце, когда Махмуди грубо схватил ее за руку и поволок в школу, велев мне оставаться дома. Ее отчаянные рыдания долго отдавались у меня в ушах. В ожидании Махмуди я нервно ходила из угла в угол, стараясь сглотнуть стоявший в горле комок.
Когда он вернулся, Ассий встретила его у лестницы и сказала, что снова позвонили из школы с просьбой забрать Махтаб. С ней никак не могут сладить. Ее плач будоражит всю школу.
– Я ее приведу, – злобно бросил он мне. – И выпорю так, что в следующий раз она там останется.
– Пожалуйста, не бей ее, – крикнула я ему вслед. – Я с ней поговорю.
Бить ее Махмуди не стал. Когда он вернулся, его гнев был направлен скорее на меня, чем на Махтаб, – дело в том, что директриса выдвинула требование, на которое Махмуди не желал соглашаться.
– Они хотят, чтобы ты приходила в школу вместе с ней, – сказал он, – и ждала в канцелярии, пока Махтаб будет на уроках. По крайней мере несколько дней. Они примут ее только на этом условии.
Что-то начинается! – сказала я себе. Я была расстроена и огорчена тем, что Махмуди отправил Махтаб в иранскую школу, но благодаря этому у меня неожиданно появилась возможность регулярно отлучаться из дома.
Махмуди с опаской относился к этой затее, но альтернативы не видел. Он выдвинул строгие ограничения.
– Чтобы носу не высовывала из канцелярии до тех пор, пока я за вами не приду, – предупредил он. – И чтобы не прикасалась к телефону.
– Хорошо, – пообещала я, зная, что это тараф.
На следующее утро мы втроем отправились в школу на такси. Махтаб нервничала явно меньше, чем два предыдущих дня.
– Мама будет здесь, – сказал ей Махмуди, указав на стул в коридоре у дверей в канцелярию. – Она никуда не уйдет до окончания всех уроков.
Махтаб кивнула и позволила воспитательнице отвести ее в класс. На полпути она остановилась и оглянулась. Убедившись, что я на месте, она пошла дальше.
– Не уходи отсюда до моего прихода, – повторил Махмуди.
Время тянулось мучительно медленно. Я не захватила с собой ничего, чем бы могла заняться. Ученицы разбрелись по классам, и коридоры опустели; вскоре до меня донеслись звуки первого упражнения, с которого начиналось утро в каждом классе.
«Мааг барг Амрика! Мааг барг Амрика! Мааг барг Амрика!» И здесь было то же самое: официальная политика Исламской Республики Иран – «Смерть Америке!» – вдалбливалась в незрелые умы этих девочек, в том числе и моей невинной дочери.
Когда промывание мозгов закончилось и начались обычные уроки: учитель – хор, в коридоре стало тише. В каждом классе, включая старшие, учительница нараспев произносила вопрос, на который девочки все вместе отвечали заученным текстом. Здесь всех стригли под одну гребенку – самостоятельного мышления, пытливости, даже другой модуляции голоса не допускалось. Вот оно, школьное образование, которое в детстве получил Махмуди. Теперь мне стало гораздо яснее, почему большинство иранцев так доверчивы к властям. И почему им трудно принимать собственные решения.
В результате такого воспитания человек естественным образом встраивается в существующую иерархию: помыкает теми, кто стоит ниже его на социальной лестнице, и слепо подчиняется власть имущим. Именно эта школьная система породила таких, как Махмуди, стремившихся полностью подчинить себе свою семью, и таких, как Нассерин, покорявшихся воле более сильного существа – мужчины. Вероятно, именно школьное образование и сформировало целую нацию, безоговорочно – даже если ее посылали на смерть – повиновавшуюся аятолле – уму и совести народа. В таком случае, рассуждала я, какое же влияние оно может оказать на маленького, пятилетнего ребенка?
Через некоторое время в коридор вышла ханум Шахин и пригласила меня в канцелярию. Я ответила иранским жестом отказа – приподняла голову и поцокала языком. В этот момент мне был ненавистен вид любого иранца, а покорной женщины в чадре тем более. Но директриса настойчиво приглашала меня войти, разговаривая любезным, мягким тоном.
Я согласилась. На языке жестов ханум Шахин предложила мне устроиться поудобнее и спросила, не хочу ли я чаю. Потягивая чай, я наблюдала за работой присутствующих здесь женщин. Несмотря на злобный антиамериканский лозунг, который учителя обязаны были повторять с ученицами по утрам, они, казалось, были настроены ко мне дружелюбно. Несколько бесплодных попыток к общению ни к чему не привели.
Телефон стоял у меня под рукой, и мне нестерпимо хотелось снять трубку и набрать номер посольства, но я решила не делать опрометчивых шагов в первый день.
В канцелярии за тремя столами работало пятеро служащих. Директор сидела в углу и, похоже, ничего не делала. Другие женщины одной рукой перекладывали бумаги, другой – придерживали чадру. Время от времени одна из них вставала и давала звонок. Иногда они говорили по телефону. Но большую часть времени праздно болтали, и, хотя я не понимала, о чем идет речь, было ясно, что они сплетничают.
Ближе к полудню в коридоре раздался шум. В комнату ворвалась учительница, втащив за собой ученицу – от стыда та опустила голову. Учительница выкрикивала какие-то обвинения, часто употребляя слово «баад», что означает «плохо». Ханум Шахин и ее помощницы принялись вторить ей в один голос. Своими оскорблениями они довели девочку до слез. Во время этого скандала одна из помощниц куда-то позвонила по телефону. Через несколько минут в комнату влетела женщина с безумно горящими глазами – очевидно, мать девочки. Она стала кричать и тыкать пальцем в собственную дочь, разнося беззащитного ребенка в пух и прах.
– Баад! Баад! – вопила мамаша.
Девочка жалобно всхлипывала.
Эта унизительная сцена продолжалась довольно долго, пока наконец мать не схватила девочку за руку и не выволокла из канцелярии.
Тут же ханум Шахин и ее помощницы сбросили с себя маску негодования. Широко улыбаясь, они поздравляли друг друга со столь замечательным успехом – девочке было по-настоящему «баад». Я понятия не имела, в чем она провинилась, но мне было искренне жаль несчастного ребенка. Я молила Бога, чтобы Махтаб никогда не подверглась такому истязанию.
Махтаб если и не была счастлива, то, во всяком случае, была спокойна, зная, что я рядом. В полдень, когда закончились занятия в подготовительном классе, за нами приехал Махмуди, и мы отправились на такси домой.
На следующее утро, когда я опять сидела в канцелярии, ханум Шахин подвела ко мне какую-то учительницу.
– Меня зовут миссис Азар, – сказала женщина. – Я немного говорю по-английски. Хочу с вами побеседовать. – Она уселась рядом со мной и, желая развеять мои подозрения, продолжала: – Скорее всего, вы нас не любите. Нам бы не хотелось, чтобы вы считали нас баад людьми. Вам не нравится школа?
– Здесь очень грязно, – ответила я. – Меня вовсе не радует то, что Махтаб сюда ходит.
– Очень жаль, – вздохнула миссис Азар, – нам это неприятно, потому что вы иностранка. Мы хотим что-нибудь для вас сделать.
Ханум Шахин стояла, склонившись над нами. Уж не знаю, понимала она что-нибудь или нет. Она произнесла что-то на фарси, и миссис Азар перевела:
– Директор говорит, что все очень хотят изучать английский язык. Она просит вас приходить сюда каждый день и, пока вы дожидаетесь Махтаб, давать уроки английского. А они могут учить вас фарси.
Так значит, вот как Господь откликнулся на мои молитвы. Мы можем сойтись поближе.
– Хорошо, – согласилась я.
Мы приступили к занятиям. Все утро было посвящено взаимному обучению. Тем более что у служащих канцелярии других обязанностей, кроме как наложить дисциплинарное взыскание или унизить ту или иную ученицу, практически не было. В процессе нашей деятельности я пришла по крайней мере к некоторому пониманию психологии этих женщин. Они были страшно далеки от меня – и по образу жизни, и по своим устремлениям – и все же оставались женщинами, которые заботились о детях и воспитывали их, как умели. Будучи загнанными в узкие рамки системы образования, не допускавшей ни малейших отклонений от раз и навсегда установленных норм, они тем не менее сохранили какие-то черты индивидуальности. Несмотря на затрудненность общения, у меня сложилось впечатление, что многие иранцы недовольны положением дел в государстве.
Мои новые подруги как будто бы принимали искреннее участие во мне и Махтаб. Каждое утро они крутились вокруг Махтаб, брали ее на руки и целовали. Ханум Шахин повторяла, что ей нравится запах Махтаб – по утрам моя дочь слегка душилась «запрещенными» духами. В глубине души эти женщины презирали Махмуди, который приводил нас по утрам и забирал в полдень, как настоящий тюремный охранник. Тщательно скрывая свои чувства, они тем не менее возмущались его деспотизмом по отношению к жене и дочери.
Миссис Азар давала уроки и не могла проводить с нами много времени, но не упускала случая заглянуть в канцелярию.
Я была удивлена, узнав, что когда-то миссис Азар была директором школы. До революции. Однако новые власти предпочитали таким, как она – профессионалам с многолетним опытом и университетскими степенями, – администраторов максималистских политических убеждений. Новоявленные руководители, как правило, были моложе и менее образованны, зато отличались религиозным фанатизмом, что в глазах нынешнего правительства считалось главным достоинством.
– По этой причине и назначили ханум Шахин, – объяснила мне миссис Азар. – Она из очень набожной семьи. Семья должна быть фанатичной. Они проверяют. Притворством их не проведешь.
Ханум Шахин не скрывала своих антиамериканских настроений. Но по мере того, как наши отношения волей-неволей развивались, проникалась ко мне симпатией, невзирая на мою национальность.
Однажды после тихой беседы с ханум Шахин миссис Азар сказала мне:
– Мы действительно хотели бы что-нибудь для вас сделать.
– Хорошо, – я решила рискнуть, – разрешите мне воспользоваться телефоном.
Миссис Азар передала мою просьбу ханум Шахин. Та приподняла голову и поцокала языком. Нет. Она пробормотала несколько слов, и миссис Азар перевела:
– Мы обещали вашему мужу постоянно держать вас в школе и не подпускать к телефону.
Я лишний раз убедилась в том, что эти женщины приперты к стенке, так же как и я, и находятся в полной зависимости от мужчин – нравится им это или нет, но они обязаны им подчиняться. Я оглядела комнату, встречаясь глазами с каждой по очереди. И в каждом взгляде я прочла глубокое сочувствие.
8
Стоял необычно теплый, ясный осенний день, и Махмуди, вняв уговорам Махтаб, согласился погулять с нами в парке. Надо было пройти всего несколько кварталов, но Махмуди ворчал, что это далеко.
– Мы пробудем там совсем недолго, – сказал он. Еще бы, ведь его ждали неотложные дела. Надо было прочесть газеты. Послушать глупые радиопередачи. Соснуть часок-другой.
Когда мы подошли к качелям и горке в дальнем конце парка, Махтаб радостно вскрикнула, увидев светловолосую девочку лет четырех в шортах, курточке и кроссовках с надписью «Строберри шорткейк», в точности такие же, как у нее.
Двое взрослых стояли чуть поодаль, наблюдая, как девочка катается с горки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56