За ней шел улыбающийся Толя.
Они завтракали вдвоем под акацией – у Нонны к тому времени заканчивался перерыв, и она, собрав на стол, спешила в амбулаторию. Вокруг цвели цветы, жужжали пчелы. Внизу тихо плескались речные волны.
Толя сопровождал ее повсюду, передвигаясь бесшумно, как тень. Но она все время чувствовала его за спиной. Поначалу ее это радовало, она улыбалась ему и что-нибудь говорила. Потом она свыклась с его вечным присутствием и не замечала его. Наступил час, и оно начало действовать ей на нервы.
В то утро она проснулась с мыслью, что Ян, освободившись из плена, первым долгом приедет сюда, в дом у реки. Она почему-то была уверена в этом, как и в том, что он появится неожиданно. Возможно, сейчас он уже спускается той тропинкой меж двух холмов, по которой они с Юстиной ходили в степь за травами.
Она выскользнула из-под одеяла, надела на голое тело ситцевый сарафан, который ей сшила Нонна, и сбежала по лестнице.
– Куда? – спросил стоявший у ее подножья Толя. – На улице дождик.
– Я… – Она осеклась, встретившись с пытливым и, как ей показалось, недовольным Толиным взглядом. – Я люблю гулять под дождем, – сказала она, проходя мимо него с опущенной головой.
От мокрой дорожки пахло весной. У Маши подкосились ноги, когда она увидела приближающегося к дому мужчину. Она остановилась, прижав к груди руки, и закрыла глаза.
– Почта, – послышалось от калитки. – Дочка, забери газету – дождик намочит.
Она открыла глаза. Мужчина уже повернулся к ней спиной и стал удаляться. Он ни капли не был похож на Яна.
– Ты простудишься. – Толя взял ее за руку. – Пошли в дом.
Она вырвала руку и убежала в сад. Ее душили слезы. Она плакала, прислонившись к мокрому стволу яблони.
Минут через десять ее нашел Толя. Заботливо накинул на плечи шуршащий дождевик. Она позволила увести себя в дом.
Вечером они ужинали при свете керосиновой лампы – внезапно пронесшийся ураган оборвал электрические провода. Маша все время вздрагивала. Ей казалось, в окна кто-то стучит, хоть она и знала – это всего лишь мокрые ветки.
Собрав посуду, Нонна ушла к себе на веранду спать. Толя внимательно смотрел на Машу.
– Ты ждешь его. Но ведь он… твой родной брат.
– Я его люблю, – сказала Маша. – Мы много страдали. Мы уже не сможем друг без друга.
– А я? Что делать мне? – В его голосе звенели слезы. – Я тоже много страдал. И я не смогу без тебя. У нас общий сын.
Маша удивленно вскинула глаза. Она не ожидала этих слов.
– Но это невозможно. Я никогда не смогу стать твоей… женой. Ты мне брат, понимаешь? Я очень тебя люблю. Как брата, – добавила она потупившись.
– Но мы… любили друг друга еще когда были детьми. Это… это нельзя забыть. Это навсегда. Я все время жил этими воспоминаниями. Мне казалось, ты тоже… – Он нервно теребил скатерть. Пальцы его дрожали. – Понимаешь, ты не должна упрекать меня за то, что я ушел тогда в монастырь. Ведь если бы я этого не сделал, ты бы разлюбила меня еще быстрей. Потому что ты меня выдумала, а я… я был совсем не такой. Тогда я еще не знал этого, я понял это позже. Да, ты меня выдумала, но мне захотелось стать таким, каким ты меня выдумала. И я стал таким. Таким, каким ты когда-то любила меня.
– Но его я не выдумала. – Маша встала из-за стола. – Прости меня.
Он вскочил, больно схватил ее за руки, привлек к себе. Маша ощутила запах водки.
– Я выпил полстакана. – Толя пытался не дышать ей в лицо. – Но только для того, чтоб преодолеть эту проклятую робость. Я так робею перед тобой. С самой первой встречи. Я еще тогда боялся, что ты во мне разочаруешься.
– Не будем об этом. Пусть прошлое останется прошлым. Мы с тех пор много перечувствовали и пережили.
– Я понимаю – ты имеешь в виду Нонну. Но я… я сделал это из благодарности. Я давно с ней не живу. У меня… у меня уже почти десять лет не было женщины.
Маша с силой высвободила руки. На запястьях остались красные следы, похожие на следы от наручников.
– Мне не нужно было сюда приезжать, – тихо сказала она. – Юстина говорила, это заколдованное место. Здесь пересекаются какие-то космические потоки, и потому все начинаешь ощущать так остро и серьезно. – Она вздохнула и добавила: – Бедная мама.
…Маша не спала всю ночь, прислушиваясь к шуму деревьев и вою ветра. По дому опять кто-то ходил. Но это были не те легкие шаги, которые она слышала в первые ночи, шаги были тяжелые и безнадежные, и Маше казалось, будто они принадлежат приговоренному к смерти узнику.
На рассвете она вышла на балкон. Ветер стих, и река безмятежно млела в первых солнечных лучах. По ней почти бесшумно плыл большой белый пароход. Она проводила его взглядом, пока он не скрылся за излучиной. Она поняла, что плачет, почувствовав, как щекотно щекам.
Она была узницей. И эта темница казалась ей сейчас страшней ленинградской психушки.
…Она не сразу узнала Диму в обрюзгшем мужчине с темными кругами вокруг глаз и солидным брюшком. Она была в саду и, услышав звонок, побежала напрямик, не разбирая дороги.
– Вам Нонну Божидаровну? – Маша не смогла скрыть разочарования. – Она пошла доить… – Вдруг, закрыв лицо руками, она опустилась на траву. Она пожалела о том, что запретила Толе ходить за ней следом.
– А я сразу тебя узнал. Ты ни капельки не изменилась, – заговорил Дима. В его голосе улавливались прежние – бравадные – интонации. – Ну да, ведь ты жила в Америке, а я все это время торчал здесь. Там воздух и тот другой. Слава Богу, теперь и у нас чем-то свежим повеяло. Хотя этих проклятых комуняк еще не скоро отпихнут от кормушки. Ну что, может пожмем друг другу руки? – Он протянул ей свою, и она неуверенно ее пожала. – Обид не помню и ни в чем тебя не упрекаю. Я и отцу так говорил. И Ваньке нашему. Эта твоя американская сестрица обещала похлопотать за него через Красный Крест. Та еще штучка. Но, стерва, красивая. А где наш общий друг и брат? У вас как: совет да любовь?..
С вышедшим на крыльцо Толей они обнялись. Похоже, они обрадовались друг другу. Толя быстро собрал на стол. Маша поднялась к себе в мансарду.
Она легла на кровать и закрыла глаза. Ей казалось ужасным, что там внизу сидят за одним столом и мирно беседуют двое мужчин, с которыми у нее были интимные отношения. Почему-то сейчас, а не тогда, в максималистской юности, ей показалось это противоестественным и мерзким. Она вспомнила Франческо и Бернарда и почувствовала себя чуть ли не шлюхой.
«Ян такой чистый… Я не достойна… – проносилось в голове. – Но я и не могу любить его так, как хочу – он мне брат… И все равно я недостойна его… Я всю жизнь плыла по течению. Отдавалась всей душой страстям и вела себя, как плохая актриса… Нет, я его недостойна…»
Она вдруг вскочила и сбежала вниз. Мужчины сидели в бывшей комнате Юстины. Теперь здесь была столовая. Оба уже слегка захмелели. Увидев ее, замолчали и опустили глаза.
Она поняла: говорили о ней.
– Я хочу выпить. – Маша села за дальний от них конец стола. – Налейте мне водки.
Дима наполнил ее рюмку столь знакомым ей нарочито угодливым жестом. Она выпила молча, ни с кем не чокаясь. Попросила еще и снова выпила. И поняла, что опьянела. Она вдруг вспомнила, как почти четверть века назад плясала у костра перед этими двумя мужчинами, и ей захотелось взвыть от тоски и ненависти к себе. Этот дом, думала она, построил какой-то злой шутник или сам дьявол. Здесь прошлое неразрывно переплетается с настоящим и все пропитано разочарованием и горечью утрат.
– Я вышла замуж за тебя только потому, что нужно было спасать Толю, – сказала она, обращаясь к бывшему мужу, но не глядя в его сторону. – Теперь думаю, зачем я это сделала? Женщина, приносящая себя в жертву мужчине, превращается в вечную шлюху. Смешно, правда? Хотя, если быть честной, я вышла замуж за тебя, чтоб насолить этому монаху. Интересно, а в кого превращается женщина, делающая что-то назло?.. Увы, этого я не знаю. Я сейчас вообще ничего не знаю. Знаю только, что разлюбила себя. Но это случилось не сейчас, а давно. Тогда, когда Бернард бросил меня в первый раз и я вернулась к Франческо. Я сделала это не из-за нашей дочери Лиз и не из сострадания к Франческо, а из жалости к себе. И еще потому, что знала: если я вернусь к Бернарду, он меня снова бросит. Но я все равно потом вернулась к нему… И он меня бросил. Я слабая, понимаете? А вы все думаете, будто я очень сильная. И вы любите меня за то, что считаете сильной. Меня любить не надо. Меня надо презирать. Слышишь, Толя, я хочу, чтобы ты меня презирал. Зачем ты носишься со мной? Зачем завесил все стены в доме моими портретами? Ведь я уже не та принцесса из «Солнечной долины», ты все никак не поймешь этого. А еще я так боюсь твоих идолов. Они злые и хитрые. Они все время подсматривают за мной, даже когда я сплю. Скажи, ты правда зарядил их своей энергией? Если да, то почему у тебя такая недобрая энергия?..
– Ну, уморила. Это ты в своей Америке набралась? Идолы, заряды, энергия… Ванька, похоже, тоже на этом свихнулся. Когда мы провожали его в армию, он, помню, крепко набухался и все молол про то, что здесь якобы была какая-то ведьма, а он утопил ее по твоему, Толька, приказу. Еще он трепался, что вроде бы твоя жена считает, будто он наглотался каких-то там таблеток, стал невменяемым и в том состоянии сделал той бабе, гм, капут. Бредятина настоящая.
– Нет, – подал голос Толя. – Никакая не бредятина. Все так и было! Я очень хотел, чтобы Инги не стало. Я часто думал об этом и представлял ее на дне реки. Ноги опутаны цепью, чугунные якоря не позволяют всплыть на поверхность, волосы шевелятся в струях течения. – Лицо Толи сделалось прекрасным. Это было лицо вдохновенно творящего художника. – Я не смог бы сделать это сам: стоило мне к ней прикоснуться, и я терял рассудок. Но если бы она не сгинула, я бы стал врагом собственному… племяннику. Или бы он меня в конце концов убил.
– Ваня? Убил бы? Смеешься, что ли? Он тараканов и тех жалел – расплодил в квартире на Мосфильмовской целый питомник. И потом он на девок чихать хотел. Я даже стал было подумывать, а не педик ли он – последнее время вокруг него все этот красавчик Игорек увивался. Неразлучная была парочка. Но потом я понял… – Дима вздохнул и опрокинул в себя рюмку. – В общем, у них один секрет был, который они не выдали до самой последней минуты… Педикам в Афгане нечего делать.
– Дима, а ты знаешь… – Маша набрала в легкие воздуха и продолжила звенящим голосом, – он тебе вовсе не сын. По крови, я хочу сказать. Я понимаю, жестоко говорить тебе об этом сейчас, но я все равно должна это сделать. Я хочу, чтобы ты презирал меня еще больше, всей душой.
– Милая моя цыпочка, ты меня либо за дурака держишь, либо сама в дурочку играешь. – Дима смотрел на нее рачьими глазами, взглядом человека, чьи мозги проспиртовались настолько, что отказывались выполнять свои прямые обязанности. – Я усек это еще тогда, когда ты с пузом ползала и меня от себя отпихивала. Да ты бы видела его взрослым – вылитый братик. Но дедуня с бабуней по своей старческой глупости так ничего и не просекли. И слава Богу. Парень-то вполне нормальным получился. Я вряд ли бы сумел такого произвести. Как говорится, штучная работа и по спецзаказу. Одна моя подружка-поблядушка мечтала родить от меня ребеночка, но я сказал ей: и в мыслях не держи. Ногой на живот наступлю или бутылку в интересное место засуну. Не хватало мне на старости лет позора.
– Ты говоришь, он похож на… Яна? – тихо спросила Маша. – Но ведь это…
– Ну не на этого же деревенского козла? – воскликнул Дима, насмешливо уставившись на Толю. – Козел он и в Плавнях козел, хоть и может, конечно, прикинуться на минутку Аленом Делоном. Ты у меня шустрая бабенка оказалась. А сама все целочкой прикидывалась. У вас, баб, в крови играть в жмурки с нашим братом.
– Я тебя сейчас убью! – рявкнул Толя, медленно поднимаясь. – Ты… ты негодяй. Ты…
– Начинается. – Дима нисколько не испугался. – Что, претендуешь на отцовство? Не советую. Она все равно будет молчать и изображать оскорбленную невинность. Она баба хитрющая, к тому же стукачка. Мне показали одну бумаженцию. Думаешь, почему ей по америкам жить разрешили? Агентесса номер семь. Засветилась – и ее засунули в психушку. Чтоб других не засветила. Мой дед сходу просек, в чем дело. А я, дурак, ему не поверил. Но когда мне показали эту бумаженцию…
– Он врет? – Толя растерянно смотрел на Машу. – Я думал… Я безоговорочно поверил… Я…
Он схватился за голову и рухнул на стул.
– Семейная разборка а-ля поздний Бергман с примесью шпионской интриги. – Дима явно чувствовал себя на коне. – Нормальная семейка. Бывают и похуже.
– Это правда? – опять спросил Толя Машу. Лицо его стало неузнаваемо чужим. – Нет, это неправда. Он врет. Но почему ты молчишь?
– Сейчас она тебе скажет. Такое скажет, что ты… Хотя мне-то какое дело? Что скажет, то и скажет. Сами разберетесь.
Дима наполнил рюмку и торопливо выпил.
– Правда, – понял он по ее губам, настолько тихо она это произнесла. Ей стоило невероятных усилий смотреть Толе в глаза. – Правда то, что я подписала эту бумагу. Все остальное ложь.
– Они все так говорят, – комментировал Дима, похрустывая огурцом. – Стандартный кагэбэшный ответ. Подписывал, но на ближних не стучал. Не делал. Не состоял. Не поддерживал. Не одобрял. Ну и в том же духе. Твой драгоценный братец, дорогая, продался им с потрохами. Так сказать, действуя согласно своим убеждениям. Не удивлюсь, если он вдруг обнаружится где-нибудь в Брюсселе или Бостоне. Разумеется, под чужой фамилией и, возможно, с другой вывеской. Нынешние эскулапы способны сделать с нашей физиономией такое, что мама родная не признает, а если и признает, все равно на порог не пустит. Это ты зарылся в землю, как крот, и думаешь, что про такое лишь в кино показывают. А тут тебе взяли и подсунули живого прототипа. Как пишут нынче в газетах: человек-легенда, бывший диссидент-шестидесятник, правозащитник, и прочее, и прочее. Все они стукачи и карьеристы. Нас взрастил таковыми этот чертов социализм. Слава КПСС! Ура!!!
– Но я не жалею, что сделала это. И не собираюсь перед вами оправдываться, – сказал Маша. – Я знала, что они меня обманывают и хотят посадить на крючок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49