Сумерки, притаившись за скалами, дожидались момента, когда погаснет последний луч солнца, опустившегося в седловину между гор. – Эти места наверняка вдохновили бы Шекспира на создание очередной трагедии, которую последующие поколения превратили бы в фарс либо водевиль. Интересно, почему в конце двадцатого века трагедия не воспринимается в чистом виде? – спросила Ева, не поворачивая головы от окна.
Анджею все больше и больше нравилась эта женщина. В ней чувствовалась какая-то недосказанность. «Но пусть лучше она не говорит то, что ей положено сказать, – подумал он. – Это может оказаться скучным».
– Сколько тебе лет? – Впервые в жизни он задавал такой вопрос женщине.
– Скоро тридцать. Я выгляжу моложе, но это обман зрения. Я очень старая душой.
Она присела на топчан и взглянула на Анджея так, словно увидела его впервые.
– Да, я уже так стар, что мог бы быть тебе дедушкой, – сказал он. – Но это тоже обман зрения – у меня молодая душа. Я говорю это вполне серьезно.
– Ты на самом деле возьмешь меня в Гонолулу? – Женщина не спускала с него серьезных серых глаз.
– Если захочешь, даже дальше, – сказал Анджей. – Думаю, с этим проблем не возникнет.
– Я буду твоим военным трофеем. Настоящий мужчина обязательно должен привезти с войны трофей.
– О да. Если хочешь, я могу на тебе жениться. Я вдовец. Разумеется, это будет фиктивный брак, и ты…
– Почему же фиктивный? – удивилась Ева. – Разве я тебе не нравлюсь?
Он вспомнил, что у него уже есть русская жена, про которую он в последнее время совсем забыл, и рассмеялся. Ну да, у него всегда было по две жены, а теперь, после смерти Сьюзен Тэлбот, матери Сью и Тэда, осталась всего одна. Вот, наверное, почему он и поспешил сделать Еве предложение. Он сказал ей об этом.
– Странно. Ты совсем не производишь впечатления многоженца… Знаешь, если честно, я бы хотела попробовать с тобой сегодня. – Она бросила быстрый взгляд на спавшего на циновке Леонида. – Он побоялся заиметь интрижку с женой своего командира. Даже под кайфом. Чудило. Поначалу меня это распалило, но потом я поняла, что не стоит стараться. Наверняка он неинтересен в постели – сунул, вынул…
Она говорила циничные вещи, но при этом выражение ее лица оставалось ангельски чистым. Анджея возбуждал этот контраст, и тем не менее он сказал:
– Нет, сегодня мы этого делать не будем. Тебе придется потерпеть по крайней мере до Гонолулу. Война и секс, как сказал классик, вещи несовместимые.
В свои тридцать лет Эдвард Тэлбот все еще оставался девственником. Но это вовсе не значит, что его совсем не интересовали проблемы секса, – напротив, они его слишком интересовали, и был момент, когда Эдвард даже стал опасаться за свой рассудок. Понимая, что всему виной его добровольное воздержание, Эдвард, тем не менее, никак не мог переступить грань, отделяющую жизнь вымышленную от жизни реальной.
В своих фантазиях он обладал самыми красивыми и сексапильными женщинами в мире. Они отдавались ему в романтичнейшей обстановке: на необитаемом острове, на пустынном пляже под рев прибоя, в широченной кровати средневекового замка, со всех сторон освещенной гроздьями свечей… Казалось, его фантазиям нет предела, и очень часто, погружаясь в них, он испытывал оргазм, при этом даже не прикасаясь к своим гениталиям. Оргазм обычно был очень сильным, и после него Эдвард долго лежал в своей узкой холостяцкой постели, не в силах пошевельнуться.
Утром, разглядывая себя во время бритья в зеркале, он обращал внимание на желтоватые круги под глазами. Эдвард знал, его коллеги по клинике уверены в том, что он проводит ночи в оргиях – об этом намекнул как-то за ленчем анестезиолог Кристофер Браун, картежник и ловелас.
– Хотел бы я хоть одним глазком взглянуть на твоих женщин, – сказал он и дружески подмигнул Эдварду. – Мне казалось, в Нью-Йорке даже у шлюх и тех темперамент улитки.
Эдвард поднял глаза от тарелки с овсяным пудингом и недоуменно посмотрел на Кристофера.
– Ладно, ладно, молчу. Просто многие наши девицы заводятся от твоей холодности, разумеется, объясняя ее не отсутствием у них обаяния, а твоей пресыщенностью женскими ласками. Да и видок у тебя другой раз бывает… гм… достойный восхищенной зависти.
Эдвард молча поглощал пудинг. Слова Кристофера его поразили. Он никогда не замечал, чтобы кто-то из женского медперсонала клиники проявлял к нему повышенное внимание. Разумеется, шутки и обмен любезностями в счет не шли – у них был дружный, отлично подобранный состав служащих. И все благодаря стараниям управляющего, который проводил много часов за изучением всесторонних данных нанимаемых на работу людей, будь то уборщик туалетов или нейрохирург.
Эдвард стал приглядываться к работающим с ним бок о бок девушкам, невольно сравнивая их с женщинами из своих фантазий. У одной из них были слишком толстые икры, другая часто морщила лоб, третья… Словом, они его совсем не возбуждали. Очевидно, это была какая-то аномалия, и Эдварду захотелось во всем разобраться самому, не прибегая к помощи психиатра, – ведь он сам до мозга костей был человеком науки.
Одно Эдвард знал о себе точно: гомосексуальных наклонностей у него нет. И это значительно облегчало его задачу познания собственного сексуального «я».
Ему не хотелось, чтобы коллеги по клинике знали о том, что он решил поставить над собой эксперимент, преследуя как научные, так и глубоко интимные цели, – ему казалось, это подпортит его имидж. Эдвард чрезвычайно дорожил своим имиджем талантливого нейрохирурга без каких-либо заметных комплексов, столь мешающих человеку отдаваться целиком и полностью любимому делу.
Американки, в особенности жительницы Нью-Йорка, казались ему стерильной расой, удовлетворяющей свои сексуальные потребности с помощью вибраторов. Разумеется, тому виной был еще и страх перед этим таинственным заболеванием, аббревиатура которого – AIDS – напоминала Эварду рекламу известной фирмы по производству спортивных товаров. Искусственный член был столь же безопасен в этом отношении, как и его ночные фантазии. Но, как понимал Эдвард, и то и другое было всего лишь суррогатом.
Отец свалился как снег на голову. Отец – поджарый загорелый мужчина с веселым, немного дерзким взглядом был для Эдварда совершенно чужим человеком, к которому он не испытывал никаких чувств. Отец позвонил ему домой и, не пускаясь в длинные беседы, пригласил пообедать, как он выразился, «У Цезарей», то есть в ресторане «Двенадцать Цезарей».. Поколебавшись немного, Эдвард принял приглашение. Ему вдруг пришло в голову, что, возможно, взаимоотношения с этим человеком служат в какой-то степени причиной его, Эдварда, сексуальных аномалий. Он едва дождался условленной встречи.
– Как вы похожи! – воскликнула на ломаном английском спутница отца, молодая белокурая женщина с правильными чертами лица. – Нет, вы совершенно разные, – заявила она уже через пять минут. – «Волна и камень. Стихи и проза, лед и пламень…» – процитировала она по-русски, и отец перевел сыну, пояснив, что это пушкинские строки.
– Моя жена, твоя мамочка, – представил он женщину. – Не осуждай своего старого родителя за то, что он слишком любит жизнь, а следовательно, женщин. Она русская, и я вывез ее из Афгана в качестве военного трофея.
Вечер оказался на редкость веселым. Рассказы отца об афганской войне не то чтобы заинтересовали Эдварда, но расширили его представление о реальном мире, в котором, как выяснилось, кроме стерильных операционных палат, медицинских книг и прочих будничных дел, существуют холодные пустыни с выжженной дотла землей, вертолеты, плюющиеся смертоносным огнем, воины аллаха – моджахеды, стойко защищающие свое отечество. Нью-Йорк был скучным, цивилизованным до неприличия городом. Эдвард вдруг подумал о том, что его с детства окружала стерильность во всем, прежде всего – в чувствах. Не исключено, что это и есть одна из причин, если не главная, его сегодняшней сексуальной проблемы.
Когда принесли кофе, отец внезапно предложил:
– Поехали к нам. Если не ошибаюсь, у тебя завтра выходной.
Эдвард не раздумывая согласился. Женщина взяла его под руку.
– Ты мне нравишься, сыночек, – сказала она, склонив голову ему на плечо. – А тебе известно, что я беременна и у тебя скоро будет сестричка или братик? Правда, не по крови, но ведь это не имеет никакого значения, верно?
Отец широко улыбался. Он явно был доволен жизнью. Его квартира все еще напоминала холостяцкую берлогу, хотя в ней теперь стойко пахло «Poison».
Они пили виски со льдом и содовой, курили, болтали, слушали оперные увертюры Моцарта и Россини.
Эдвард поймал себя на том, что давно, а возможно, и никогда, не чувствовал себя столь раскованно и непринужденно. Когда женщина за чем-то вышла, отец доверительно склонился к сыну:
– Вообще-то она мне не жена – я имею в виду физиологическую сторону. Понимаешь, мне кажется, нет у меня никакого права вторгаться в таинственную жизнь зреющего в ней ребенка. Если бы это был мой ребенок, другое дело. А главное, я в нее не влюблен.
Отец, как показалось Эдварду, виновато усмехнулся и стал задумчиво крутить между ладонями свой стакан. Льдинки весело позванивали о стекло.
И Эдвард вдруг понял, почему сегодня ему было так хорошо – эта женщина не принадлежит отцу, что он, по-видимому, ощутил подсознательно. Он вдруг захотел, чтобы она принадлежала ему, вместе с ребенком, растущим в недрах ее существа.
– Мне необходимо отлучиться, – сказал Анджей и ободряюще улыбнулся сыну. – Дело в том, что старые холостяки иногда любят собираться вместе и вспоминать свою романтическую юность. Ты не романтик и тебе этого не понять. – Анджей встал, надел пиджак, пригладил еще густые, лишь слегка тронутые сединой волосы. – Душенька, – обратился он по-русски к вернувшейся в гостиную женщине, – мой сын расскажет тебе кое-что, о чем напрочь позабыл я. Извини уж – склероз, мадам, склероз, как говорят у нас в России.
Он вышел из дома, беспечно хлопнув дверью.
СЕКСУАЛЬНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ ЭДВАРДА ТЭЛБОТА
На следующий день Ева (Эдвард называл ее на американский манер Ив) переселилась в роскошную квартиру с видом на Центральный парк, в которой поддерживали идеально сказочный порядок трое вышколенных слуг. Аристократическая роскошь подействовала на нее немного странно. Она лишь сказала:
– Когда-то я мечтала о такой квартирке.
И, как показалось Эдварду, горестно вздохнула.
Впрочем, ночью в постели она была весела и оживленна, обучая Эдварда, как она выразилась, «новым приемчикам любви». Он оказался прилежным учеником, хотя не все получилось у него сразу, – Ив пришлось изрядно попотеть, чтобы восстанавливать эрекцию его нетренированного пениса. Но пальчики этой белокурой бестии, как мысленно называл свою новую подружку Эдвард, были ловки и искусны, а ее небольшой ротик оказался неиссякаемым кладезем наслаждения. Ее очень позабавило, что Эдвард, как и большинство американцев послевоенных поколений, подвергся в младенчестве обрезанию.
– У меня был один знакомый еврейчик. Он просто мечтал отрастить крайнюю плоть, – с воодушевлением рассказывала Ив. – Он вешал на свою штуковину какие-то гирьки, и один раз… – Она хихикнула. – Ну да, один раз он как-то неудачно сел… Знаешь, его шомпол здорово распух. Мне очень нравилось, а он говорил, что ему больно. Хороший был мальчик.
Подобные истории, а Ив рассказывала их беспрестанно, Эдварда сильно возбуждали. Он представил свою подружку в объятьях этого еврея и почувствовал, как твердеет его собственный член.
– Ты очень сексуальный типчик, – сказала как-то Ив. – Интересно, почему ты так долго держал свой инструмент в футляре? Еще чуть-чуть, и он бы у тебя заржавел и превратился бы в металлолом.
– Ты появилась вовремя, милая.
– Скажи спасибо своему папочке. – Она хохотала и колотила пятками по постели. – Мне жутко хотелось его совратить. Понимаешь, это был вопрос моей девичьей чести. К каким ухищрениям я только не прибегала… – Она залихватски шмыгнула носом и уселась верхом на грудь Эдварду. В лицо ему пахнуло влажным жаром ее вагины. – Помню, мы как-то валялись на пляже в Гонолулу. Это был пляж нудистов, но твой папочка купил себе узенькие плавки телесного цвета. Там было столько соблазнительных совершенно голых женщин. Он разрешал мне баловаться с ними, когда узнал, что я не прочь полакомиться их аппетитным телом. Но я там не больно этим увлекалась – я все думала и думала, как заставить твоего папочку трахнуть меня. Так вот, там, на пляже, я взяла и села с размаху ему на лицо и стала ерзать по нему. Вот так. – Она пересела Эдварду на лицо и, поерзав, вернулась на прежнее место. – Как ты думаешь, что он сделал?
– Понятия не имею, – пробормотал Эдвард, чувствуя, что заводится.
– Он взял меня за ягодицы, приподнял над собой и опустил на песок. А сам встал и вытер лицо платком.
– Вероятно, он импотент, – предположил Эдвард, живо представляя эту сцену и с каждой секундой возбуждаясь все больше.
– О нет, мой мальчик, ты глубоко заблуждаешься… – Она шутливо погрозила ему пальчиком, завела обе руки за спину, взяла в ладони его член и стала массировать вверх-вниз. – Я заметила: его плавки чуть не лопнули. И он заметил, что я это видела. Он не хотел меня обижать – твой папуля в этом смысле очень щепетильный чувак, – вот и придумал эту свою версию насчет того, что нет у него никакого права куда-то там вторгаться. Он, кажется, говорил тебе об этом?
– Да, – выдавил из себя Эдвард. – Пожалуйста, не так сильно, иначе я сейчас… – Он застонал и закатил глаза.
Ив в мгновение ока переместилась вниз, захватив его фаллос в тугие объятья своей горячей вагины. Сеанс любви на этот раз длился дольше обычного. Наконец тело Эдварда сотрясли конвульсии, и он, извергнув семя, в изнеможении откинулся на подушку.
– Молодец, my Teddy bear, – прошептала Ив. – Ты становишься суперменом в сексе.
– Просто я наверстываю упущенное, – отозвался Эдвард, поглаживая тугие ягодицы Ив. – Знаешь, я сейчас подумал о том, что у моего отца странные и даже старомодные представления о взаимоотношении полов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49