Догадайся, как я об этом узнал?
– Очень мне нужно. – Девица выпустила в Анджея струю дыма. – Ты, мистер Блеф, совсем еще не старый мужчина, а ведешь себя так, словно эта твоя штуковина между ног превратилась в гнилой банан. Ну да, слыхала я про таких типов – берут девчонку и вместо того, чтоб ее трахать, изливают свою душу. Валяй. Только я все равно не поверю твоей трепотне.
Вы все мастера хвастаться тем, что бросаете женщин. Но это все брехня. На самом деле бросаем вас мы.
– Ты сама не знаешь, как ты права. – Анджей подозвал официанта и велел ему принести еще пива. – Да, бросаете нас вы, но делаете это так тонко и хитро, что нам кажется – наоборот. Вы знаете, как мы тщеславны и самолюбивы, и щадите наши самые сокровенные чувства. Вы отдаете себе отчет в том, что брошенный женщиной мужчина в ста случаях из ста становится пациентом психиатрической клиники либо алкоголиком. Приятель, ну-ка прибавь звук! – крикнул он дремавшему за стойкой официанту. – Мадемуазель Сонные Глазки обожает песенки тридцатых годов. Помнишь, моя дорогая, как я играл их тебе на рояле в той комнате под самой крышей? Ты еще не была тогда Ностальжи. Ты была просто девушкой. У вас в Америке есть штат с замечательным названием – Вирджиния. Я бы желал прожить в нем от самого рождения до смерти.
– Ха, дурачок. Тебе нужно было пойти в монахи, а не в миллионеры, мистер Блеф. Правда, у монахов это все притворство сплошное. Я знала одного…
– Мадемуазель Болтливый Язычок, за ужин плачу я, а потому извольте сидеть тихо. Я разрешу вам высказаться потом. И даже готов выслушать ваше резюме.
– Валяй, папуля, блефуй. Тебе это очень даже идет.
Девица расстегнула молнию на платье и поудобней устроилась на стуле.
– Похоже, я подцепил самую что ни на есть лучшую собеседницу во всем Западном полушарии. И всего за какую-то сотню долларов и ужин в забегаловке у Солнечной долины. Так вот, мадемуазель Первое Причастие, я потерял невинность не тогда, когда переспал в первый раз с женщиной, и даже не тогда, когда влюбился в Мари и бросил Джустину. И даже не тогда, когда занимался с ними обеими любовью в том таинственном доме у реки… В ту пору я был еще романтиком, верящим в то, что идеал не выдумка музыкантов и поэтов, а нечто реальное для достижения чего нужно приложить максимум усилий. И я старался изо всех сил. Я ушел от Мари и Джустины или, скажем, от Джустины и Мари, потому что они обе любили меня слишком сильно. Понимаешь, мадемуазель Ироничная Гримаса, эти две женщины любили меня каждая по-своему слишком сильно. И, что самое ужасное, любя меня, все больше и больше привязывались друг к другу. А мне хотелось бурных страстей, ревности, театральных сцен. Я чувствовал, как в этом стоячем болоте безграничного обожания и всепрощения усыхает с каждым днем моя душа. Понимаешь, мадемуазель Кривые Губки, я родился эготистом, а следовательно, эгоистом. Я не знаю, как чувствует себя арабский шейх в окружении своего большого гарема – мне было совсем нечем дышать в моем мини-гаремчике. И знаешь, что я сделал, мадемуазель Полное Безразличие? Да-да, ты догадалась: взял и слинял.
– Ну и дурак, – констатировала девица. – А вообще-то я тебе не верю, мистер Блеф. Не бывает так ни в жизни, ни даже в киношке.
– Ты права. Но я совсем не знаю жизни, а в кино не был лет сорок. Это вам, мадемуазель Здравый Смысл, известны все схемы, по которым развиваются сюжеты. Вам известно, что в жизни их всего несколько. Меньше, чем тональностей у фортепьяно. А все остальное – сплошные вариации на тему. Так вот, твой мистер Блеф слинял в благословенную страну под названием Соединенные Штаты Америки. – Анджей прервал монолог, чтобы выпить пива. – Но и здесь, в этом искусственном раю, его тоже любили женщины. Одна из них, к несчастью, оказалась настоящей богачкой.
– Выходит, тебе крупно повезло, папуля, если ты, конечно, не врешь, – комментировала девица. – Мне что-то все сплошные голожопики попадаются.
– Счастливая. Но ты этого никогда не поймешь. Да и мне не очень-то верь, когда я начинаю пороть чушь про то, что богатство портит человека, лишая его характера и силы воли. Это придумали твои голожопики. Богатство, мадемуазель Насмешливый Ротик, делает человека свободным. От собственного «я» в первую очередь. А во вторую – от всего на свете. Вижу, ты со мной согласна, мадемуазель Ночная Подружка Бывшего Голожопика.
– Ой, папуля, ну и занудливый же ты оказался. Сроду не попадались такие клиенты. Черт меня дернул поверить твоей брехне про Лас-Вегас.
– О, моя дорогая мадемуазель Золушка, уверяю, ты об этом не пожалеешь. И на обещанный бал мы с тобой непременно попадем. Поскучай тут капельку – я еще не закончил свою сказку про Принца – и отчалим на бал. Этот принц, моя дорогая мадемуазель Не Знаю Кто, сбежал и от миллионерши тоже. Потому что все еще продолжал охотиться за призраком своего идеала. И он его, представь себе, нашел в одном заморском королевстве.
– Нашел-таки свою девственницу. – Девица криво усмехнулась. – Ну и что дальше? Уверена, попользовался и сделал от нее ноги.
– Вот тут ты не права, мадемуазель Острые Коготки. Ты, как и все стопроцентные жительницы этого континента, напрочь лишена романтики.
Девица фыркнула.
– Мистер Блеф здорово отстал от жизни. По телику только и крутят эти сериалы про любовь и всякую ерунду. И все проливают слезки, когда какой-нибудь Джо бросает какую-нибудь Энн, которая с горя сигает с моста. Ну а потом этот Джо приходит на ее могилку и так красиво плачет.
Анджей рассмеялся. Дремавший за стойкой официант поднял голову и бессмысленно посмотрел в их сторону.
– Браво, мадемуазель Умница, ты объяснила все гораздо лучше, чем это сделал бы я. Вообще вы, американцы, мудрая нация. Вот почему вам удалось за столь короткий период времени достичь невиданного благосостояния. Воистину, зачем смешивать в одном бокале то, что нужно пить отдельно и в разное время? Это мы, европейцы, привыкли наливать туда из всяких бутылок, а поутру хвататься за голову и похмеляться, чтобы вечером проделывать то же самое. Хотя все эти коктейли, как мне кажется, изобрели вы.
– Ладно тебе философствовать. Лучше расскажи, что случилось с той девчонкой, которую ты лишил невинности, – потребовала девица. – Знаю я вас, сволочей, – сорвал цветок и дал деру. Тот парень, который сделал это со мной, был большим негодяем.
– О, мадемуазель Проснувшийся Интерес, вы глубоко заблуждаетесь. А все потому, что жизнь, да и искусство тоже, как я уже заметил, безостановочно прокручивает одни и те же сюжеты. Но я же сказал вам, что не укладываюсь ни в один из них. Так вот, эту девушку я при всем желании не смог бы лишить невинности. Ибо невинной была и, надеюсь, остается ее душа, а я, в отличие от Мефистофеля, не занимаюсь покупкой человеческих душ. К тому же эта девушка оказалась моей родной дочерью. И я, узнав об этом, понял, что все эти разглагольствования церковников о первородном грехе на самом деле не что иное, как оправдание нашей духовной немощи, защитный панцирь, раковина, скорлупа. За ними же прячется крохотная, похожая на только что народившийся моллюск человеческая душонка, вместилище возвышенных помыслов и устремлений. Вот тогда-то я и лишился невинности, мадемуазель Сладко Сплю Под Вашу Чушь.
Анджей встал, растолкал официанта и заставил его опять поставить кассету с мелодией из «Серенады Солнечной долины». Он сидел на табурете, едва заметно покачиваясь в такт музыке, и курил сигарету за сигаретой. Когда кассета закончилась, бросил на стойку двадцать долларов и разбудил девицу, спавшую сидя за столом.
В машине он насвистывал песенку, которую играл когда-то в комнате под самой крышей своего родного Вильно. На душе было легко.
Ночами Маше казалось, будто по дому кто-то ходит.
Она спала в мансарде, вплотную придвинув кровать к большому окну. Она соскучилась по звездам и шелесту листьев на ветру. В ее больничной палате окна были покрыты белой краской и забраны решеткой. К тому же там были двойные рамы и никакие шумы извне не долетали. Маше казалось порой, что она оглохла и больше никогда не услышит щебета птиц, шелеста листьев, плеска и журчанья живой, а не водопроводной воды.
Ее спасло то, что в палате было радио. По нему транслировали программу, по которой с утра до вечера звучала классическая музыка. И никакой информации. Первое время ей так хотелось услышать новости. Ей казалось, из них она каким-то образом узнает, где Ян и что с ним. Сиделка изредка приносила газеты. Как правило, это была «Неделя». Маша прочитывала ее от корки до корки. Очень скоро она поняла, что это занятие так же бессмысленно, как и ее вопросы к медперсоналу клиники относительно судьбы Яна, – никто ничего не знал, а может, это было притворство.
Когда умер Черненко и к власти пришел Горбачев – об этом Маша узнала от той сиделки, которая приносила газеты, – несколько недель к ней не заходил никто, если не считать разносчицу еды. Потом как-то утром пришли двое в белых халатах и повели ее в кабинет главного врача. Там сидел мужчина в штатском неприметной – кагэбэшной – наружности. Машу оставили с ним с глазу на глаз.
– Мы можем выписать вас отсюда в любую минуту, – сказал мужчина, глядя на Машу глазами неопределенного цвета. – Но вы должны дать подписку, что никогда не будете разыскивать своего брата, упоминать его имени в разговорах с кем бы то ни было, а также никому не расскажете о том, что видели его.
– А если я не выполню ваше условие? – спросила Маша. – Что тогда?
– Тогда нам придется его устранить. – Он сделал резкое движение лежавшей на столе рукой, словно сбрасывая на пол мусор. – Другого выхода у нас нет.
– Где он сейчас? – Маша тут же поняла бессмысленность своего вопроса.
– У нас. И ему, уверяю вас, ничего не угрожает, пока вы будете держать язык за зубами.
– Я не хочу, чтобы меня выписывали, – твердо заявила Маша. – Мне здесь хорошо. Можно вас кое о чем попросить?
– Я вас слушаю. – Мужчина насторожился и удивленно поднял брови.
– Передайте ему от меня привет и скажите, что я его помню и… люблю, – едва слышно закончила она фразу. – И пускай не волнуется обо мне.
– Обязательно передам, – с явным облегчением пообещал кагэбэшник и протянул ей листок бумаги. – Если вас не затруднит, подпишите вот это.
Там было всего три строчки.
«Я, Мария Андреевна Павловская, действуя согласно своим убеждениям, обязуюсь докладывать любую информацию, связанную с антигосударственной деятельностью и подрывающую могущество СССР».
– Но я… Откуда я могу узнать сведения подобного рода, находясь…
– Это всего лишь формальность. – Он улыбнулся одними губами. – Это нужно в первую очередь вашему брату. Мы готовим его к очень важному заданию, а потому его анкета должна быть не просто безупречной, а идеальной.
– Но я… Хорошо, я подпишу. – Взяв протянутую ручку, Маша быстро расписалась.
– Я одно время работал в отделе у вашего свекра, – говорил мужчина, пряча листок в папку. – Это был человек старой гвардии. Нынче таких осталось раз, два и обчелся. Кстати, вас не интересует судьба вашего мужа?
– Мы с ним давно не виделись. Надеюсь, у него все в порядке?
– Относительно. Он иногда выполняет для нас кое-какие мелкие поручения. Но мы ему до конца не доверяем – пьет и много болтает. Пришлось даже лишить его загранкомандировок.
– Я думала, это из-за меня.
Мужчина засмеялся. При этом глаза его остались такими же серьезными и настороженными.
– И он так считает. Отлично. Надеюсь, вы не собираетесь с ним сходиться?
– Нет. – Маша замотала головой. – Это невозможно.
– Я вас понимаю. И по-человечески одобряю. Когда отец вашего мужа Дмитрия Павловского ушел в отставку и ваша семья лишилась привилегий, вы правильно решили воспользоваться случаем и сбежать куда подальше. Какие могут быть здесь перспективы у молодой красивой женщины, привыкшей…
– Вы… вы все передергиваете. – Маша привстала с кресла. – Я сделала это потому, что… Господи, какая разница – вам все равно этого не понять.
Она опять села.
– Ошибаетесь. Я все прекрасно понимаю. Этот дешевый авантюрист Ковальский, он же Смит, с которым вы встречались в России и обо всем договорились, разыграл ваш побег по нотам, написанным в ЦРУ. У нас есть доказательства сотрудничества этого человека с несколькими разведками как Запада, так и Востока.
До Маши больше не доходил смысл слов сидевшего напротив нее человека – они сливались в один монотонный гул. Ей казалось, голова постепенно наполняется густой и вязкой жидкостью, которая, переполнив ее, вот-вот потечет из ее ушей, глаз и запачкает лицо, шею, халат, тело – все вокруг.
– Довольно. – Она подняла обе руки, как бы защищаясь ими от монотонного словесного потока. – Я все поняла и приму к сведению. Прошу прощения, но мне пора обедать.
…Она глядела ночами на звезды. Ее успокаивал вид безбрежных небесных просторов, отвлекал от мрачных дум. Здесь звезды казались другими. Ей нравились здешние звезды.
Еще ей казалось, что дом хранит воспоминания о ее детстве, матери, отце, Юстине. Они жили здесь такими, какими были тогда. Пускай это другой дом и эти доски, штукатурка, стекла и все остальное никогда не видели ее маленькой, все равно она им доверяла, потому что поняла с самого начала: новый дом был не просто копией старого – в нем жила душа того дома.
Она засыпала под утро и, проснувшись уже ближе к полудню, еще не открывая глаз, с удовольствием вдыхала запах цветов, черешни, клубники. Она растягивала это удовольствие – вхождение в день через обоняние окружающего мира. Перед ее мысленным взором проносились картины цветущих садов под голубым небом, стаи птиц над головой, она видела реку такой, какой она была во времена ее детства, – манящей, что-то таинственно нашептывающей.
Открыв глаза, она любовалась букетом из белых лилий или гладиолусов, медленно переводила взгляд на блюдо с только что собранной клубникой и черешней. Прежде чем потянуться рукой за ягодой, снова закрывала глаза и представляла ее удивительный вкус.
Нонна, услышав скрип половицы под ногами Маши, поднималась по лестнице с большой кружкой молока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49