Чувство времени у него совсем притупилось: сидел в полузабытьи и едва расслышал звонок. Потом звонок повторился: громкий, резкий, словно дрель включили у самого его уха. Он прижал ладони к вискам. Не помогает. Ах, так похоже, кто-то к ним приехал, а ему-то казалось, что просто слуховая галлюцинация.
– Кого это сюда могло занести? – недовольно пробурчала Мэрион и пошла открывать.
На пороге появилась Эллен: бледная, с запавшими глазами, дышит тяжело, как будто бежала бегом несколько кварталов от вокзала.
Мэрион загородила ей дорогу, и какое-то мгновенье они стояли напротив друг друга, глядя глаза в глаза.
– Мне нужно поговорить с Беном, – справившись с дыханием, выдавила, наконец, Эллен.
– Прошу меня извинить, но отец не в состоянии… – начала Мэрион, но Эллен уже была в гостиной и кинулась прямо к Бену, расположившемуся в кресле.
Какой у него несчастный вид! Совсем, похоже, обессилел, – весь ее гнев, который накапливался, пока, мучаясь в заторах, Эллен катила по Нью-Джерси, улетучился в одно мгновение.
– Нам надо поговорить наедине, Бен, – сказала она кротко.
– Заходи, – голос его прозвучал слабо, смиренно.
Ей хотелось броситься к нему, обнять, прижаться всем телом, шепча, что напрасно он так, что дома все будет иначе, но Эллен не собралась с духом сделать это.
– Отец, я на кухне, если я тебе понадоблюсь, – объявила Мэрион и нехотя удалилась, оставив их наедине.
Он не поднимал глаз. Голова низко склонилась, поникла, как безжизненная. Смотрит пустым взглядом на свои вельветовые тапочки, как будто больше его не интересует ничто в мире, только эти шлепанцы, которые Мэрион ему принесла минут десять назад.
– Почему ты это сделал? – спросила Эллен напрямик.
– Потому что струсил.
– Бен! – голос ее задрожал. – Тебе здесь нечего делать, Бен, милый. – Она плюхнулась на пол рядом с его креслом. Теперь он уже не мог делать вид, что на нее не смотрит.
– Эллен, но ты ведь понимаешь, нужно, чтобы я побыл дома…
– Дома? Твой дом там, где мы вместе. Со мной! Разве ты в этом сомневаешься?
Он покачал головой.
– Нет, такого не может быть.
– Но я ведь люблю тебя, как же тогда «не может быть», «не может быть»?
В ее глазах было столько боли, в них так ясно читалась любовь к нему, что он невольно отвел взгляд, снова уставившись себе под ноги.
– Нельзя быть таким эгоистом.
– Прошу тебя, не надо опять нести этот вздор про то, что ты эгоист.
– Это не вздор. Хватит притворяться, не век же так будет.
– Так ты притворялся, что полюбил меня? Притворялся?
– Перестань, Эллен, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Я старше тебя на тридцать пять лет, понимаешь, это же ужасно – на тридцать пять.
– Пять-пять-пять, попка хороший хочет жрать. Он уставился на нее, ничего не понимая.
– Вот и ты так же: твердишь, как попугай, которого Мэрион двум фразам выучила.
– Не в Мэрион дело. Я долго думал и осознал, что у нас с тобой нет будущего. Взглянул на себя в зеркало и осознал.
– В зеркало?
– Ну, помнишь, когда мне спешно надо было в туалет? Вот я увидел: совсем я беспомощный старик, а ты меня на горшок сажаешь.
– Ты что же, не сделал бы для меня то же самое, если бы нужда заставила?
– Но я ведь только хочу, чтобы ты жила настоящей жизнью, а не превращалась в сиделку при старике.
– А я хочу быть сиделкой при старике.
– Знаешь, тебе опять пора к психотерапевту этому недоделанному, ты, видно, совсем помешалась.
– А ты вообще скотина. Только не думай, что тебе удастся от меня избавиться, если будешь меня оскорблять. Не выйдет у тебя ничего. Слишком ты мне нужен.
Голова Бена снова упала на грудь.
– Прости меня, Эллен. Но я решил твердо, и уродовать тебе жизнь я больше не стану.
– Знаешь, я уж сама разберусь, уродуешь ты мне жизнь или не уродуешь…
Он промолчал. Воцарилась тишина, и оба боялись ее нарушить. Наконец, Эллен заговорила тихо и медленно:
– Хорошо, Бен, я, кажется, поняла. Ты не обо мне заботишься, если разобраться. Не обо мне, а о себе. Тебя угнетает чувство, что впервые за всю свою жизнь ты от кого-то зависишь. Хотя такое с каждым может случиться: под машину, например, попадешь, заболеешь – и тогда не обойтись без другого. – Она погладила его по руке. – А может, и не надо всегда все делать в одиночку?
Он слабо махнул в ответ.
– Прости, Эллен, но я просто не могу так жить и дальше.
Она вскочила на ноги, преследуемая чувством, что ей нанесли пощечину.
– Не можешь? То есть как это – не можешь? – Голос ее дрожал, почти срывался. – Нас столькое связывало, мы столько вместе пережили и перечувствовали, а теперь ты, стало быть, не можешь? – она сорвалась на крик.
– Мисс Риччо! – Мэрион решительно вошла в гостиную, держась, как сержант полиции. – Я никому не позволю так обращаться с моим отцом. Прошу вас удалиться.
А Бен сидел молча, уронив голову на грудь. Так и не двинулся, пока не услышал, что закрывается дверь.
Тогда он медленно поднялся, опираясь ладонями о спинку кресла. Подскочила Мэрион, но он ее отстранил. Хотя каждое движение давалось ему ценой жуткой боли.
– Не надо, я пока еще не калека, – проговорил Бен сквозь стиснутые зубы.
– Ну конечно, нет. Но надо набраться терпения, – щебетала Мэрион. – Терпение, и еще раз терпение.
Он попытался сделать шаг, другой, но не устоял и тяжело грохнулся на стул. Мэрион не промолвила ни слова, но достаточно было только взглянуть на нее: ведь я же предупреждала – словно гигантскими буквами было написано на ее лице.
Собрав в кулак всю свою волю, пусть не думает, что ее взяла, Бен снова встал на ноги. Черепашьими движениями, шажок за шажком – руки на стене, ползет, словно ощупывая сантиметр за сантиметром, – Бен добрался до комнаты за кухней, которая была для него приготовлена, чтобы ему не приходилось лезть вверх по лестнице. Весь дрожа от холодного пота, Бен опустился на кровать. Закрыл глаза.
– Папа, прошу тебя, один глоточек, – Мэрион поднесла ему стакан с какой-то жидкостью.
Пить очень хотелось, но все равно он отказался. Замотал головой, жидкость расплескалась по подбородку.
Мэрион тяжело вздохнула, не скрывая своего раздражения.
– Ну, папа, хватит уже вести себя как ребенок. Тебе же врач ясно сказал: как можно чаще пить.
Бен стиснул зубы, чтобы не вырвались слова, так и вертевшиеся у него на языке.
А вертелось у него на языке, кричало в нем одно и то же: «Эллен, прошу тебя, вернись!» Но он не проронил ни звука – пусть в нем это все и останется, задавленное тяжкими плитами депрессии, которые никому не отодвинуть в сторону.
Впоследствии Эллен так и не могла припомнить, как ей тогда удалось добраться до дома. Она гнала машину, а лицо ее заливали слезы, и расплывалось бегущее впереди шоссе. Но она все-таки сумела вернуть автомобиль в прокатную контору, сесть в метро, выйти на нужной станции. Переступив порог квартиры, она бросилась на постель. Рыдала, пока сил не осталось больше ни на что, и тут ее сморил сон – мгновенный, беспробудный, хотя, едва проснувшись, она сразу все вспомнила и опять залилась слезами.
Впервые в жизни ей стало понятно, что у человека может возникнуть мысль о самоубийстве, – это когда вот такая внутри пустота, и выносить ее просто невозможно. Даже в тот вечер, когда она застукала Рихарда с Джиной, ей было скверно, но не до такой степени. Ее тогда душила обида, захлестывало яростное негодование, но не было чувства, что жизнь для нее кончилась. А вот Бен сумел ее до такого довести – впервые за все ее годы, – но виновата в общем-то она сама: нельзя было, чтобы он взял над нею такую большую власть. Если любишь человека так, как она полюбила Бена, то лишаешься последних возможностей защитить себя в одиночку, ибо веришь любимому безраздельно, мысли не допуская, что он может тебя ударить в самую слабую точку. Нет, ну как он мог столь грубо обмануть ее доверие? Как он на это решился?
А какой-то голос нашептывал ей, что вовсе Бен ее не обманывал, не посмел бы обмануть… что он непременно вернется. И заслышав на лестнице чьи-то шаги, она невольно настораживалась: уж не он ли? А потом лились новые потоки слез разочарования.
К утру у нее ломило все тело с ног до головы. Она с трудом заставила себя выбраться из-под одеяла. Боль так и пронзала ее, заставляя сгибаться чуть ли не до пола. Она добралась до ванной, где ее вывернуло. Позвонила в больницу, отпросилась – сегодня не придет, слишком скверно себя чувствует.
Назавтра ей стало еще хуже. Непонятно, что это с нею такое, не то грипп, не то, как она подозревала, разыгрывается ее язва, а может, это все соматическое… ладно, почему-то она даже рада, что свалилась с ног. Лучше уж эта физическая немощь, чем незатихающая боль в ее душе.
На третий день она набрала принстонский номер. Мэрион говорила с нею вежливо, но подчеркнуто ледяным тоном.
– Можно Бена Джекобса?
– А кто его спрашивает? – просто сталь в голосе.
– Эллен Риччо.
– Ах вот как. Я вас не узнала. Пауза.
– Пожалуйста, мне нужно сказать ему несколько слов.
– Отец в настоящее время спит, мисс Риччо. Я передам, что вы звонили. Если ему угодно поддерживать с вами отношения, никто не помешает вашим разговорам. И швырнула трубку.
Эллен отругала себя за этот звонок, но ей так хотелось хотя бы голос его услышать, а теперь вот она пытается внушить себе, что он непременно ей отзвонит, но телефон молчал, а она все больше впадала в угнетенное состояние. Решила: хватит, больше он от нее звонков не дождется.
Неделю спустя Эллен заставила себя выйти на службу. Еле соображала, что от нее требуется, передвигалась так, словно только вчера ее подняли со смертного одра, да и вид у нее, надо понимать, был соответствующий. Голди, завидев ее, чуть в обморок не хлопнулась.
Ужасно не хотелось ей рассказывать, что и как вышло, ведь Голди, уж можно не сомневаться, опять примется за свои поучения: жить не умеешь и все такое. Но Голди ни слова не проронила. Просто обняла Эллен, прижав ее к своей груди, расцеловала в обе щеки и сунула упаковочку таблеток, снимающих перенапряжение. Настоящий она друг, эта Голди, понимает, что иногда самое лучшее – помолчать, просто побыть с человеком рядом.
Прошло еще несколько дней, режущая боль стала слабеть, но пришло что-то похуже: давило чувство, что все ее поступки и переживания бессмысленны, что ей незачем жить. Она справлялась с работой не хуже, чем прежде, но ровным счетом ничего в это не вкладывала. Действовала, словно заведенный автомат.
Позвонила дяде Питу, и он, в восторге, что она о нем вспомнила, пригласил ее немедленно приехать погостить в Амстердам. Она обещала. Даже стала подумывать, а не перебраться ли ей туда насовсем? Почему нет? Что ее может удерживать здесь, в Бруклине? Квартиру все равно придется ликвидировать, в одиночку платить за нее она не в состоянии. Эллен даже стала потихоньку паковать свои пожитки…
А комнату Бена тоже надо прибрать? Конечно! И не только прибрать, надо отсюда повыкидывать все, что напоминает о его присутствии, покончить с этим раз и навсегда! Набравшись решимости, она открыла дверь. И тут же едва не лишилась чувств. Все было как в то последнее перед катастрофой утро. О Господи!
Она попыталась расшевелить в себе злость на него, вспомнить, какие обидные вещи он ей говорил там, в Принстоне. Мол, я такой старый, ты такая молодая, ничего у нас не выйдет, и так далее. А вот она не верит, что он говорил это искренне. Не такой уж он благородный, чтобы жертвовать собой. И ее он, может, действительно любит, но самого себя – больше. Просто ему невыносимо думать, что вот он оказался слабым, беспомощным и зависимым от своей любовницы. Ну, и пошел он, куда в таких случаях посылают. Она старательно вспоминала все, что ей в нем не нравилось: как долго и тщательно он себя разглядывает в зеркало, как заботится о своих усиках, подравнивая каждый волосок, как любовно ерошит ладонью свою стального оттенка гриву. Смотри-ка, видно, высокого он мнения о собственной наружности. Но ведь раньше-то ей нравилось, что он так за собой следит…
Эллен прошла в его ванную. На раковине валяется тюбик полузасохшей зубной пасты без крышечки. Утром в тот день Бен чистил зубы и чем-то отвлекся. Выкинуть надо. Но у нее не поднималась рука. Она отыскала крышечку и, тщательно ее завинтив, убрала тюбик на полку в аптечке рядом с его щеткой и зубным эликсиром.
Вспомнилось, как однажды среди ночи она поднялась с постели, стараясь не потревожить спавшего рядом Бена. Тихо, не включая света прошла в ванную, устроилась. А, черт! Холод какой, не унитаз, а кусок льда. Ну разумеется, он забыл опустить сиденье. Хотя почему забыл? Это же его ванная, как хочет, так все и делает, платит ведь за нее он сам.
Закусив губу, чтобы не расплакаться, она поставила сиденье на место. Вышла, плотно закрыла за собой двери. Пусть там у него все останется в точности, как было, пусть это будет картина того этапа ее жизни, который навсегда сделался минувшим.
Спустя месяц она сообщила Голди, что о Бене больше не думает, но то и дело Эллен приходилось убеждаться, что все с ним связанное в ней живо: всплывал перед глазами рисунок с букетом, протянутый ей из унитаза, и туз пик, и все остальное… Она понимала, что говорила Голди неправду. Думает Она о нем, еще как думает!
Утром, придя к себе в библиотеку, она срывала с календаря вчерашний листок и отмечала про себя: вот и еще двадцать четыре часа я каким-то образом сумела пережить.
Как-то на листке она увидела б апреля и сообразила: ведь через три дня у Бена день рождения. Тяжело ему придется, ведь исполняется ему, шутка сказать, семьдесят лет.
Может, открытку ему поздравительную послать или письмо, мол, она подумала и поняла его мотивы, она на него больше не сердится, пусть все в его жизни будет хорошо.
Эллен думала об этом весь день, придя, наконец, к убеждению, что так будет всего правильнее: поздравит его, и сама в конце концов поймет, что смогла примириться с тем, что случилось, и сумеет как-то жить дальше. У нее стало легче на душе. Подумалось, что люди, решившиеся на самоубийство, тоже испытывают облегчение, когда эта мысль у них вызревает бесповоротно. Она достала из папки чистый листок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39