https://wodolei.ru/catalog/vanny/130cm/
– спрашиваю я.
– Пока никак.
Заметно, что она совсем не умеет пользоваться прибором. Точно так же неловко мужчина держал бы в руках косметичку. Или фаллоимитатор.
– Аня, я решил, что тебе помогу.
– Растрепин, ты просто чудо.
– Что от меня требуется?
– Любая информация, касающаяся этого Дома.
Что я знаю о Доме? Немного. Я рассеянный, но кое-что слышал от Ф, я не наблюдательный, но что-то успел заметить сам. Когда я не знаю чего-нибудь, меня это не смущает, и я не спрашиваю об этом. Я это сочиняю:
– Дом построили сразу после войны для семей офицеров танковой части, – начинаю я.
– Это я знаю.
– Раньше здесь были коммунальные квартиры. Младший офицерский состав жил даже в подвальных помещениях. Сейчас квартир всего шесть. На первом три, и три на втором. Так, кто у нас живет на первом этаже? Первая квартира – пустая, это точно, там никто не живет. Раз. Во второй – старуха Она и раньше почти ничего не видела, сейчас, наверное, и совсем ослепла – идеальная соседка. Два. В третьей – еще одна старуха, никогда не выходит. Иногда ее навещает дочь. Это три. Так, на моем этаже. Напротив, четвертая квартира – женщина лет, лет… ну где-то шестьдесят. На общем фоне – комсомолка. Кажется, даже где-то работает. Улыбается, здоровается, молодится, красит волосы в синий цвет, как Мальвина. Один раз просила, чтобы я не включал по вечерам музыку громко – беспокоилась о слепой снизу – мол; у той острый слух. Просила очень вежливо. Через стену – старик. Вот про него ничего вообще сказать не могу. Какой-то он угрюмый. Один раз столкнулся с ним на лестнице – так он даже не заметил меня. А, вот, точно, вспомнил. Женщина из четвертой, покупает ему продукты и ставит их ему под дверь каждый вечер. Получается к 2000 году каждому человеку по отдельной квартире. Это и Горбачеву не снилось. Средний возраст жильцов, не считая меня, наверное, за семьдесят. Вот, собственно, и все.
– Все это можно узнать и в историях болезни, Растрепин. Я даже знаю, кто жил в пустой квартире – отставной капитан Прохоров и его жена. Прохоров три раза попадал в травмопункт поликлиники. Пьяный прыгал вниз с чердака дома. Два раза ушибы и вывих, один раз – сломанная нога. Его жена говорила хирургу, что он всегда мечтал быть летчиком. Насколько я знаю, жена увезла его в село к родственникам.
…С улицы через окно впархивает ночная бабочка, двигаясь к висящей на шнуре лампе. Бабочка не летчик, но она – пилот. Накал лампы пугает, обжигает ее, и она совершает двойной восходящий разворот с полубочкой – ас, а затем плавно садится на белой полосе потолка…
– Ну да, – говорю я, продолжая рассматривать бабочку, – В селе даже двухэтажных домов нет. Покрышкин твой особо не спикирует.
– Не надо пошлить, Растрепин, я серьезно.
– Слушай, Аня, сделай доброе дело, – наглею я, – Там на кухне стоит сметана – намажь мне плечи, я обгорел.
– Как-нибудь в другой раз.
– Аня, я редкий, в экологическом смысле, исчезающий вид. Ты должна меня спасти, у тебя такая профессия.
– Растрепин, не сердись, но, по-моему – ты тупиковая ветвь эволюции. А мне пора.
…Аня складывает обратно в сумочку приборчик и платок, но достает оттуда зеркальце, принимаясь изучать свое отражение…
– Поздно уже, темно, – пытаюсь возразить я, – Ходить в такое время по району опасно. Оставайся, у меня есть раскладушка. Диван – уступлю.
– Не волнуйся, доберусь. Троллейбусы еще ходят. Я живу недалеко – всего четыре остановки, – ее зеркальце отправляется туда, где уже находятся приборчик и платок.
– Я тебя проведу, – я встаю с дивана.
– Это лишнее. Я оставлю свой телефон. Где его записать?
– На обоях в кухне запиши…
Мы идем на кухню. Там Аня опять долго роется в сумочке, пока не обнаруживает авторучку. Авторучка исписанная. Аня не скупится записать номер телефона помадой…
– У тебя KyivStar или UMC? – спрашивает она.
– У меня нет мобильного телефона.
…Гораздо проще признаться, что ты по вечерам режешь беременных женщин в лифтах, чем сказать, что у тебя нет мобильного телефона…
– У меня нет мобильного телефона, – повторяю я.
…Аня аккуратно отправляет авторучку и помаду в сумочку. В любую дамскую сумочку запросто влезет ящик Пандоры. Интересно, есть ли там презервативы?…
– Растрепин, пожалуйста, помоги с дипломом, – говорит Аня, направляясь к порогу, – Мне это очень важно.
– Чем смогу.
– Ну, я пошла?
– Иди.
– Пока.
– Счастливо.
…Я закрываю дверь. В комнате выключаю музыку, обрывая Тома Иорка на полуслове. Я стараюсь заснуть быстро, пока голова вновь не начала болеть, и мне это вполне удается…
2.
Во второй раз за текущие сутки я проснулся, почувствовав голод. Пиво мне всегда прекрасно заменяло пищу. Пельмени варить было лень. На кухне я нашел хлеб и сыр. Кое-как перекусил, запив все кипяченой водой.
На обоях засохли десять красных цифр – они горели, как лилии на плече, как моя спина. Номер телефона. Что предпринять с напомаженными цифрами, я не мог придумать. Стирать было жалко, смотреть – тревожно. Я чувствовал себя бросающим курить человеком, которому только что предложили сигарету.
Чем хороши мобильные, так это тем, что доктор Джекиль может утром стереть из телефонной книжки номер, и мистеру Хайду уже никогда не удастся позвонить по нему. «Куплю завтра календарь и заклею», – решил я, взял чайник и пошел на балкон.
Была середина ночи – та замечательная пора, когда бандиты уже спят, а милиционеры еще не проснулись. В кустах трещали цикады – помехи в радиостанции тишины. Из придорожного фонаря, как из душа, лился поток света. Часть электрической лужи разлилась по асфальту, часть впиталась в траву обочины.
Щит страховой компании тоже горел. Горел экраном 6 х 3 – счастье можно купить. Соседская семья продолжала рекламировать стабильность и семейные ценности. Внезапно я понял, на кого похожа Аня – она похожа на маму с рекламы, только младше ее лет на пятнадцать. Dйjа vu – воспоминание о прошлой жизни или предчувствие будущей?
Я достал из пачки сигарету, поджег табак. Я стал много курить. «Убивать – не курить. Это всегда можно бросить», – говорит Шарон Стоун Майклу Дугласу.
– Это всегда можно бросить, – повторяю я ночной тишине.
IX. Память
Я все забываю. Вот и сейчас я не могу вспомнить, как выглядела Аня. Прошло лишь несколько часов, а ее образ из моего сознания вытеснила женщина с рекламы страховой компании.
Я часто забываю имена. Я не помню имя девушки, с которой поцеловался впервые, зато помню марку сигарет, которые впервые попробовал. Это были папиросы «Друг». Мне тогда исполнилось десять. Я затянулся под мостом, и мне было так плохо, что подумал: буду пить воду из речки. А потом ничего, привык…
Иногда, мне кажется, что я и собственное имя забыл. Тогда зачем, спрашивается, я до сих пор могу на память рассказать стих Тихонова о советском флаге?
X. Брежнев
Моя мама никогда не верила мне, что я помню, как хоронили Брежнева.
– Человек в таком малом возрасте еще ничего не может помнить, – утверждала она.
Но я помню. Помню бледное мерцание телевизора «Горизонт», а в нем людей в пальто, траурные портреты, мохнатые еловые венки и патетический абрис кремлевской стены на черно-белом небе.
– Мам, – возражал я. – Я ведь помню, как мы ездили в Бердянск, а это было летом, почти за полгода до смерти Брежнева.
– Ты не можешь помнить. Тебе рассказывали. Вот тебе и кажется.
Я задумывался. В Бердянск мы ездили в гости к маминой подруге по музучилищу, тете Ларисе. Это была первая в моей жизни поездка. В Бердянске, играючи, я проглотил металлический шарик от детского бильярда. Бильярд принадлежал сыну тети Ларисы – моему ровеснику. Десятки раз родители при мне обсуждали эту историю. Вспоминали о том, как они в шутку просили меня не глотать шарик, и как я шарик этот все равно проглотил: «Будто бы назло». Вспоминали, как испуганные взрослые везли меня на рентген в больницу к доктору, который все рассказывал о девочке, которая умудрилась проглотить милицейский свисток. В моей памяти эти события не остались совсем.
Зато до сих пор, стоит только захотеть, я вижу перед собой зеленую, похожую на броненосца, электричку; белых уток, с красными, как поплавки, лапками на станционной развилке; два сдвинутых, оббитых синим плюшем, кресла, в которых я спал в Бердянске; огромную деревянную катушку с намотанным на нее проводом возле винного магазина; а еще помню мужа тети Ларисы, помню, как он сквозь открытое окно дома, с перекинутым через плечо полотенцем, что-то кричит нам во двор, будто мы что-то забыли. Он загорелый и улыбается.
То, что я помню мужа тети Ларисы, особенно странно. Той же осенью он, как и Брежнев, умер. Умер, кажется, от инфаркта. Как его звали, я тоже забыл…
Фаза #2
I. Лекция
Кремового цвета, четырнадцатиэтажное здание научно-исследовательского института изогнулось полукругом, и издали, со стороны шоссе, походило на огромный слоеный торт. Мачта радиопередатчика возвышалась над его крышей, словно праздничная свечка. Параболические антенны на карнизах претендовали на роль кулинарных изысков.
Вдоль аллеи, ведущей к институту, росли кипарисы. Шишки у кипарисов были маслянистыми и походили на леденцы от кашля. Они синтезировали на солнце едкий аромат безлюдного курортного полудня. В воздухе ощущалась неведомо откуда прилетевшая средиземноморская расслабленность. Но и она не могла развеять моей тревоги.
По правой стороне аллеи я миновал сваренный из чугунных листов стенд. На стенде, покрытом потрескавшейся зеленой краской, кое-где сохранялись латунные буквы: МИ Г ДИ СЯ ИНСТИ у. Деревянные планки пустовали. Видимо, гордиться институту было некем.
Я вышел к стоянке. По сравнению с громадой института стоянка казалась не больше чайного блюдца. На краю стоянки одиноко маячил перепачканный рудной пылью грузовик. В его кузове аккуратно, словно шахматные фигуры, выстроились газовые баллоны.
По истертым ступенькам я поднялся к входу и зашел внутрь. Дневной свет плохо освещал обширный, размером с гандбольное поле, холл первого этажа. Дальние углы помещения терялись в густых сиреневых сумерках. Пол был испачкан цементом. Вдоль стен вповалку лежали доски и строительный мусор.
Я двинулся к шахтам лифта, прошел мимо двери конторы, которая занималась пищевыми добавками. Из пяти лифтов функциональность сохранил только один. Над ним намертво застыл циферблат механических часов. Часы лживо показывали половину двенадцатого.
Площадь клети лифта превышала метраж моей кухни. Рядом с кнопками сохранился черный дисковый телефон для вызова диспетчера. Под ним, в углу, лежали гильзы пустых бутылок шампанского. На зеркале застыли помадные отпечатки женских губ. При желании, по ним можно было проводить дактилоскопию. На четырнадцатом этаже, поближе к передатчику, располагался офис местной FM-радиостанции. Вероятно, вчера там был праздник.
На седьмом этаже я вышел, у окна свернул влево, зашагав по грязному коридору. Когда-то в институте работало две тысячи человек и пять лифтов. Коридоры были ярко освещены, а часы показывали правильное время. Сегодня штат сотрудников научно-исследовательского института составлял шестьдесят семь служащих. Помимо нескольких сохранившихся лабораторий, радиостанции и конторы по торговле пищевыми добавками, был еще склад канцтоваров на заднем дворе. Вот и все, что осталось от былого величия.
Я остановился у двери с табличкой: «Лаборатория 707. физико-химическая экспертиза». Достал из пакета припасенный кулек ирисок. Открыл дверь без стука. Дверь запищала, как обиженная крыса.
Половину лаборатории огораживал шифоньер, обклеенный структурными обоями под вишню. На шифоньере стояли ожиревшие от бумаг папки. В пластиковых упаковках от йогурта росли колючие кактусы. Пару полок занимали образцы горных пород – камни разных цветов и размеров. По каждому из них можно было изучать геологические эпохи, которые миллионы лет сменяли друг друга.
У стены, под календарем с рекламой турагентства, располагались металлические цилиндры и перегонные кубы. По виду это все до безобразия напоминало самогонный аппарат.
В лаборатории не было даже компьютера. Только на широком бухгалтерском столе стояла пишущая машинка «Ятрань», больше похожая на полуразобранный аккордеон. На жестяной крышке от сардин, с застывшими каплями олова, лежал работающий паяльник. От паяльника, как от сигары, поднимался дым. Струи дыма витали по комнате, словно ленты, запущенные в воздух гимнасткой.
– А я тебе, Люба, говорю, у меня на участке все огурцы на солнце сгорели. Хоть бы один дождь за месяц прошел.
– Дорогая, ты огурцы поливаешь неправильно. Я тебе это с самого начала говорила.
Две дамы сидели на стульях у окна, завешанного застиранной желтой шторой. Попав в институт еще девочками, они перезрели здесь в мелкокристаллической пыли горных образцов. В их службе вот уже тридцать лет ничего не менялось.
– Уж мне-то, Любочка, в огурцах не разбираться, – продолжила одна из дам, – уж я-то их в жизни навидалась!
Женщины захихикали. Во фразе, несомненно, скрывался сексуальный подтекст. Настроение у дам было игривое.
– Добрый день, – сказал я, чтоб меня заметили. – А Леня есть?
– Ленечка, – крикнула одна из них, – Тут к тебе этот, как его, пришел!
Из-за шифоньера, вытирая влажные руки махровым полотенцем, появился Леня.
– О, привет! – радостно сказал он мне.
– Привет, – сказал я. – Я принес тебе ирисок. Пойдем, поговорим.
– Ириски – это правильно. Кофе будешь?
– Буду.
Леня вновь скрылся за шифоньером и возник оттуда спустя минуту с двумя кружками в руках. Мы вышли в коридор и двинулись в сторону лифта.
Леня был моим школьным приятелем. В школе он считался одаренным ребенком, и учителя им гордились. Усатые комсомольцы бегали к нему, пионеру, решать контрольные по химии и физике.
Его я запомнил сразу же, в первом классе, на празднике Первого Звонка. Среди синей массы детей он выделялся убогим коричневым костюмчиком, утвержденным министерством образования УССР. Из коротких рукавов выглядывали его руки – точно такие же коричневые:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Пока никак.
Заметно, что она совсем не умеет пользоваться прибором. Точно так же неловко мужчина держал бы в руках косметичку. Или фаллоимитатор.
– Аня, я решил, что тебе помогу.
– Растрепин, ты просто чудо.
– Что от меня требуется?
– Любая информация, касающаяся этого Дома.
Что я знаю о Доме? Немного. Я рассеянный, но кое-что слышал от Ф, я не наблюдательный, но что-то успел заметить сам. Когда я не знаю чего-нибудь, меня это не смущает, и я не спрашиваю об этом. Я это сочиняю:
– Дом построили сразу после войны для семей офицеров танковой части, – начинаю я.
– Это я знаю.
– Раньше здесь были коммунальные квартиры. Младший офицерский состав жил даже в подвальных помещениях. Сейчас квартир всего шесть. На первом три, и три на втором. Так, кто у нас живет на первом этаже? Первая квартира – пустая, это точно, там никто не живет. Раз. Во второй – старуха Она и раньше почти ничего не видела, сейчас, наверное, и совсем ослепла – идеальная соседка. Два. В третьей – еще одна старуха, никогда не выходит. Иногда ее навещает дочь. Это три. Так, на моем этаже. Напротив, четвертая квартира – женщина лет, лет… ну где-то шестьдесят. На общем фоне – комсомолка. Кажется, даже где-то работает. Улыбается, здоровается, молодится, красит волосы в синий цвет, как Мальвина. Один раз просила, чтобы я не включал по вечерам музыку громко – беспокоилась о слепой снизу – мол; у той острый слух. Просила очень вежливо. Через стену – старик. Вот про него ничего вообще сказать не могу. Какой-то он угрюмый. Один раз столкнулся с ним на лестнице – так он даже не заметил меня. А, вот, точно, вспомнил. Женщина из четвертой, покупает ему продукты и ставит их ему под дверь каждый вечер. Получается к 2000 году каждому человеку по отдельной квартире. Это и Горбачеву не снилось. Средний возраст жильцов, не считая меня, наверное, за семьдесят. Вот, собственно, и все.
– Все это можно узнать и в историях болезни, Растрепин. Я даже знаю, кто жил в пустой квартире – отставной капитан Прохоров и его жена. Прохоров три раза попадал в травмопункт поликлиники. Пьяный прыгал вниз с чердака дома. Два раза ушибы и вывих, один раз – сломанная нога. Его жена говорила хирургу, что он всегда мечтал быть летчиком. Насколько я знаю, жена увезла его в село к родственникам.
…С улицы через окно впархивает ночная бабочка, двигаясь к висящей на шнуре лампе. Бабочка не летчик, но она – пилот. Накал лампы пугает, обжигает ее, и она совершает двойной восходящий разворот с полубочкой – ас, а затем плавно садится на белой полосе потолка…
– Ну да, – говорю я, продолжая рассматривать бабочку, – В селе даже двухэтажных домов нет. Покрышкин твой особо не спикирует.
– Не надо пошлить, Растрепин, я серьезно.
– Слушай, Аня, сделай доброе дело, – наглею я, – Там на кухне стоит сметана – намажь мне плечи, я обгорел.
– Как-нибудь в другой раз.
– Аня, я редкий, в экологическом смысле, исчезающий вид. Ты должна меня спасти, у тебя такая профессия.
– Растрепин, не сердись, но, по-моему – ты тупиковая ветвь эволюции. А мне пора.
…Аня складывает обратно в сумочку приборчик и платок, но достает оттуда зеркальце, принимаясь изучать свое отражение…
– Поздно уже, темно, – пытаюсь возразить я, – Ходить в такое время по району опасно. Оставайся, у меня есть раскладушка. Диван – уступлю.
– Не волнуйся, доберусь. Троллейбусы еще ходят. Я живу недалеко – всего четыре остановки, – ее зеркальце отправляется туда, где уже находятся приборчик и платок.
– Я тебя проведу, – я встаю с дивана.
– Это лишнее. Я оставлю свой телефон. Где его записать?
– На обоях в кухне запиши…
Мы идем на кухню. Там Аня опять долго роется в сумочке, пока не обнаруживает авторучку. Авторучка исписанная. Аня не скупится записать номер телефона помадой…
– У тебя KyivStar или UMC? – спрашивает она.
– У меня нет мобильного телефона.
…Гораздо проще признаться, что ты по вечерам режешь беременных женщин в лифтах, чем сказать, что у тебя нет мобильного телефона…
– У меня нет мобильного телефона, – повторяю я.
…Аня аккуратно отправляет авторучку и помаду в сумочку. В любую дамскую сумочку запросто влезет ящик Пандоры. Интересно, есть ли там презервативы?…
– Растрепин, пожалуйста, помоги с дипломом, – говорит Аня, направляясь к порогу, – Мне это очень важно.
– Чем смогу.
– Ну, я пошла?
– Иди.
– Пока.
– Счастливо.
…Я закрываю дверь. В комнате выключаю музыку, обрывая Тома Иорка на полуслове. Я стараюсь заснуть быстро, пока голова вновь не начала болеть, и мне это вполне удается…
2.
Во второй раз за текущие сутки я проснулся, почувствовав голод. Пиво мне всегда прекрасно заменяло пищу. Пельмени варить было лень. На кухне я нашел хлеб и сыр. Кое-как перекусил, запив все кипяченой водой.
На обоях засохли десять красных цифр – они горели, как лилии на плече, как моя спина. Номер телефона. Что предпринять с напомаженными цифрами, я не мог придумать. Стирать было жалко, смотреть – тревожно. Я чувствовал себя бросающим курить человеком, которому только что предложили сигарету.
Чем хороши мобильные, так это тем, что доктор Джекиль может утром стереть из телефонной книжки номер, и мистеру Хайду уже никогда не удастся позвонить по нему. «Куплю завтра календарь и заклею», – решил я, взял чайник и пошел на балкон.
Была середина ночи – та замечательная пора, когда бандиты уже спят, а милиционеры еще не проснулись. В кустах трещали цикады – помехи в радиостанции тишины. Из придорожного фонаря, как из душа, лился поток света. Часть электрической лужи разлилась по асфальту, часть впиталась в траву обочины.
Щит страховой компании тоже горел. Горел экраном 6 х 3 – счастье можно купить. Соседская семья продолжала рекламировать стабильность и семейные ценности. Внезапно я понял, на кого похожа Аня – она похожа на маму с рекламы, только младше ее лет на пятнадцать. Dйjа vu – воспоминание о прошлой жизни или предчувствие будущей?
Я достал из пачки сигарету, поджег табак. Я стал много курить. «Убивать – не курить. Это всегда можно бросить», – говорит Шарон Стоун Майклу Дугласу.
– Это всегда можно бросить, – повторяю я ночной тишине.
IX. Память
Я все забываю. Вот и сейчас я не могу вспомнить, как выглядела Аня. Прошло лишь несколько часов, а ее образ из моего сознания вытеснила женщина с рекламы страховой компании.
Я часто забываю имена. Я не помню имя девушки, с которой поцеловался впервые, зато помню марку сигарет, которые впервые попробовал. Это были папиросы «Друг». Мне тогда исполнилось десять. Я затянулся под мостом, и мне было так плохо, что подумал: буду пить воду из речки. А потом ничего, привык…
Иногда, мне кажется, что я и собственное имя забыл. Тогда зачем, спрашивается, я до сих пор могу на память рассказать стих Тихонова о советском флаге?
X. Брежнев
Моя мама никогда не верила мне, что я помню, как хоронили Брежнева.
– Человек в таком малом возрасте еще ничего не может помнить, – утверждала она.
Но я помню. Помню бледное мерцание телевизора «Горизонт», а в нем людей в пальто, траурные портреты, мохнатые еловые венки и патетический абрис кремлевской стены на черно-белом небе.
– Мам, – возражал я. – Я ведь помню, как мы ездили в Бердянск, а это было летом, почти за полгода до смерти Брежнева.
– Ты не можешь помнить. Тебе рассказывали. Вот тебе и кажется.
Я задумывался. В Бердянск мы ездили в гости к маминой подруге по музучилищу, тете Ларисе. Это была первая в моей жизни поездка. В Бердянске, играючи, я проглотил металлический шарик от детского бильярда. Бильярд принадлежал сыну тети Ларисы – моему ровеснику. Десятки раз родители при мне обсуждали эту историю. Вспоминали о том, как они в шутку просили меня не глотать шарик, и как я шарик этот все равно проглотил: «Будто бы назло». Вспоминали, как испуганные взрослые везли меня на рентген в больницу к доктору, который все рассказывал о девочке, которая умудрилась проглотить милицейский свисток. В моей памяти эти события не остались совсем.
Зато до сих пор, стоит только захотеть, я вижу перед собой зеленую, похожую на броненосца, электричку; белых уток, с красными, как поплавки, лапками на станционной развилке; два сдвинутых, оббитых синим плюшем, кресла, в которых я спал в Бердянске; огромную деревянную катушку с намотанным на нее проводом возле винного магазина; а еще помню мужа тети Ларисы, помню, как он сквозь открытое окно дома, с перекинутым через плечо полотенцем, что-то кричит нам во двор, будто мы что-то забыли. Он загорелый и улыбается.
То, что я помню мужа тети Ларисы, особенно странно. Той же осенью он, как и Брежнев, умер. Умер, кажется, от инфаркта. Как его звали, я тоже забыл…
Фаза #2
I. Лекция
Кремового цвета, четырнадцатиэтажное здание научно-исследовательского института изогнулось полукругом, и издали, со стороны шоссе, походило на огромный слоеный торт. Мачта радиопередатчика возвышалась над его крышей, словно праздничная свечка. Параболические антенны на карнизах претендовали на роль кулинарных изысков.
Вдоль аллеи, ведущей к институту, росли кипарисы. Шишки у кипарисов были маслянистыми и походили на леденцы от кашля. Они синтезировали на солнце едкий аромат безлюдного курортного полудня. В воздухе ощущалась неведомо откуда прилетевшая средиземноморская расслабленность. Но и она не могла развеять моей тревоги.
По правой стороне аллеи я миновал сваренный из чугунных листов стенд. На стенде, покрытом потрескавшейся зеленой краской, кое-где сохранялись латунные буквы: МИ Г ДИ СЯ ИНСТИ у. Деревянные планки пустовали. Видимо, гордиться институту было некем.
Я вышел к стоянке. По сравнению с громадой института стоянка казалась не больше чайного блюдца. На краю стоянки одиноко маячил перепачканный рудной пылью грузовик. В его кузове аккуратно, словно шахматные фигуры, выстроились газовые баллоны.
По истертым ступенькам я поднялся к входу и зашел внутрь. Дневной свет плохо освещал обширный, размером с гандбольное поле, холл первого этажа. Дальние углы помещения терялись в густых сиреневых сумерках. Пол был испачкан цементом. Вдоль стен вповалку лежали доски и строительный мусор.
Я двинулся к шахтам лифта, прошел мимо двери конторы, которая занималась пищевыми добавками. Из пяти лифтов функциональность сохранил только один. Над ним намертво застыл циферблат механических часов. Часы лживо показывали половину двенадцатого.
Площадь клети лифта превышала метраж моей кухни. Рядом с кнопками сохранился черный дисковый телефон для вызова диспетчера. Под ним, в углу, лежали гильзы пустых бутылок шампанского. На зеркале застыли помадные отпечатки женских губ. При желании, по ним можно было проводить дактилоскопию. На четырнадцатом этаже, поближе к передатчику, располагался офис местной FM-радиостанции. Вероятно, вчера там был праздник.
На седьмом этаже я вышел, у окна свернул влево, зашагав по грязному коридору. Когда-то в институте работало две тысячи человек и пять лифтов. Коридоры были ярко освещены, а часы показывали правильное время. Сегодня штат сотрудников научно-исследовательского института составлял шестьдесят семь служащих. Помимо нескольких сохранившихся лабораторий, радиостанции и конторы по торговле пищевыми добавками, был еще склад канцтоваров на заднем дворе. Вот и все, что осталось от былого величия.
Я остановился у двери с табличкой: «Лаборатория 707. физико-химическая экспертиза». Достал из пакета припасенный кулек ирисок. Открыл дверь без стука. Дверь запищала, как обиженная крыса.
Половину лаборатории огораживал шифоньер, обклеенный структурными обоями под вишню. На шифоньере стояли ожиревшие от бумаг папки. В пластиковых упаковках от йогурта росли колючие кактусы. Пару полок занимали образцы горных пород – камни разных цветов и размеров. По каждому из них можно было изучать геологические эпохи, которые миллионы лет сменяли друг друга.
У стены, под календарем с рекламой турагентства, располагались металлические цилиндры и перегонные кубы. По виду это все до безобразия напоминало самогонный аппарат.
В лаборатории не было даже компьютера. Только на широком бухгалтерском столе стояла пишущая машинка «Ятрань», больше похожая на полуразобранный аккордеон. На жестяной крышке от сардин, с застывшими каплями олова, лежал работающий паяльник. От паяльника, как от сигары, поднимался дым. Струи дыма витали по комнате, словно ленты, запущенные в воздух гимнасткой.
– А я тебе, Люба, говорю, у меня на участке все огурцы на солнце сгорели. Хоть бы один дождь за месяц прошел.
– Дорогая, ты огурцы поливаешь неправильно. Я тебе это с самого начала говорила.
Две дамы сидели на стульях у окна, завешанного застиранной желтой шторой. Попав в институт еще девочками, они перезрели здесь в мелкокристаллической пыли горных образцов. В их службе вот уже тридцать лет ничего не менялось.
– Уж мне-то, Любочка, в огурцах не разбираться, – продолжила одна из дам, – уж я-то их в жизни навидалась!
Женщины захихикали. Во фразе, несомненно, скрывался сексуальный подтекст. Настроение у дам было игривое.
– Добрый день, – сказал я, чтоб меня заметили. – А Леня есть?
– Ленечка, – крикнула одна из них, – Тут к тебе этот, как его, пришел!
Из-за шифоньера, вытирая влажные руки махровым полотенцем, появился Леня.
– О, привет! – радостно сказал он мне.
– Привет, – сказал я. – Я принес тебе ирисок. Пойдем, поговорим.
– Ириски – это правильно. Кофе будешь?
– Буду.
Леня вновь скрылся за шифоньером и возник оттуда спустя минуту с двумя кружками в руках. Мы вышли в коридор и двинулись в сторону лифта.
Леня был моим школьным приятелем. В школе он считался одаренным ребенком, и учителя им гордились. Усатые комсомольцы бегали к нему, пионеру, решать контрольные по химии и физике.
Его я запомнил сразу же, в первом классе, на празднике Первого Звонка. Среди синей массы детей он выделялся убогим коричневым костюмчиком, утвержденным министерством образования УССР. Из коротких рукавов выглядывали его руки – точно такие же коричневые:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36