Надеюсь, это не Уран.
Я не хочу, чтобы меня показывали по телевизору. Хватит и того, что я сам – телевизор. Или мой брат-близнец. И я делаю все, что могу, отвлекая от телевидения Аню…
IV. Любовь
Я смотрю на нее спящую: на ее лицо, шею, грудь. По-настоящему интересны только первая и последняя инъекции. В их промежутке может случиться всякое: скука и радость, ложь и откровение. Я все это вижу, кадр за кадром, как в диафильме, у которого длина до небес. Наверное, я полюблю эту женщину, полюблю ее детенышей и детенышей морских котиков тоже. Полюблю степных дроф. Перестану пользоваться дезодорантом и куплю новый холодильник, который не содержит фреон. Мне перестанут видеться сны, ангел и черт за плечами прекратят спорить между собой и помирятся. Они будут играть в домино и шашки, ходить друг к другу в гости, выпивать по праздникам, болтать о погоде, политике, футболе. Получается, я и сам превращусь в персонаж диафильма…
…Я иду в ванную, хочется принять душ. Но горячую воду еще не дали. Зато в ванной я обнаруживаю постиранные шорты и футболку. Трусы отсутствуют, и я не знаю, были ли они на мне в тот день, когда я кружил в Нехлюдово. Я одеваюсь, набираю полное ведро студеной хлорированной жидкости, несу его на кухню. Нужен кипяток. Я включаю конфорку, ставлю ведро, но вспоминаю, что спички закончились. Я ищу все, что может породить огонь: кремень, трут, гранатомет, заклинанье, ирометея. Ищу в ящиках стола и в буфете, на полках и даже в морозилке, продолжаю поиски в прихожей…
Нет ничего. Нахожу только свои кеды и ключи.
Я возвращаюсь на кухню, и в воздухе уже немного ощущается запах гнилой капусты. Запах вещества этилмеркоптан, которое добавляют в природный газ для предупреждения об утечке. Шестнадцать грамм на тысячу…
Природный газ – он ведь без цйета, без вкуса, без запаха. Совсем, как жизнь. Жизнь, которая не дает о себе знать, жизнь в которой ничего не происходит. Жизнь, надышавшись которой, люди начинают коллекционировать марки, разводить кошек, запускать змеев, закупоривать в бутылях ублюдков, спиваться или сходить с ума…
А я… Я – совсем, как этилмеркоптан. Таких, как я немного, гораздо меньше, чем 0,016 %. Но именно мы, уроды, творим запах гнили и создаем смрад разложения. И мы кричим Кричим о том, что жизнь убивает. Убивает всех…
Наверное, мы и есть Любовь…
И я включаю еще одну конфорку, а потом еще и еще. Закрываю все окна в квартире. Сидя на табурете, смотрю на газовую плиту. Смотрю долго, пока воздух не становится невыносимым, и голова не начинает болеть так, что я боюсь потерять сознание.
И я иду в комнату, где спит Аня. Из угла выползает спаниель, и язык из его пасти свисает, как рваный погон. Он скулит, и его глаза слезятся. Слезы – это страх…
Я опять разглядываю Аню. Такой красивой, я не видел ее еще никогда, даже в своих лучших снах. И ей тоже что-то снится, и по ее мерцающей улыбке, я пытаюсь угадать, что. Пытаюсь рассмотреть картинки, которые еще шевелятся в ее самом длинном и самом прекрасном сне, длинном, как дорога и прекрасном, как покой. Надеюсь, там уже нет ни меня, ни горя, ни насилия, ни грязи, ни кошмара. Я трогаю ее волосы, прикасаюсь губами к ее щеке, и глаза у меня тоже слезятся, как у собаки, и я не знаю, почему так: может, действует газ, а, может, мне и вправду хочется заплакать.
– Талифа куми, – шепчу я ей.
Но она не поднимается и не отвечает мне…
– Талифа куми, – повторяю я, на этот раз на прощанье, на этот раз навсегда, – Талифа куми…
…талифа куми…
Я беру за ошейник спаниеля и вывожу его из квартиры, захлопываю дверь. В лифте ехать я не хочу, и курить мне тоже не хочется. Мы с собакой бесконечно долго спускаемся по лестнице во двор, и там, под черным небом, дышим свободным воздухом, который не подозревает ничего, и головы наши кружатся, и конечности наши заплетаются, а звезды прячутся за тучи, как нашалившие дети…
– Уходи, дружище, – говорю я собаке, – уходи, пожалуйста, умоляю…
Спаниель пропадает в темноте, но только за тем, чтобы скоро вернуться оттуда, и в зубах у него тяжелая, опавшая ветвь осины. Играть…
Я беру ветвь и, размахнувшись, с силой бью по доверчивой морде спаниеля. Кид визжит, не понимая, что стряслось с ним, и что произошло со всеми нами. Он опять бежит в пустоту, бежит, исчезая, чтобы я его никогда больше не встретил вдруг. Друг…
…круг…
Кровь пульсирует с мозгом, ударяясь о стенки каналов, угождая нейронам, нейтронам, неронам…
…не ранам…
…И я опять остаюсь один. Совсем один, если не считать ночи…
V. Ночь
Я свернул за угол и, неожиданно, чуть не врезался в три возникшие из темноты фигуры. Вспыхнувшая зажигалка осветила лицо стоявшего впереди человека. Лицо, изъеденное следами оспы, словно стершийся протектор, выражало брезгливую уверенность. По сравнению с бритым черепом, щетина вокруг рта казалась прической. Лицо сплюнуло, блеснув зубной коронкой.
– Шестью восемь, – сказало лицо.
– Сорок восемь, – сказал я.
– Я тебя, сука, не спрашивал, – размеренно, и как-то совсем не злобно, произнес бритоголовый.
Тут у него из-за спины выскочил еще один любитель арифметики, точно такой же, только поменьше.
– Ты, пидор, самый умный, да? Так я тебе покажу, кто здесь, падла, самый умный, – голос у него был гтротивный и визгливый, как у шакала в мультике про «Маугли». В их маленькой компании он, по-видимому, отвечал за связи с общественностью: может быть, именно поэтому он обрызгал меня слюной.
– Сейчас мы пидору расскажем, кто тут умный, – произнес третий, остававшийся в тени.
Я понял, что меня будут бить. Раздутые ноздри шакаленка почти упирались мне в подбородок. Я размахнулся и твердой подошвой ударил его по внутренней стороне берцовой кости. Играя переднего защитника, я такое не раз проделывал на футбольном поле. Шакаленок повалился – нарушение явно тянуло на красную карточку. Не дожидаясь реакции его товарищей, я бросился бежать, что есть мочи. Стартовая скорость у меня еще неплохая.
Бежать пришлось по темным дворам, изрытым погребами, сквозь проходные арки, мимо детской площадки с каруселью. Небо оставалось черным, луна закатилась за тучи, как грош под кровать. Несколько раз я спотыкался, но удерживался на ногах.
Я добежал до бетонного парапета, перепрыгнул через него, упал вниз с двухметровой высоты. Поднялся, рванул дальше. Обогнул угол сарая и налетел на решетку – тупик. Это был склад. Склад овощного магазина. Нужно было искать что-то тяжелое, но я не успел.
– Попался, корешок, – услышал я сзади голос с одышкой.
Мне не дали даже развернуться, с силой толкнули. Я ударился головой о контейнер для хранения капусты. Сполз на асфальт, кто-то навалился сзади. Большим пальцем я нащупал чье-то глазное яблоко и стал его выдавливать. Мой противник заорал и вырвался. Не давая подняться, он принялся бить меня ногами. Через мгновение меня били уже двое. Я пытался извернуться так, чтобы они не задели почки и печень. Было очень больно. Я сделал вид, что потерял сознание.
Мои карманы обыскали, и ничего не нашли, кроме ключей от квартиры. За это я получил удар в позвоночник. Ключи выбросили в сторону.
– Ладно, хватит, еще убьешь мудилу, – сказал кто-то, кажется, бритоголовый.
– Да эту суку и надо убить. Он Коржику ногу чуть не сломал. Не по понятиям пидор метелится. Зрачок выдавить хотел, сука, – говоривший отхаркнул мокроту и плюнул в меня.
Я лежал тихо, дожидаясь, когда они уйдут достаточно далеко. Потом, опираясь на контейнер, встал на четвереньки и, на ощупь, полез искать ключи. Один глаз ничего не видел.
Отыскав ключи, я поднялся и сделал пару шагов. Кажется, я мог идти, а это было уже неплохо. Пошатываясь, я вышел со двора овощного магазина и побрел вниз по переулку. Впереди забрезжили огни проспекта. Показалась троллейбусная остановка.
На остановке, в свете ночного киоска, стояло двое рыбаков в военных маскировочных куртках. У них были спиннинги из титанового сплава и бамбуковые удочки – они ехали на водохранилище к утреннему клеву. В эту пору как раз начинался жор у окуней, судаков и щук.
– Парень, тебе помочь? – спросил бородач, сидящий на ящике со снастями. Борода у него была окладистая, как у трефового короля. – Митрич, помоги пацану!
Бородач и второй, которого назвали Митричем, взяли меня под руки, отвели и положили на скамейку под навесом. Положили аккуратно, как манекен.
– Все в порядке, все в порядке, – залепетал я.
– Какой же ты, блин, в порядке? Скорую звать надо. Митрич, сгоняй к автомату.
– Нет, не надо скорой! Пожалуйста, не надо.
– Кто это тебя так? Совсем шпана озверела. Слушай, у меня тут рядом кум – участковый. Сейчас его поднимем. Мы этих сволочей в два счета найдем.
– Милиции не надо. Не найдут они никого. Я сам виноват. Упал сам, споткнулся.
– Н-н-не х-х-рр-ена себе спотк-н-нулся, – сказал Митрич, оказавшийся заикой.
– Нет, пожалуйста. Не надо никого звать.
– Ну, и ладно. Не надо, так не надо, – неожиданно согласился, теряющий ко мне интерес, бородач, – дело хозяйское… Митрич, у тебя бинт должен быть, эластический.
– Г-где-то должен.
Пока Митрич рылся в ящике для снастей, бородач положил мне под голову рюкзак.
– Дышать б-больно? – спросил подоспевший Митрич. В руках у него был бинт и бутылка водки.
– Больно.
– Наверное, ребро сломали, – установил диагноз бородач. – Тошнит?
– Вроде нет пока.
– А то если б тошнило, то тогда сотрясение. Точно не тошнит?
– Чуть-чуть, – сказал я, чтоб сделать бородачу приятное.
Митрич открыл водку, свернув крышку. Смочил край бинта Бородач помог мне снять футболку и приподняться. Сначала мне продезинфицировали кровоподтеки водкой, а потом вокруг туловища туго намотали бинт. Я провонялся хлебным спиртом. Дышать я теперь мог только очень мелко, словно ошалевший от жары пекинес. Наверное, со стороны это выглядело забавно.
– Выпей, – бородач поднес к моему рту бутылку.
– Не хочу.
– Пей, кому сказал.
– П-пей, всс-се равно за-заставит.
Я выпил. Водка пошла плохо, обожгла горло. Я закашлялся.
– Занюхай, занюхай, – бородач ткнул меня носом в рукав своей куртки.
Куртка бородача пахла чешуей, анисом и изолентой. Кашель мой прошел. Я взбодрился.
– Дай еще, – сказал я, и вновь отхлебнул из горла.
После второго глотка мне стало значительно лучше. Боль смягчилась. Правда, левую руку я перестал чувствовать совершенно.
Из депо подошел первый за эти сутки троллейбус. Это означало, что скоро четыре и через час начнет светать. На борту троллейбуса была реклама магазина обуви «Тип-Топ». С рекламы улыбались два ботинка. Еще немного арифметики: меня било в два раза больше пар обуви.
Рыбаки помогли мне зайти внутрь салона и усадили у окна. Троллейбус тронулся, его затрясло. Я схватился за переднее сидение, уставился на выцарапанное на стекле изображение влагалища. Меня по-настоящему начинало тошнить.
Подошла жирная, неповоротливая женщина-кондуктор. Бородач расплатился за всех.
– Алкашня, – проворчала женщина и плюхнулась на свой кондукторский трон.
Я боялся, что меня вырвет. Если что, решил я, выблюю в снятую футболку. Чтоб сосредоточится, я считал остановки. Каждая из них фиксировалась мозгом и ребрами. На своей, я резко вскочил и рванул к выходу.
– Э-э-э! Куда! – закричал бородач.
– Ф-футболку! Футболку забыл!
Троллейбус уехал, скрипнув мехами дверной гармошки. Меня бил озноб. Зря я забыл футболку. Поддерживая левую руку, я доковылял до своего подъезда. У крыльца попытался вырвать, ткнув пальцами в гланды, но ничего не вышло. Поднялся на второй этаж, опираясь на перила. С каждой ступенькой, под ребром ощущалась резкая боль, будто туда всаживали маникюрные ножницы.
На площадке этажа я долго не мог попасть ключом в щель замка. Наконец, что-то щелкнуло, я головой боднул дверь, и она распахнулась. Я потерял сознание, как только закрыл ее за собой…
U. Капитуляция
…Я лежу в степи, а вокруг меня жженая трава, и она расходится кругами, словно вода: это надо мной парят невидимые вертолеты и сбрасывают невидимый песок, а я падаю и не могу упасть…
…язык мягкий и сухой поролон а нёбо небо отвалилось, костлявым кляпом забивая рот и я немею я как немец но снова и снова рвусь ввысь врусь ревя пытаюсь убежать безрезультатно и чувствую зубы шатаются в пазах десен сед запах и аккуратно зуб за зубом глаз за глазом я вынимаю их зараза изо рта таза а потом зажимаю в кулаке на счастье все дантисты мертвы давно а все данте в седане уехали суки меня не взяли но я не собираюсь кусаться потому что это капитуляция и нельзя собрать…
…Ударная волна, наконец, накрывает меня, и мне становится страшно оттого, что бояться больше нечего…
VI. Лето
Я просыпаюсь и у меня ничего не болит. Вместо неба – серый потолок Аустерлица. Вместо змея – пластмассовый шнур проводки. C'est un sujet nerveux et bilieux, il n'en r?chappera pas.
Рядом валяются кеды и размотанный бинт. Мои шорты в грязи и испачканы кровью. Я снимаю их. Зачем они мне?
Опираясь на стену, я поднимаюсь, иду в комнату. В кладовке достаю фашистскую каску и надеваю ее на голову. Если не считать ее – я голый.
Я обнимаю стены. Нежно прижимаюсь к ним, как перед расстрелом. Что там: уран, кости, проклятье, старость – мне все равно.
Мне еще жить до восьмидесяти четырех лет – один год на Уране. Жить еще так долго. Столько всего можно успеть: разрыть брахманские кости; высосать из ребенка кровь; трахнуть всех кошек Варвары Архиповны; сменить пол, забеременеть, получить за это миллион долларов и разродиться выкидышем; вызвать летающую тарелку…
Моя смерть непременно будет нелепой. Меня собьет трейлер, перевозящий «Кока-Колу», и рядом с шофером будет сидеть уродливая шлюха. Через полвека уже не будет библиотек, но «Кока-Кола» будет наверняка. Я не знаю, сколько еще жизней в запасе. Но если они все-таки есть, я мечтаю родиться в следующий раз на свет бабочкой-однодневкой, и. надеюсь, в мой единственный день будет идти дождь…
Мы встречаем лишь ту зарю, для которой пробудились сами, но все карты таре крапленые. Жизнь неизлечимо больна здоровьем, и все мы уродцы в кунсткамере жизни. А Мария Кюри все-таки лгала: теперь я понял, жизнь, на самом деле, это диафильм, а вовсе не телепередача.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36