эти два зимних месяца в Таганроге. Американский пароход уплыл, и с тех пор Он никогда не грабил пьяных негров. К счастью, пьяные немцы попадались чаще…
Спустя три года, вдоволь поскитавшись по Новороссии, он пристал к бродячему цирку. Он ухаживал за лошадьми, чистил клетки, обрывал корешки билетов. В цирке имелись усатые силачи в полосатых трико; козел, умевший считать до десяти – гораздо лучше, чем Он; гуттаперчевые мальчики и не менее гуттаперчевые девочки; метатели ножей и наездники в костюмах горцев. Еще был карлик, грустный клоун. Карлик выходил на манеж в костюме японского генерала или даже в образе эсера-бомбиста, и публика изнывала от хохота. Однажды, силачи в полосатых трико – французские борцы, шутки ради, заставили Его схватиться с их чемпионом Чемпион носил нелепый сценический псевдоним Гасконский Бык. Гасконский Бык очень быстро уложил Его на лопатки своим излюбленным приемом. Тогда Он прокусил чемпиону кадык. Хлынула кровь, и силач широкой ладонью застучал по опилкам…
Война, начавшаяся в четырнадцатом году, поначалу ничего не изменила в его жизни. Шоу-бизнес оставался шоу-бизнесом. Русская армия шла в наступление в Галиции, а потом отступала. Победы сменялись поражениями, как дождь сменяется солнцем, а солнце сменяется дождем в сегодняшних сводках погоды. Цирк не переставал гастролировать. Ножи летели в чучело императора Вильгельма. Наездники протыкали пикой плюшевых немцев до тех пор, пока лошадей не забрали на фронт. Карлик, грустный клоун, выходил на манеж в кайзеровской каске – его незавидная участь вызывала смех у женщин, детей, чиновников и инвалидов. Публика требовала смерти. Мельницы, как и раньше, дробили злак, превращая его в белую пыль. Эта пыль, драгоценная, как кокаин, без следа растворялась в дорожках западных окопов. Корабли по-прежнему заходили в порты. Но в их утробах покоились уже совсем не мирные грузы…
Театр приближался, а цирк продолжал веселить…
Зимой семнадцатого начались бунты, они еще были где-то далеко, в северных городах: там, где люди научились обувать реки в каменные подошвы и разводить ладонями мосты; там, где чахотка была видом на жительство; там, где трехсотлетняя династия царей прекратила свое сутцествование раз и навсегда, как столкнувшийся с кометой птеродактиль. Но вот, уже в Киеве требовали смерти жидам и кацапам. В Харькове поднимали Красное Знамя. В городах и местечках власть присваивали советы. С Дона в степь мчалась новая армия… После Брестского мира, немцы перешли в наступление по всем фронтам и в апреле восемнадцатого года, наконец, захватили цирк в районе Нехлюдова. Интересно, что немецкие солдаты тоже смеялись над пленным, напившимся шнапса, карликом в кайзеровской каске. Наверное поэтому, они застрелили карлика совсем случайно, будто понарошку, когда со скуки играли в Вильгельма Телля, тезку их императора. Через много лет, на другом краю планеты еще один тезка, писатель-джанки Вильям Берроуз, повторит этот опыт со своей женой, и этот опыт также постигнет неудача…
К власти в стране пришел Скоропадский. И при этом, говорят, не обошлось без цирка. Немцы тем временем набивали продовольственные эшелоны всем, что мог переварить бюргерский желудок. Все лето они заставляли Его покорно работать: грузить в вагоны желтую, как солнце перед закатом, пшеницу, и грязно-розовых, как небо перед рассветом, свиней…
В сентябре, когда положение Германии и Австро-Венгрии стало безнадежным, Ему объявили, что Он должен идти воевать. Им не дали оружия, не дали одежды. Войско Скоропадского уже теснила Антанта, и войско нуждалось в подкреплении. Его и таких же, как Он, голодных и босых, повели на запад…
Я точно не могу сказать, что произошло в дороге. Не знаю я и того, хотел ли Он воевать или нет. Думаю, тогда Ему было все равно. Но случилось то, что навсегда изменило Его судьбу, как меняет компьютерную программу один единственный нолик. Он достиг той точки, к которой можно подобраться лишь единожды на отрезке между рождением и гибелью, между нулем и бесконечностью…
Немцы поймали отряд бежавших из несуществующей армии дезертиров. А Он – убил австрийского солдата. Не думаю, что Он убил австрийского солдата, которому во сне уже мерещился его Лилиенфельд, из лютой ненависти к оккупантам, как это Он будет говорить спустя десятилетие. Скорей всего, это случилось лишь потому, что у солдата были сапоги, а у Него их не было. Его должны были расстрелять тем же вечером, вместе с беглыми дезертирами, и сапоги из воловьей кожи, которые спешащие домой немцы по какой-то причине не удосужились отобрать, были на нем, когда он в первый раз в жизни вступил на холм со странным именем Друг…
Его вместе с дезертирами заставили копать яму. Обреченные не проявляли в работе никаких эмоций, как дети, которые нехотя доигрывают в давно надоевшую игру. На равнине, простиравшейся с холма, теплое дыхание лета цеплялось за поникшую траву. Медленно заходил за горизонт гигантский эрейтроцит Солнца Они выкопали яму еще до темноты. Их поставили на краю ямы, а затем аккуратно убили…
Первым, что Он увидел – было серое волчье небо, с тучами гонимыми ветром. Он пробудился от холода. Он лежал рядом с плохо зарытой могилой. Из могилы, словно выброшенные на свалку протезы, выглядывали чьи-то конечности. У Него ничего не болело. Он лежал на холме и не знал, что с Ним произошло, не знал, как он выбрался из-под земли. Он помнил залп ружей и темноту, которая включилась так же внезапно, как выключается свет в кинотеатре. Солнце только всходило, медленно и неуверенно. Может быть, именно в эту минуту, Он уверовал в то, на что в глубине души надеются все люди. Он уверовал в личное бессмертие. Он почувствовал в себе робкий зародыш неодолимой силы. Силы неодолимой, как судьба, как болезнь, как реклама по телевизору, как «Радио-Шансон» в маршрутном такси. Неодолимая сила выдала ему жизнь в кредит, и теперь владела безраздельно Его единственным имуществом – Его душой, оставленной в залог неизвестно кому под неведомые проценты. Много лет назад, один молодой человек после несостоявшейся смертной казни стал гениальным писателем. Ему – только предстояло высечь своей шашкой кровавые буквы на коже безымянной истории…
Второе, что он увидел, – был змей…
Воздушный змей, унизанный пестрыми лентами, летел над ним. Непонятно было, кто и когда запустил его в сентябрьское небо. Этот змей ничем не отличался от тех, которые Он сам мастерил в Таганроге, он был чересчур обыкновенный для того, чтоб казаться реальным. И все же змей был…
Он поднялся и пошел по направлению южного ветра, туда, куда летел змей. Он спустился с холма Друг и зашагал по степи. Змей продолжал парить, не опускаясь на землю, будто земля отталкивала его магнитом. В степи расстояние и время не имели смысла. Змей, за которым он шел, не подчинялся ни одному измерению…
Он шел за змеем, пока не приметил вереницу груженных сеном возов. Возы ехали в его сторону слишком быстро, чтоб торопиться на обычную крестьянскую ярмарку – они спешили туда, куда нельзя опоздать. Они спешили на ярмарку смерти…
Так Он попал к Махно…
Это было в самом начале махновщины, великой и проклятой партизанской войны. Он стал одним из первых, кто примкнул к Батьке, сумрачному гению революции. С каждым переходом, бойцов в отряде становилось больше. Матросы, батраки, анархисты, дезертиры, уголовники, как дрожжи, раздували армию тачанок, как дрожь сотрясающую Юг Украины жженой рожью и ржавым ржанием. В первый раз в жизни Он почувствовал себя своим. И очень скоро Он должен был, наконец, обрести свое сакральное Имя…
Они громили самостийников Скоропадского, и был уже лихо взят Екатеринослав. Стояли первые январские дни девятнадцатого года. Именно тогда им в плен попали перепуганные подростки, вчерашние гимназисты, в нелепо сидящих на них просторных жупанах. Они совсем не умели воевать и еще не знали женщин. В свете костра их лица превращались в привидения. Стоя на грязном ледяном насте, они понимали, что их скоро расстреляют. Махновцы играли в карты. Цена выигрыша – чья-то жизнь…
Ему выпало расстреливать последнего. Это был тощий белобрысый юнец, почти альбинос. С редких прядей его волос стекал холодный пот талого снега. Думаю, пленный уже лишился рассудка, глядя на то, как гибнут его товарищи. Он не просил пощады и даже не молился. Жертва смотрела на убийцу, а убийца смотрел на жертву.
За мгновенье перед выстрелом, пленный юноша-альбинос успел набрать в простуженные легкие январский воздух и крикнуть Ему в лицо:
– Анхра-Майнью!!!
Почему этот полупокойный, недоучившийся гимназист вспомнил перед гибелью имя зороастрийского бога Зла; бога, рожденного из тысячи имен давно забытых духов – злых духов грабежей, пожаров, сырого человеческого мяса, конских копыт, визга стрел и пьяной удалой наживы; духов, которые обитали в незапамятную эру брахманов на бесконечных просторах степей между Днепром и Волгой, Евфратом и Индом, а спустя тысячелетия напомнили о себе, подарив несчастному провинциальному археологу Хмаре его безумие и веру в них самих? У меня нет ответа на этот вопрос…
Он стоял, опустив винтовку, и предсмертный крик альбиноса звучал у него в ушах, как зацикленный mpЗ-файл. Этот крик слышали все, кто играл в тот вечер в карты. И Он понял, что крик этот предназначался ему, и что это странное неславянское слово станет Его именем, ибо только смерть может наделять такой нелюдской силой слова и имена. Со смертью Он ничего не мог поделать. В ярости Он кинулся к трупу, попытался вырезать штыком язык альбиноса, и для этого ему пришлось разбить прикладом его левую челюсть, покрытую мягкой и белой щетиной…
Но было уже поздно…
Тем же вечером у костра кто-то в первый раз, поддразнивая, окликнул Его:
– Эй! Анархо-Мать! – именно так запомнили это странное слово махновцы.
Он кинулся на обидчика, пытаясь того задушить. Их разняли, а Он таким образом, раз и навсегда заклеймил за собой Имя…
Теперь его звали Анархо-Матью, и так началось его восхождение. Весть о том, что в отряде появился боец по прозвищу Анархо-Мать, очень развеселила Махно:
– Матка будет с Батькой, – засмеялся он над своей собственной грубой шуткой…
И Матка был с Батькой. Он был с ним, когда они в отчаянной кавалерийской атаке захватили бронепоезд Клима Ворошилова – самого известного слесаря в истории цивилизации, если, конечно, не считать братьев Супер-Марио…
Он был с ним под Уманью, когда, прорвав кольцо окружения, они гнали офицеров Деникина, рубя им головы и пуская кишки в конском галопе…
Он был с ним, когда Батька выстрелом из нагана сделал лоботомию атаману Григорьеву…
Он был с ним, когда во второй раз брали Екатеринослав, и Черный Флаг несся через взятый город на фоне горящих октябрьских листьев…
Он был с ним в ту ночь в усадьбе Джушевских…
За долгие месяцы бесконечных боев, слава Анархо-Матери выросла и окрепла. Его отважная жестокость и жестокая отвага звенели стальным лязгом и в Гуляйполе, и в Крыму, и в Харькове. Он протыкал штыками чекистов, вздирал на телеграфных столбах петлюровских полковников и четвертовал белогвардейских аристократов. Иногда, на привалах, он спрашивал у идейных анархистов об Анхра-Майнью, и кто-то ему шепнул жаркое, неизвестное слово: «аватара»…
А сейчас, сейчас великая Повстанческая Армия Махно гибла от тифа, а он лежал на влажном дощатом полу старой разграбленной усадьбы рядом со статуей опирающегося на меч средневекового рыцаря и даже не кашлял. Он задремал и ему пригрезился черный негр в белой форме матроса, удерживающий в руке бечевку с воздушным змеем. Негр стоял на корме парохода и улыбался, улыбался и одновременно пел какую-то грустную песню на непонятном языке…
Анархо-Мать ткнули в бок нагайкой и он проснулся. Мокрая папаха, склонившегося над ним бойца, пахла холодным дождем и дымом костра. Лица нельзя было разглядеть, но в его фигуре отчетливо проступала болезнь.
– Вставай, Матка. Батька сказал – к другу едем, – обратился человек в папахе.
Отряд из двух дюжин всадников скакал в ночной, наполненной ливнем, темноте. Он ехал в арьергарде и не знал, есть ли там впереди Батька, и к какому другу они едут. Спустя два часа они достигли подножья знакомого холма. В числе десяти человек Анархо-Мать остался держать лошадей у склона. Остальные поднялись на холм Друг и спустились только к рассвету…
В конце осени 1920 года они пошли с Красной Армией брать Перекоп. Он штурмовал Турецкий вал, а в это время по гнилому озеру Сиваш, по пояс в воде, шли солдаты, и соли вокруг них было так много, сколько не съели бы они и за всю свою жизнь. Десять тысяч жизней как раз и закончились в озере Сиваш тем ноябрем…
Перекоп пал. Но больше Анархо-Мать к Махно не вернулся. Говоря официальным языком, он влился в ряды Красной Армии и стал комиссаром. Ему всегда нравились кожаные куртки с алыми бантами. Он предал своих бывших соратников без раздумий. Той ночью они не пустили его на холм, и он отомстил им за это изуверски, когда вместе с большевиками физически уничтожал весь махновский штаб в Симферополе…
А может быть, на самом деле, его внутренняя сила почувствовала другую Силу? Силу, которой следовало подчиниться. Дикие звери в этом вопросе никогда не ошибаются…
Имя Анархо-Мать теперь ему было не к лицу.
– Архимед, – сказал, листая календарь, старпомначопе-родштабфронт, – Великий пролетарский ученый, замученный римскими империалистами.
Так он стал Архимедом. А фамилию выбрал себе Комиссаров. Архимед Комиссаров – совсем неплохо для красного командира…
Они гнали брошенные бароном Врангелем отряды будущих парижских таксистов. Крымские города сдавались без боя. Всех, кто не успел на французские пароходы с билетом до Константинополя в один конец, ждала либо пуля, либо веревка. Козлик умел считать только до десяти…
17 ноября пала Ялта. Среди тех, кто так никогда и не увидел ни Эйфелевой башни, ни храма Святой Софии, был вдовый фельдшер, обрусевший немец Александр Францевич Герлитц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36