– А кто ее нашел, эту бочку? – крикнула Клара.
– Бросьте пожалуйста! – с неожиданной грубостью откликнулся Гранатов. – Вы ее нашли, да, но вы нашли ее тогда, когда она была уже найдена! Сазонов побежал за мною, мы уже приближались, а тут и вы якобы нашли ее. Может быть, зная, что бочка найдена, вы предпочли сами проявить бдительность и заодно заработать доверие?
Клара стремительно рванулась вперед, к столу президиума.
– Это чудовищно!.. Готовцев! Я требую слова! Он не имеет права…
Готовцев поднял руку, требуя тишины.
– Вам уж лучше пока молчать, – неприязненно сказал он. – Когда товарищ Гранатов кончит, вам дадут слово.
Клара села тут же, на ступеньку. Над нею звучал уверенный голос Гранатова:
– Каплан всегда проявляла большую активность. Но теперь мы знаем, что это может быть и формой маскировки. Ее активность подкупила и меня, я считал ее хорошей коммунисткой. Тем более что я слышал историю с разоблачением мужа. Но вдруг я вижу, что этот самый Левицкий бывает у нее дома, в ее комнате. И, как видите, эти встречи с врагом народа она скрывала от партийной организации… Дальше. Заключенный Васюта приходит к ней заниматься якобы алгеброй и рисованием. Это странно, но допустимо. Однако сопоставьте факты: встречи с Левицким – раз; Васюта с участка Левицкого – два. Разве не ясно, что под видом благотворительности – это форма связи с Левицким, которого, как контрреволюционера, очевидно не очень-то выпускают из лагеря? А рисование и алгебра – ширма для отвода глаз. Если к этому добавить, что Каплан – дочь белоэмигрантов, человек из чужой среды, имеет родителей за границей…
Собрание клокотало. Казалось, вот сейчас, перед всеми, сорвана еще одна маска. Только Андрей Круглов, оглушенный и смятенный, все еще не мог поверить.
– Я хотел бы, чтобы мои подозрения не подтвердились, – сказал Гранатов сдержанно, – но я считал себя обязанным высказать их. Мы сейчас многое подвергаем переоценке. Мне ясно, что настоящей бдительности у нас не было. В частности, не было у горкома, у Готовцева. Как можно было, не проверив, прикреплять Каплан к стапельной площадке? Но лучше поздно, чем никогда. Я требую проверить Каплан и отстранить ее от работы на стапелях.
Из зала кричали:
– Тут не отстранять, тут исключать надо!
Выступил Сергей Викентьевич, смущенно потирая ладонью взмокший лоб.
– Круглов прав, надо критиковать, проверять, невзирая на лица. И вот вам пример… То, что мы узнали сегодня о Каплан, поистине… ошеломляюще. И вот в свете новых фактов я вспомнил недавнее прошлое. Помните, как выступала Клара против Вернера? Мы еще не знаем истинной роли Вернера, но факт остается фактом: Каплан боролась с ним, выступала против него, требовала его снятия. А между тем переписывается с ним до сих пор, дружна с ним. Получается та же история, что с Левицким: разоблачила, а связь осталась. Что это такое? По-моему, типичное двурушничество.
Клара вскочила, резко сказала:
– Вернер – коммунист! При чем здесь переписка? Я имею право переписываться с кем хочу.
– Даже с мужем-контрреволюционером? – подал реплику Готовцев.
– Позор! Стыд! Исключить! – неслось из зала.
Клара стояла лицом к собранию. Она еще не опомнилась от неожиданности, не собралась с мыслями, не поняла толком, что случилось. Исключить? О ком это? О ней? Ее исключить?.. Она – враг?.. Да нет, это же сон, это бред!..
– Товарищи, у меня предложение.
Снова – Круглов. Он был бледен, говорил через силу.
– Можете осудить меня, товарищи, но я лично не могу поверить, что Каплан враг. Между тем факты, которые здесь выяснились, говорят против нее. Мы их не знали. Наша обязанность – хорошо проверить. И, во-первых, внимательно выслушать ее объяснения. Пусть Каплан расскажет свою биографию, свою историю с Левицким, с Васютой. Честно, подробно, без утайки. А пока кричать об исключении рано.
– Но ведь она сама признала факты? – пожимая плечами, возразил Гранатов. – При чем здесь биография?
Выскочил вперед инженер Федотов.
– Нет, я требую биографию! Как попала Каплан в партию? Дочь белоэмигрантов – тут что-то не так! Может быть, она при вступлении не все сказала?
По выступлению Федотова, молодого и спокойного человека, очень дружественно относившегося к ней, Клара вдруг и до конца осознала, как возбуждено против нее собрание, как трудно будет сейчас оправдаться.
Иван Гаврилович сказал с места:
– Андрей прав. Исключить мы всегда успеем. Выслушать надо и разобраться, что и почему. Каплан хорошо работала, с душой. Таких людей с маху не выбрасывают.
– Ну что ж, предоставим слово для изложения биографии и фактов товарищу Каплан.
Клара медлила. Вся жизнь нахлынула на нее, вся жизнь, и вот она висит на волоске, и от того, что сейчас скажешь, как сумеешь сказать, зависит – оборвется волосок или нет.
– Давай, давай рассказывай, не волнуйся, – из президиума дружески подтолкнул ее Драченов.
Она ожила от этого дружеского голоса. В чем дело? Действительно, волноваться нечего, надо только рассказать все как есть, раскрыть себя так, как она понимает и чувствует себя сама, и все кончится.
– Мои родители – крупные торговцы. Детство прошло в добротно-буржуазной обстановке. Я никогда ничего не скрывала, в анкете написано все подробно. Я училась в гимназии, в Москве. Потом началась революция, и моя семья бежала от революции в Ригу. Мы ехали много дней, подолгу стояли на станциях и разъездах, поезд был переполнен. Моя мать была очень больна. И вот на одной из станций я побежала за кипятком для нее. И заблудилась. Мы стояли на шестом пути, все пути были забиты составами, я сбилась, пролезала под вагонами, металась по путям – и вдруг увидела свой поезд, вернее – угадала, что это он. Я слышала лязг колес и видела в пролеты между вагонами двигающийся поезд. Я побежала еще шибче, но поезд шел уже быстро, а я была мала, я бы все равно не уцепилась за поручни. Я ошпарила ноги кипятком и упала.
Меня подобрал один добрый человек. Он железнодорожник, но главным образом занимался спекуляцией. И я должна была помогать ему. Я не училась, я совсем одичала, я не знала ничего, кроме теплушек, буферов, мешочников и страха. И мне опротивело.
А тут началась эвакуация. Наступали белые. И я вдруг решила, что уеду тоже. Я прибежала к последнему поезду, уходившему в центр. На станции было битком набито, и поезд уже облеплен людьми до отказа. Только один вагон был пустой, но его охраняли красноармейцы. Я видела, как туда прошли двое военных, нагруженных папками. Они держали в зубах серые пропуска. Потом они ушли. Я сама не знаю, как у меня хватило смелости. Я разыскала на полу клочок серой бумаги, зажала его в зубах и пошла к вагону, прижав к себе узелок. Меня пропустили. В вагоне никого не было, лежали ящики и папки с делами. Я забилась в уголок и сидела часа два. Стемнело. Поезд тронулся. Кто-то в последнюю минуту вошел в вагон. Он чиркнул спичкой и увидел меня. «Это еще что за фрукт?» – спросил он грубо и поднес спичку к моему лицу. Я увидела ремни, кобуру, гранату и серое, страшное в своей усталости лицо. «Я… я в Москву», – прошептала я. «Как прошла сюда?» – резко крикнул он, стоя надо мною. Он был большой и страшный. «По… пропуску…» – сказала я. «А кто тебе дал пропуск?» – «Ляус» (Ляус был комендант города, гроза всех мешочников). – «А ты знаешь, кто я?» – «Нет». – «Я Ляус». Не знаю, как это случилось, но я вдруг сказала: «Ах, вы Ляус? Здравствуйте», – а потом уже заплакала. Он, кажется, засмеялся. Он сказал, что на ближайшей станции меня расстреляют за подлог и чтобы я все рассказала начистоту, хотя он вряд ли мне поверит. Я стала рассказывать, что мне надоело возить муку, что я хочу в Москву, хочу учиться.
Готовцев постучал карандашом по графину.
– Покороче, здесь не вечер воспоминаний.
Клара опомнилась. Картины прошлого померкли, перед нею снова было собрание, возбужденное, недоброжелательное, и она стояла здесь как обвиняемая.
– Я рассказываю об этом потому, что без Ляуса, без чувства к нему моя биография неполна, – с трудом выговорила она. – Я буду короче. Ляус привез меня в Ленинград и поселил в общежитии военных курсов. Курсанты называли меня Кларой Ляус. Сам Ляус был на фронте, но он дважды приезжал. Я ходила на курсы ликвидаторов неграмотности: мне очень хотелось работать и оправдать доверие Ляуса. Там, на курсах, я вступила в комсомол и была организатором субботников. Я отдавала этому делу все силы и пропустила субботник только один раз, когда пошла провожать Ляуса на фронт. Когда он прощался со мною, он меня погладил по волосам и сказал: «Ну, расти, черноглазая. Когда подрастешь, я на тебе женюсь». Он шутил, наверное, но я была так рада…
Она смахнула слезы с ресниц. Зал плыл перед глазами. Она старалась не видеть его, не видеть лиц – надо досказать все как есть, раскрыться до конца…
– Зачем это все? – вполголоса заметил Гранатов. – Целый роман!
Действительность врывалась в рассказ, путала воспоминания, мысли.
– Ведь Ляуса убили! Убили тогда же, через месяц. Я долго ждала его. Потом позвонила по телефону, и мне ответили: «Ляус убит». Я проревела несколько суток подряд и вернулась на курсы. И тут, на курсах, меня поддержали комсомольцы, не давали мне быть одной. Я много работала на курсах и по ликбезу на обувной фабрике, а потом, окончив курсы, уехала в деревню. Уехала я уже настоящей комсомолкой – именно в те месяцы, после смерти Ляуса, я нашла в комсомоле семью, родину, содержание и смысл жизни.
В деревне я учила неграмотных, организовала комсомольскую ячейку, стала секретарем сельсовета. Это смешно, я еще не имела права голоса, но меня выбрали, потому что я была комсомолкой и единственной хорошо грамотной на селе. Так я проработала год и вступила в партию. А потом у нас в уезде вспыхнуло кулацкое восстание… Кулаки и пробравшиеся к нам белогвардейцы. Мы два дня отстреливались из церкви, а потом они ворвались в церковь. Харитонова и еще семь человек повесили, а меня избили шомполами и не прикончили только потому, что я потеряла сознание…
Клара передохнула, смолкла. Собрание не прерывало, не торопило. Андрей Круглов радовался – нет, все разъяснится, она не лжет, так лгать нельзя. При чем здесь родители-эмигранты, если она с детства не знала их? А сейчас она расскажет и о Левицком и о Васюте. Как она испугалась тогда, при встрече с Левицким! Неужели она еще любила его? И может быть, любовь оказалась сильнее сознания? Андрей знал, что жизнь сложнее, чем кажется на первый взгляд. Но можно ли простить коммунисту, если сознание отступает перед любовью?.. «Ведь я-то! – думал он. – Я-то наступил на свою любовь, растоптал ее!.. А тут враг! Контрреволюционер!»
Иронический голос Гранатова прорезал внимательную тишину собрания:
– Если вас действительно избили шомполами, очевидно остались следы?
Клара откинулась назад, покраснела. Кто-то засмеялся, кто-то крикнул: «Да! Шомпола – не шутка!» Тогда Клара закрыла глаза, рванула ворот спецовки, сбросила ее с плеч и повернулась к залу спиной. На матовой белизне плеч отчетливо выделялись сморщенные бурые рубцы. Было очень тихо.
Клара вцепилась пальцами в край трибуны. Задергался подбородок. Она чувствовала, как он скачет, слышала, как стучат зубы. Потом задергались губы, щеки, глаза. Это было странно. Глаза как будто двигались каждый по-своему. Эту скачку нервов нельзя было унять. Драченов подошел к Кларе, натянул на ее плечи спецовку и подал ей стакан воды. Клара старалась пить, но пляшущие губы не слушались, вода лилась мимо.
– Глупо… Глупо… Сейчас… – приговаривала она. Теперь ее пальцы вцепились в рукав Драченова.
– Ну, истерику разводить не к чему, – сказал Готовцев, стуча по графину. – Если можете рассказывать дальше, рассказывайте. А собрание ждать не может.
Злой окрик подействовал. Клара усилием воли преодолела дрожь, повернулась к залу, заговорила снова. Теперь она рассказывала о Левицком. К ней вернулось спокойствие. Она вдруг поверила, что сейчас все кончится, что страдать не из-за чего. Но голос Гранатова снова прервал ее:
– Но как же совместить ваши слова с тем, что вы до последних дней встречались с Левицким у себя дома?
– Я не встречалась с ним, – четко сказала Клара. Снова шум пошел по собранию.
– Значит, я лгу?
Она пыталась рассказать так, как было. Встреча в коридоре. Выгнала. Отказалась выслушать.
– А Васюта кто? – спрашивали из зала. – А зачем ходил Васюта?
Она снова утратила власть над собой. Объяснение звучало неубедительно: алгебра, архитектура, интерес к человеку… Она и сама как-то не верила в свои слова, слушая свой срывающийся, неуверенный, неестественно звонкий голос.
Она запиналась, путала. «Что я делаю? Что со мною? – с ужасом спрашивала она себя. – Ведь так не поверят, не поверят…»
– А Вернер? – настаивали из зала.
– А чем вы можете подтвердить, что именно вы разоблачили Левицкого?
– А как он попал в ваш коридор?
Готовцев, стоя за столом президиума, сказал:
– Васюта ушел, Левицкий пришел – хорошее общество для коммуниста! – И спросил: – А почему вы скрыли эту встречу от партийной организации?
Она ответила слабым голосом:
– Я не скрыла. Мне просто не пришло в голову сказать. Повторяю, я с ним отказалась говорить, я его выгнала. Гранатов стоял в дверях. Он должен был слышать, что я его выгнала.
– Нет, не слышал! – отрезал Гранатов.
– Подозрительная история, – сказал с места Иван Гаврилович. – Проверить надо. Уж очень как-то все сошлось.
Клара уже не могла больше стоять, не могла говорить, бороться, отстаивать себя.
– Проверьте, – еле слышно сказала она. – Я ни в чем не виновата… Проверьте… проверьте…
Она пошла по ступенькам в зал, но Готовцев остановил ее. Он заговорил веско и спокойно. После нервной речи Клары его было приятно слушать.
– Каплан очень художественно рассказывала. Но вы сами видите – факты разоблачают ее. Дело более чем подозрительное. Если она не хотела впускать Левицкого, зачем она впустила? Гранатов живет рядом, могла позвать его. И Васюта – опять же с участка Левицкого. Каплан просит проверить. Горком партии сам знает, что надо проверить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91