– хрипло сказал он.
– Вздор! Чепуха! – закричал Доронин, весь сияя. – Поучишься, самоучитель придет, теорию подучишь. Я ведь совсем не знаю. Ты по слуху, по слуху! У тебя руки золотые, я ж вижу!
– Да я и клубом никогда не занимался…
– Вздор! Сумеешь! По глазам вижу – сумеешь! А не хочешь – назначаю тебя своим заместителем. Работа – о-го-го! Одно жилстроительство за зиму – восемь домов, новый коровник, новый засолочный цех, бондарную расширять, клуб надстраивать, ясли расширять. Соглашайся, парень. Заживем – не нарадуешься.
– Да почему я? Вы же меня не знаете!
– Вздор, голуба! Я людей носом чую. Ты Сахалин не знаешь. На материке человек серебро, на Сахалине – золото. Я за человека душу продам. Кольку я женил. Панферова в люди вывел. Скворцова женил, в колхозе три невесты растут – ого! Я каждого человека на учете держу. Милиционер на меня за Нюшку обижается – так то милиционер, его Александровск держит, пускай сами заботятся. А своих людей я, как нянька, обхаживаю.
Сергей томился. Еще не поздно признаться. И сказать, что он раскаивается, что ему стыдно, что он хочет работать вот так, как Доронин, от души… Доронин поймет.
– Ты, может, думаешь – наш промысел мелочь? Думаешь, социализм – это не рыба, а машины, нефть, уголь, гиганты? Нет, голуба, ты ошибаешься! Социализм – это богатство страны, а рыба у нас – знаешь, какое богатство? Только вычерпывай, только поспевай! Завод будем строить!
Сергей все молчал. Он взвешивал – тысяча в месяц, хорошая кормежка, заботы Доронина, комната, отпуск. Из отпуска можно и не вернуться… Нет, уж если соглашаться, то до конца. Честно. По-комсомольски… Но ведь не комсомолец он, ведь и билет его, возможно, объявлен недействительным.
– Согласен? – напирал Доронин, снова придвигая Сергею свинину и салат. – Ты ешь, ешь!..
– Подумать надо, – сказал Сергей. – Дело неплохое. Но у меня старики дома… Я подумаю…
Он ушел от Доронина в полном смятении. Он так и не признался ни в чем, а теперь поздно. Он боялся новых уговоров. Но и Доронин и Колька с Нюшей, видимо, были в заговоре и, ни о чем не спрашивая, постепенно втягивали Сергея в круг интересов промысла. И получилось, что дело – решенное, Сергей – свой человек и возвращаться к старой теме нечего.
Наутро третьего дня Колька привел с моря целый караван переполненных рыбой кунгасов. Убирать богатый улов вышли все работники промысла.
Увлеченный общим порывом, Сергей десять часов подряд работал на пристани, нагружая и развозя вагонетки с рыбой. В эти часы трудового азарта он знал, что остается на промысле и все люди ему интересны, как будущие товарищи.
К ночи он свалился на постель измученный и счастливый. Его окружали простые, дружелюбные, славные люди. Конец скитаниям, конец тревогам – он остается. Сон уже надвигался, приятно спутывая мысли. Возможно, что Сергей даже задремал… и вдруг подскочил, как от толчка. Дезертир! Стоит сказать им всем, кто он такой, и от него отвернутся, как от зачумленного!
Промучившись ночь, он выскользнул из дома на рассвете, готовый бежать куда глаза глядят, лишь бы уйти от позора, от разоблачения, от презрения Доронина, Кольки, Нюши – всех этих честных, дружелюбных людей.
И натолкнулся прямо на Доронина.
– А я за тобой! – воскликнул Доронин и обнял Сергея от полноты чувств – после вчерашней работы Сергея никто не сомневался, что он остается. – Тут машина пришла из города. Я тебе бумажку написал, поедешь в обком комсомола, станешь на учет. Учетная карточка у тебя с собой?
– Да нет, в том-то и дело.
– Пустяки, вздор! Объяснишь ребятам – оформят, карточку затребуют, не в первый раз. Скажи – от Доронина. Шофер – комсомолец, он тебя проводит. Я ему объяснил. А следующим отливом обратно приедешь, он тебя на грузовик устроит; все договорено.
В эту минуту Сергей хотел только одного – уехать, уехать как можно скорее. Остается корзинка – черт с ней!
Поодаль от пристани, на песке, стояла потрепанная полутонка. Сергей пошел к ней, переступая через канаты, обходя разложенные по песку сети. Запах рыбы и моря окутывал их. Неожиданно родным показался Сергею машинный, бензинный запах автомобиля.
Совсем молодой шофер возился у машины.
Доронин подробно повторил, что делать с Сергеем.
– Ладно, – сказал парень, – поехали.
Машина развернулась и покатила полным ходом по широкой полосе мокрого, утрамбованного морем песка. Шины беззвучно скользили. В двух шагах билось море, с другой стороны поднимались крутые обрывистые склоны сопок.
– Асфальт? – спросил шофер, подмигивая. – То-то! Это наши асфальтовые шоссе. На них только и отводишь душу. А чуть от берега в сторону – мама родная! Ухаб на ухабе, замаешься!
– А если прилив? – заинтересовался Сергей.
– А прилив – спасайся кто может. Я один раз чуть не влип. Мотор заело. Вожусь час, вожусь два, а вода все прет, прет! В последнюю минуту справился и полетел на третьей скорости. В первый распадок заскочил – отдышался. Берег-то, видишь, какой, деваться некуда. Просидел в щели шесть часов, всех святых помянул! Тоска!
– Значит, надо по морю следить, когда ехать?
Шофер презрительно покосился на Сергея.
– Ну да, еще следить! У нас расписание.
И он показал Сергею типографски отпечатанное расписание приливов и отливов.
Шофер оказался хорошим парнем и вовсе не уговаривал Сергея оставаться на промысле.
– Ты что, астраханский? На кой черт тебе рыба? – сказал он. – Ты Доронина не слушай, он шальной, он те зубы заговорит лучше не надо. Я сам краденый, так знаю, что такое на Сахалине специалист.
– Краденый?
– Ага!
И он не объяснил, а загадочно улыбнулся, наслаждаясь удивлением Сергея. Потом рассказал:
– Привез я сюда четыре машины. Наладил, объездил, сдаю по акту. Дело было осенью, последний пароход вот-вот придет, надо сматываться. Иду к начальнику автобазы: так и так, принимай, подписывай, мне некогда. Он подумал, говорит: ладно, завтра. А назавтра – бац! – на двух машинах свечи покрадены. Я – туда, сюда. Начальник ведет меня к себе, запирает на ключ: «Сажаю под домашний арест, пока идет следствие». Я кричу, требую прокурора. Пароход уходит. А начальник ставит закуски, водку, жена заводит патефон. А он говорит: «Так и так, Валя, вот твои свечи, а я тебя украл, потому что у меня нет механика, а без механика все одно не жизнь. И ты, парень, не обижайся, сам знаешь – ОСУ! Притом же судиться тебе смысла нет – все равно раньше весны не выберешься». Выпили мы с ним, подружили. Второй год работаю. Две премии. На книжке шесть тысяч лежит. ОСУ!
Сергей признался, что хочет уехать, и спросил, часто ли ходят пароходы.
– И дурак будешь! – сказал шофер, не отвечая на вопрос. – На промысел не возвращайся, а уезжать незачем. Попал – и пользуйся случаем. Ты разве знаешь, что такое Сахалин? Ты слышал – каторга, каторга. Была – да нету. Ты думаешь, зря японцы за него цеплялись? Сахалин – это сокровище. Остров сокровищ, вот он что!
Краденый шофер говорил с жаром.
– Я вижу, ты патриот, – сказал Сергей, пытаясь улыбнуться.
– Э-э! посмотрю я на тебя через год, чем ты будешь! У нас все патриоты. ОСУ! Или удирай, или люби. Умный человек любит, идиоты – бегут.
7
Больницей назывался бревенчатый, наскоро сколоченный барак, разделенный на шесть палат и коридор. Его заполнили больными еще в процессе стройки, а потом все некогда было, и больница осталась без печей. Летом о печах не думали, да и не было кирпича. Осенью оказалось, что печи не включены в планы работ, да и кирпич только начал поступать с недостроенного кирпичного завода.
Тоня была слишком встревожена состоянием Семы Альтшулера, чтобы думать о чем-либо другом. Сема был безнадежно плох. Врач тяжело вздыхал, выходя от него, и не скрывал от Тони своих опасений.
Однажды Тоня выбежала за врачом и спросила, замирая:
– Есть ли надежда?
– Какая надежда? – раздраженно крикнул врач. – Какая надежда может быть в таких условиях? Разве здесь можно лечить? Все замерзнут, печей нет и не будет, все плюют на больницу. Мы можем подыхать как суслики – вот как!
В тот же день Тоня побежала в комсомольский комитет. И впервые заметила, что листья уже облетают, что даже на солнце ощутителен веющий осенний холодок.
– Больные замерзают! – крикнула она, врываясь в комитет. – Если немедленно не будет печников, я снимаю ответственность… Ну, я не знаю, Андрюша, это черт знает что, печи нужны немедленно, понимаешь?!
Круглов сам побежал хлопотать о печах. Решили мобилизовать комсомольцев и сделать печи сверх плана, но трудность заключалась в том, что комсомольцев-печников не было, а беспартийный печник упирался – он и так работал сверхурочно на строительстве нового здания конторы.
Когда Тоня рассказала Семе про положение дел, Сема даже рассердился.
– Отчего ты не спросила меня? Или я уже ни на что не годен? Беги сейчас же, зови Геньку и Вальку, пусть везут кирпич, пусть готовят раствор, я сам буду руководить работой.
– Да ты разве печник?
– Что значит «печник»? У меня есть голова, она кое-что понимает в технике! И если надо, чтобы печь топилась и тянула, она будет топиться и тянуть.
– Брось, Сема, ты же болен… придет печник…
– Я просто удивляюсь, Тоня, зачем говорить глупости. Какой печник, кто пойдет, когда нет наряда, когда его разрывают на части? Будут волынить целый месяц! И потом, что же, я должен лежать и умирать без пользы, когда я могу делать дело? Иди, я тебе говорю, иди и зови ребят, только пусть поторопятся, понимаешь… Мало ли что, а я уже не хочу помереть, не доделав эти печи, – это вопрос самолюбия… Пусть назовут больницу моим именем… Имени Альтшулера – почему бы нет?
Сема так волновался, что Тоня подчинилась и снова побежала в комитет. Круглов сообщил грустную новость: нет кирпича.
Морозов ходил к Гранатову и добился у него обещания дать кирпич через неделю-полторы. Вчера привезли немного кирпича для нового здания конторы, но он уже получен прорабом Михалевым.
Тоня побежала к Михалеву.
– Да вы рехнулись! – закричал на нее Михалев. – Я месяц дожидался этого кирпича, у меня план, у меня сроки! И какое там заимообразно? Кто вам поверит? Кто вы такая? Я не дурак, и просить бесполезно, прощайте.
– Вы не дурак, – крикнула Тоня, – но вы бюрократ и черствая душа!
Выбегая, она чуть не сбила с ног входившего Епифанова. Захлебываясь от возмущения, Тоня рассказала ему про печи, про Сему, про бюрократизм прораба.
Епифанов крепко выругался, тотчас же извинился перед Тоней и, поразмыслив, сказал таинственным шепотом:
– А мы наплевали. Выход найден. С Епифановым не пропадешь. Подбери человек пятнадцать абсолютно верных ребят, – ясно тебе? Таких, которые не струсят, И я подберу. И пусть соберутся после ужина за столовкой, на пустыре. Кирпич будет.
Вечером на пустыре собрались человек тридцать. Среди них были Гриша Исаков и Валька Бессонов – они только недавно вылечились от слепоты, и вечером их прямо распирала жажда деятельности. Остальные тоже были не прочь проявить себя. Таинственное начало сулило что-то интересное.
Командовал Епифанов.
– Ребята! – сказал он, оглядываясь. – Среди нас предателей нет?
– Ты спятил! – за всех откликнулся Валька.
– Добре! – сказал Епифанов. – Предстоит большое дело. Надо спасать больных, в больнице нет печей. Ясно? Для печей нужен кирпич. Михалев кирпича не дает. Кирпич лежит возле новой конторы. Ясно?
Очевидно, все было ясно. Никто не возражал, но на всех лицах отразилось удовольствие.
– Я человек военный, – продолжал Епифанов. – Командую я. Дисциплина и порядок нужны строжайшие. Мои распоряжения должны выполняться бес-пре-ко-словно. Ясно?
– Давай к делу, ясно.
– Так вот. Сейчас все расходятся. Гуртом не ходить – засыпемся. Лошади нет, и лошадь не нужна – с лошадью засыпемся в два счета. Прикрытие – темнота. Ясно? Каждый тихонько подходит к конторе, – Епифанов даже изобразил, как надо крадучись подходить и брать кирпич, – осторожно берет несколько кирпичей, сколько сможет унести, и сторонкой, никому не попадаясь, несет кирпичи к больнице. Тоня организует приемку кирпича. Абсолютная тайна. Ясно? Если встретите Круглова или кого другого из комитета – молчать. Дело сделать нужно, но это все-таки воровство, и комитет должен быть ни при чем.
– А я член комитета, я-то как же? – раздался отчаянный выкрик Кати Ставровой.
Валька Бессонов мигом смастерил из газеты полумаску, скрыл под нею лицо и безмятежно заявил:
– А я и не Бессонов вовсе. Я неизвестный в полумаске. Пришел, сделал дело и скрылся.
Епифанов почесал затылок и нашел выход.
– Ну что же, вы оба ничего не знаете. Вам сказали таскать кирпичи – вы и таскали. Вот и все. Кстати, и каждый из вас, если попадетесь, ответ один: не знал, не ведал. Позвали – и пошел. Отвечаю один я!
Комсомольцы запротестовали: отвечать, так всем.
– Слушаться бес-пре-ко-словно, – повышая голос, напомнил Епифанов. – А ну, расходись! Каждому придется сделать несколько рейсов. Много не набирать – надорветесь. Всем ясно? Пошли.
И началась работа, самая веселая из всех работ, какие только приходилось выполнять на стройке. Каждый проявил инициативу: Генька раздобыл мешок и таскал в мешке штук по двадцать, другие приспособили пояса, веревки, даже одеяла. Клава носила всего по четыре кирпича, но зато обратно бежала, чтобы выгадать время.
Епифанов таскал кирпичи наравне со всеми, но ему доставалось больше всех – он олицетворял командование, рационализацию и охрану труда. Он бегал туда и назад, по пути высматривая, нет ли опасности. Он следил, чтобы ребята не надорвались, так как все старались нагрузиться до предела. Особенное беспокойство внушали ему девушки, а больше всех – Соня. Он попытался отправить ее домой, но Соня обиделась до слез.
– Что я, домашняя хозяйка, дома сидеть? Оставьте меня в покое, а то я пойду и все расскажу…
С нее взяли слово таскать не больше трех кирпичей зараз, но Епифанов видел, что она берет и по пять и по шесть.
К концу работы возникло непредвиденное затруднение. Кирпичей было принесено достаточно, в больнице уже началась укладка первой печи, а ребята ни за что не соглашались прекратить работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91