Круглов узнавал их по глазам, по скромным улыбкам, по тихим и невинным голосам.
Епифанов сам подошел к Круглову.
– Виноват, Андрюша, виноват, товарищ Круглов! Что хочешь, то и делай. Мое командование – мой и ответ. Ребята ни при чем, моя ответственность. Так что имей в виду.
Андрей не знал, что делать. Исключать виновников было немыслимо, но и потеря прораба грозила крупными осложнениями – Михалев был опытным строителем, а достать другого, да еще осенью, при отдаленности от центра, нечего было и думать. К тому же самоуправство комсомольцев требовало решительного и безусловного осуждения.
К вечеру случилась новая неприятность. Перепившийся печник разбуянился на улице и орал во весь голос, подставляя ветру голую волосатую грудь:
– Расступись, Амур, комсомол идет! Ай, разбойнички, теплые ребята, душа с них вон! Кто хочет на соревнование? В одну ночь сто печей поставлю! Тыщу печей поставлю! Миллион поставлю! С моими дорогими черта не боюсь! Теплые ребята, воровской народ!..
Увидев Круглова, он пошел к нему, раскачиваясь, распахнув объятия:
– Комсомол дорогой, запиши в комсомольцы! Запиши на старости, душа с тебя вон! Прошу тебя, запиши.
К ночи собралось срочное заседание комсомольского комитета. Присутствовали главный инженер и Морозов, были вызваны Тоня и Епифанов, к обвиняемым были причислены Катя Ставрова и Валька Бессонов – как члены комитета, допустившие воровство кирпича и принявшие в нем участие. Катя сидела притихшая и добросовестно записывала в протокол все плохое, что о ней говорили.
Валька Бессонов не явился – за ним посылали, но Вальки не было ни дома, ни на работе, и никто не знал, куда он девался.
– Понятия не имею, – сказала Катя, когда спросили ее. – Он ко мне не пришит.
Тоня, волнуясь, рассказала о положении в больнице и об отказе Михалева дать кирпич. Она признавала себя виноватой, но заявила, что еще больше виноваты руководители – больница нужна больше, чем контора, а в больнице мерзли больные товарищи – ударники стройки.
Епифанов честно рассказал всю историю кражи кирпича, но попробовал взять всю вину на себя, уверяя, что другие не знали о краже и считали ночную работу очередным авралом.
– А вот это ты врешь! – вскакивая и краснея пятнами, крикнула Катя. – Все мы знали, и вовсе мы не воровали, а взяли для больницы, потому что больным холодно… И если уж надо за это исключить, исключайте меня, – я член комитета, я больше всех виновата!..
– Погоди, Ставрова, – сказал Морозов. – Ты говоришь – не воровали, а просто взяли. Это что же значит – просто взяли?
Катя растерянно оглянулась.
– Ну, я не знаю, как объяснить, – пробормотала она. – Мы же не для себя, как вы не понимаете… Мы же не для себя!..
Андрей Круглов был всей душой на стороне Кати и ее соучастников, но он чувствовал себя обязанным строго осудить анархический поступок комсомольцев. Он заговорил о воровстве, о несознательности, о вреде анархии, о примере, который должны бы показывать комсомольцы, о пьяном печнике…
В это время в коридоре раздался грохот. Казалось, сам пьяный печник пришел подтвердить слова Круглова. Дверь с шумом распахнулась – и в комнату повалили комсомольцы, предводительствуемые Валькой.
– Это еще что такое? – сурово спросил Круглов.
– Вот мы все участники, – сказал Валька, снимая шапку и усиленно приглаживая свои вихры. – Вот здесь нас двадцать шесть человек. Соня Исакова не пришла, потому что нездорова, остальных троих вы знаете.
– А кто вас звал, ты не знаешь? – подавляя смех, спросил Круглов.
– Совесть! – торжественно провозгласил Валька и оглянулся на свою ватагу, чтобы получить одобрение. Ребята одобрили. – Комсомольская совесть нас привела. Ребята хотят, чтобы отвечали все или никто. При чем здесь Епифанов, когда все таскали? Ребята требуют, чтобы наказали всех.
– Не бойся, всем достанется.
– Так мы и не спорим. Я только хочу сообщить, что мы все, двадцать шесть человек, только что были у Павла Петровича и с ним договорились.
– То есть, как это договорились?
– Так же, как насчет кирпича? – вставил Морозов.
– По-другому, – вздыхая, сказал Валька, – по-хорошему… Попросили прощения. Сказали, что больше не будем. Обещали ударно работать. Ну и обещали ему в конторе печи поставить вот так же, по-ударному, в одну ночь… Опыт-то теперь есть!
– Старик сперва раскричался, а потом даже заплакал, так мы его умаслили, – вынырнув из-за спины Вальки, сказала Клава и покраснела.
Морозов хохотал.
Круглов не мог больше сдерживаться и хохотал тоже. Напряжение разрядилось. Вопрос был решен. Надо было поругать комсомольцев, но Андрею не хотелось: он понимал их и любовался их товарищеской сплоченностью.
– Ну, вот что, – сказал он наконец. – Вам ясно, что вы поступили не по-комсомольски, что вы совершили вредный, антиобщественный поступок?
– Ясно! – дружно крикнули все виновники.
– Вы понимаете, что вас придется осудить перед лицом всего города?
– Понимаем… Ну что ж… Ну конечно… – вразнобой, неуверенно отвечали сдавленные голоса.
– Вы знаете, что за такие штуки надо исключать из комсомола?
Раздался общий вздох, но никто ничего не сказал.
– Ну, а теперь идите… Или нет, можете оставаться, только не шуметь.
И комсомольский комитет, коротко посовещавшись, постановил: вынести порицание всем комсомольцам, участвовавшим в краже кирпича; Васяевой и Епифанову, как организаторам, а Ставровой и Бессонову, как членам комитета, вынести строгий выговор с предупреждением.
– Правильно! Правильно! – восклицал Епифанов. – Я водолаз, военный человек, демобилизованный Красного Рабоче-Крестьянского Флота, я вдвойне заслужил! Первый раз имею взыскание – но заслужил!
Он был совершенно искренен, но после заседания, когда все расходились, так же искренне воскликнул:
– А печи все-таки стоят, что и требовалось доказать!
Морозов вышел вместе с главным инженером.
– Все виноватые наказаны или нет? Как вы думаете, Сергей Викентьевич?
– То есть… все ли они пришли?..
– Они-то все пришли! Народ честный. А вот кто виноват в том, что в больнице не было печей? Кто виноват в том, что кирпич выдали для новой конторы раньше, чем для больницы? Я бы хотел, чтобы эти вот виновники сами пришли на партком. Впрочем, я человек не гордый, могу пригласить.
Сергей Викентьевич пробормотал:
– Конечно, вышло очень неудачно…
– Неудачно?.. Вы знаете, дорогой, иногда мне кажется, что у нас слишком часто выходит неудачно. А люди все умные. Так, может быть, не в удаче дело?
Их догнала Тоня.
– Сергей Викентьевич!.. Там у нас заслонок нет… Нельзя ли выписать со склада?
– Что ж, заслонки стащить пороху не хватило?
– Нет, пожалуйста, Сергей Викентьевич, – настаивала Тоня. – Ведь уже топить пора, как же без заслонок?
Морозов погладил ее по плечу и ласково подтолкнул:
– Иди, иди, не волнуйся, Сергей Викентьевич завтра же сделает все, что нужно. Верно, Сергей Викентьевич?
На следующий день, усмехаясь и балагуря, по наряду из конторы в больницу пришел протрезвившийся печник, чтобы докончить установку печей.
8
Соня проснулась очень рано. В комнате было темно, окно едва виднелось. Гриша спал, посапывая и вздыхая.
Соня не знала, что заставило ее проснуться. Что-то было неладно. Давила тревога.
Соня прислушалась, зорко вглядываясь в серый мрак, – не оттуда ли наплывает ощущение беды. Но в бараке и вокруг барака все было спокойно. Тревога была в ней самой. С нею что-то происходило – только что? Она не могла понять.
Она лежала, не смея встать. Ее пугали тишина и серый мрак. Пугал тяжкий сон Гриши. У нее было такое ощущение, будто она одинока и предоставлена самой себе в еще неясной беде, возникшей сегодня ночью.
«Что?.. – спрашивала она себя. – Ну что же? Что?..»
Утро надвигалось так медленно, так неохотно пробуждалась жизнь! Только раз стукнула чья-то дверь, и снова установилась сонная тишь. «Ну, пора, просыпайся», – мысленно обращалась Соня к поселку. Но поселок цеплялся за ночь последним крепким сном.
За окном дул ветер. Его холодное дыхание сочилось в щели. Соня поежилась, подбирая одеяло; ее нога коснулась холодного края простыни, и по телу пошли мурашки – ее знобило от остывающей испарины. Она повернулась набок, чтобы согреться, и вдруг почувствовала, что под нею густая, клейкая сырость. Она поспешно откинула одеяло и вскрикнула – густая клейкая кровь покрывала простыню.
– Что это? – произнесла она вслух, беспомощно озираясь. – Гриша! – крикнула она через минуту, натянув до подбородка одеяло, чтобы не видеть этого ужаса. – Гриша, проснись!
И тотчас вспомнила кирпичи. Кирпичи, кирпичи, кирпичи… Они мелькали перед нею, красноватые, пористые, облупленные, с отбитыми краями, тяжелые, не больше двух-трех… а потом азарт, спешка… пять, и шесть, и семь… Боль в пояснице, тяжесть, тяжесть, тягучая боль… Но разве она могла отстать?.. И раствор – крутое тесто с лопающимися пузырьками и вращение, вращение палкой… вращение, от которого заломило в спине… Но разве можно было уйти?
– Гриша! – крикнула она отчаянно и потянула мужа за плечо.
Он сразу подскочил. Заспанное лицо улыбалось, глаза были закрыты. Она не нашла слов, чтоб объяснить. Ей стало стыдно и страшно.
– Пора на работу, Гриша, – сказала она. – Вставай, вставай же!
– Рано еще… – пробормотал он и повалился на подушку. – Я еще чуть-чуть… я сейчас…
Она с ужасом видела, что он засыпает снова. Как сказать ему? И что ей теперь делать? Она не чувствовала никакой боли, только страх и ощущение беды.
И вдруг ее ощущение передалось ему. Они были слишком едины, настроение одного всегда передавалось другому. Он сразу открыл глаза и спросил испуганно:
– Что?
Она сама не знала – что. Она схватила его руку и сказала:
– Не знаю. Очень плохо.
И заплакала, окончательно поняв, что с нею случилась непоправимая беда.
Через полчаса они вышли из барака. Поселок еще спал. Раннее утро встретило их ветром. Ветер был приятен Соне. Он бодрил. Она шла медленно, поддерживаемая Гришей, и с каждым шагом слабела, и все труднее было делать новые шаги.
– Я больше не могу, – сказала она побелевшими губами и остановилась. Она почти падала. Они стояли полные отчаяния.
– Я тебя понесу, – сказал он, наконец, и осторожно поднял ее.
Обхватив Гришу за шею, Соня лежала на его руках покойно и удобно. Так уже было однажды. Они еще не были женаты. Они гуляли в тайге, перелезали через поваленные стволы, через старые коряги, перепрыгивали через ручейки, с кочки на кочку пробирались по болотистым низинам. Они целовались, держались за руки, радуясь каждому прикосновению. Соня замочила ноги. «Я понесу тебя», – сказал он. Нет, нет! Она не решалась. Но он так просил: «Ну, позволь, я только подержу тебя…» Он обнял ее и не смел прижать к себе. Она сама робко обняла его за шею. И он понес ее, немного задыхаясь, счастливый, гордый…
Он и теперь слегка задыхался. Она слышала его сильное прерывистое дыхание. Но как они сейчас несчастны оба! Он иногда заглядывал в ее лицо, тихо спрашивал: «Ну, как?» – «Ничего, – отвечала она шепотом, – ничего… Тебе не тяжело?»
Ему было очень тяжело, у него немели руки. Но он нес ее, упорствуя, не желая признаться в том, что ему не под силу донести ее. Да и выхода другого не было.
У больницы он бережно опустил ее на землю. У него темнело в глазах от усталости и тревоги. Врача еще не было. Тоня спала на табуретке, приткнувшись в углу. Санитарка только что пришла и неприязненно посмотрела на Соню.
– У меня кровотечение… очень сильное… – сказала Соня, и губы ее задрожали.
Санитарка узнала ее.
– Ах ты боже мой! – вскрикнула она и засуетилась. Она кое-как уложила Соню, накинула платок и побежала к дому, где жил доктор. Она бежала, не замечая холода.
– Семен Никитич! Семен Никитич! – кричала она, стуча кулаком в дверь.
Тарас Ильич впустил ее. Доктор был в нижнем белье, но она не обратила на это никакого внимания.
– С ребеночком нашим… беда… – говорила она, чуть не плача.
– С каким ребеночком? Вы что?
– С будущим… с первым… – сказала санитарка и всхлипнула.
Обратно они бежали втроем. Тарас Ильич, доктор, за ним санитарка. У больницы к врачу бросился поджидавший больной, но врач только отмахнулся:
– У меня тут с ребенком беда, а вы… с пустяками!
Гриша стоял у двери палаты, ничего не видя, в шапке, с белым лицом.
Тарас Ильич подошел. Пожал руку у локтя.
– Может, обойдется, – сказал он неуверенно.
– Может, обойдется, – одними губами ответил Гриша.
Врач вышел, долго мыл руки. Подозвал Гришу.
– Удар? Тяжесть? Падение? – спросил он отрывисто, пряча глаза.
Гриша не сразу понял, потом сказал:
– Кирпичи.
У врача передернулось лицо.
– Ну, ну, не волнуйтесь, – сказал он привычно, а у самого трясся подбородок. – Для нее опасности нет. Полежит – посмотрим.
– А для?..
– Гм-м… М-да… Пусть полежит – посмотрим. Если операция – отправим в Хабаровск… Да не стойте истуканом! – вдруг закричал он, отворачиваясь. – Идите! Ступайте! Придете днем!
Тарас Ильич взял Гришу за плечи и увел его. Гриша пришел днем. Ему встретилась Тоня. Она покачивалась на ходу: она уже много ночей не ложилась. Гриша рванулся к ней:
– Ну, что Соня?
– Да что вы все по очереди ходите! – огрызнулась Тоня и тотчас узнала Гришу. – Гриша, ты меня прости, я не узнала, а тут все ходят и ходят, отвечать надоело.
– Кто ходит?
– Ну, кто! Ребята ходят. С самого утра все бегают: «Как Соня?» И каждому объясняй.
Соня чувствовала себя хорошо, но кровотечение продолжалось. Гришу пустили к ней на минутку. Она лежала в общей с мужчинами палате; ее только завесили простынями. В палате царила полная тишина – больные знали о несчастье и берегли Соню.
У занавески, невидимый для Сони, сидел Епифанов в халате, и крупные слезы катились по загорелому, обветренному лицу.
Соня встретила Гришу лихорадочно блестящим взглядом.
– Я все думаю, думаю… – сказала она. – Я одна виновата, одна я. Все говорили. И ты меня гнал, и Епифаныч…
Слез у нее не было, и голос был сух.
– Соня…. главное – ты. Лишь бы ты была здорова…
– Никогда, никогда не прощу себе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91