«И яблочко-песню несли на губах…» Только эти слова звучали громко и убедительно, хотя они были беззвучны. Эти слова сопровождали его уже второй день. Их не было на привалах, они исчезали на ночевке, – но как только нагруженный и построенный батальон выходил в поход и ноги возобновляли страшную борьбу с сугробами, слова возникали в мозгу, ясные и навязчивые. «И яблочко-песню…» Почему на губах? Губы, снег, яблочко… «И яблочко-песню несли на губах…» Он упал, споткнувшись. Поднялся. Пошел снова. «И яблочко-песню несли на зубах…» – не на зубах, а в зубах… Нет, что-то не то… Для рифмы – или нет, как оно называется – для размера… «И яблочко-песню несли в зубах…» Не выходит. Серый туман становился все гуще, – вечерело. Привалов давно не было, и никто не хотел их – после привала тяжелее. Метель крутила ожесточеннее, все убыстряющимся темпом. И все назойливее и быстрее звучали слова, неизвестно почему застрявшие в мозгу: «И яблочко-песню несли на губах…»
И вдруг Цибулька пропал во мгле. Было почти невозможно повернуть назад – каждый пройденный шаг был подвигом. Но Сергей все-таки повернул назад, натыкался на белых согнувшихся людей, с трудом различая их лица. Цибульки не было.
Сергей бежал, проваливаясь в снег и почти рыдая, по уже пройденному пути, обшаривая сугробы обледенелыми руками. Он был уверен, что Цибулька упал, что его занесло, что он где-то здесь, вот тут, и, может быть, уже замерз… Но вдруг он увидел Цибульку живым и неутомимым: едва видный под грузом двух мешков и винтовок, он под руку тащил спотыкающегося, обессилевшего парня. Парень был выше его на голову.
– Черт живучий!..
Сразу все стало безразлично. Сергей не стал разговаривать с ним и пошел вперед, сквозь метель, по пробитым в сугробах следам, снова одолевая уже пройденные сажени.
Стемнело. Затихла метель. По ледовому, засыпанному снегом пути шла масса людей. Масса чувствовалась по громкому дыханию, по скрипу снега, по скрипу ремней.
Сергей шагал, не открывая глаз, – все равно ничего не видно, пусть отдохнут веки. Но что это? Неужели правда?.. Он встрепенулся, остановился, напряг слух… и крикнул полным, молодым, совершенно свежим голосом:
– Ребята, паровоз!
Где-то вдали, за снегами, за темнотой, молодо и пронзительно прокричал паровоз.
Уже для себя, тише, Сергей подтвердил:
– «Кукушка»…
Опытный слух различил голос, который не мог принадлежать большому, настоящему паровозу. А по цепи неслось сбивчивое, радостное, взволнованное:
– Пришли! Паровоз слышен. Ого, там уже паровозы… Нажимай, ребя-я!
Шли еще километр, другой, третий. Около Сергея возник Цибулька.
– Сергей, тебя как железнодорожника – факт! – на паровоз…
Сергей улыбался и все прислушивался. Временами ему начинало казаться, что он ошибся. Но ведь и другие слышали гудки. Однако там уже паровозы… И домов, должно быть, много… Пожалуй, и не узнаю, где что. Новый голос закричал еще радостнее:
– Хлопчики, электричество!
Вдали, во мгле, колебались невнятные мигающие огни.
Люди шагали быстрее. Выпрямились спины. Никто уже не падал. Никто не отдавал своих мешков и винтовок.
Значит, вернулся… А город, наверное, совсем другой, неузнаваемый… Пойдешь – да и заблудишься. Скорее, скорее шагать!..
Прошли еще километр, второй. И вот уже близко – ну, совсем близко, хоть перекликайся! – знакомый крутой берег, и дома, и люди, и цепь фонарей.
Сергей давно забыл навязчивые слова. Неужели это то самое… то самое? Вот этот дом как будто знаком… а тех не было… деревьев нет, а ведь их здесь было… Или не то место? Теперь шли строем, подтянуто, молодо. На берег сбегались люди, махали руками. Хорошо, что вечер. В темноте не узнают. Какие-то мальчишки кубарем скатились по откосу и побежали навстречу. Откуда мальчишки? Мальчишек тоже не было раньше.
Неожиданно из середины рядов поднялся залихватский, вибрирующий тенорок Цибульки:
По долинам, по за-а-го-о-рьям…
Сергей подхватил песню, как подарок, – откуда сила взялась? – молодцевато и свежо звучал его голос. И рядом, и впереди, и далеко сзади – все запели, как будто и усталости не стало, и с песней, с поднятыми, облепленными снегом головами, с новой пружинистой силой в ногах стали подниматься по склону. И Сергей вспомнил, как чудесный образ пережитого, как правду: «И яблочко-песню держали в зубах…» И тут же понял, почему в зубах, и улыбнулся, и помахал рукой мальчишкам, девушкам, рабочим, старикам (откуда старики?), толпившимся на пути.
3
Город возмужал и вырос. Сергей узнавал его, но узнавал так, как после длительной разлуки узнают в юноше черты ребенка, которого когда-то хорошо знали.
Первое ознакомление с Новым городом произошло через газету – через настоящую, ежедневную, печатную газету. Ее роздали всем бойцам. Первая полоса была посвящена им: «Привет героическим участникам ледового похода!» Бойцы читали правдивые рассказы о двенадцатидневном марше и с некоторым удивлением соглашались, что поход был героичен и труден. Среди участников комсомольских ядер Сергей прочитал и свою фамилию. Командование объявляло им благодарность. У Сергея забилось сердце. Догадаются ли, что это он? Захотят ли по-товарищески протянуть ему руку?..
Потом его сердце забилось еще сильнее – он прочел, как ударно, в сорокаградусный мороз, в метель комсомольцы строили для них жилье. «Трое суток не уходила со стройки знаменитая бригада плотников тов. М. Знайде…» (Мотька?! Ты?! Мы же вместе ждали на берегу, ты показывал рваные ботинки и клялся, что с тебя довольно!.. Но тебя вернула Клава… Или стихи Исакова?.. И вот ты – знаменитый бригадир!..), «Как всегда, образцы работы показали штукатуры бригады В. Бессонова…» (Валька, и ты здесь? И ты уже давно известен?! Как всегда… образцы работы… А я? Разве я не мог быть таким же?..)
На второй полосе бросился в глаза крупный заголовок: «Соревнование знатных бетонщиков…», «Бригады тт. Ф. Чумакова и Е. Савеловой борются за первенство», «253 проц. и 256 проц. плана…», «Сегодня женская бригада обещала перекрыть свои прежние показатели…» Женщины-бетонщицы… Ишь ты!.. Е. Савелова – это новая… такой как будто не было… Савелова… нет, не помню такой… А вот Чумаков… Да это же Федька! Ну, конечно, Федька Чумаков!.. Лесогоном был… И настроение у него было не ахти какое… цингой болел, слег в больницу… Федька, Федька! Ты тоже сделался знатным работником!.. Как выросли, видимо, ребята!
«Открывается „Гастроном“… „Зав. магазином „Гастроном“ т. Ставрова в беседе с нашим сотрудником сообщила, что в новом каменном доме отводится помещение для образцового гастрономического магазина. Прилавки будут покрыты мрамором, панели покрашены масляной краской…“ Вот это да! Катя! Катюшка! „В беседе с нашим сотрудником!..“
Объявления: «Готовится к постановке „Лес“ А. Н. Островского…», «Общеобразовательная школа доводит до сведения учащихся…», «Открыта запись в новые группы планеристов, стрелков, парашютистов…», «Кружок сольного пения объявляет…», «Загс переехал в новое помещение на набережной Амура, амбар КБО, возле оранжереи…»
«Отв. редактор Г. Исаков». (Г. Исаков? Гришка?.. Ответственный редактор?.. Сколько же времени прошло с тех пор, как мы с тобой вместе сбрасывали бревна в Силинку?!)
Город жил полной жизнью. Здесь не тратили времени зря. За каждый день, прожитый Сергеем в бесполезных скитаниях, город успевал создать что-либо новое и прекрасное – из кирпича, из бетона, из дерева, из металла. И одновременно создавал новых, прекрасных людей.
Сергей потянулся туда, где он жил когда-то. Шалаши. Да вот они. Но их стало меньше. Он не мог найти шалаша, в котором прожил лето с Епифановым и Колей. Или он ошибся? Нет, на том месте, где стоял шалаш, поднимались леса строящегося дома.
А барак? Первый комсомольский барак? Сергей не сразу нашел его в ряду других. Старик приукрасился новыми крылечками. Около него мальчишки играют в снежки. Вышла женщина с ведром, неторопливо пошла к водоразборной колонке. А вот и окно Епифанова… За стеклом видна девочка лет десяти. Она читает книжку. Подняла голову, с любопытством оглядела Сергея, улыбнулась. Женщина с ведром шла обратно.
– Гражданочка, в каком доме живет Епифанов?
– Епифанов?.. Такелажник, что ли?
– Алексей Епифанов, бывший водолаз.
– Что бывший, не знаю, а если такелажник, то идите в соцгород.
– А что это – соцгород?
– А вон – большие дома. Спросите дом старых комсомольцев.
Сергей стоял в нерешительности. Его окружили мальчишки. Самому старшему из них было лет десять.
– Дяденька, вам водолаза? Давайте мы вас проведем.
– А вы знаете?
– Как не знать! Его жена Лида, которая стрелять учит. А сам он шофер был, а теперь такелажник, потому что учится. У них Гроза Морей – знакомая, а вот ейный сын.
«Ейный сын», шморгая носом, важно смотрел на Сергея. Ему было лет шесть.
– Ну, провожайте, – скомандовал Сергей, хотя не знал ни Лиды, ни Грозы Морей, ни того, что Епифанов был шофером.
Они повели его не к новым домам, а прямо на стройку.
– Вы куда же идете?
– Так вам ведь самого надо? Он на «индустриале».
– Это что – «индустриал»?
– Кран. Большущий. Разве не знаете?
С каждым шагом Сергей открывал новые изменения. Здесь был старенький сеновал, примыкавший к дому Тараса Ильича, – а теперь выросло двухэтажное здание конторы. Тут был пустынный берег и… да, где-то здесь сарай Пака. Теперь раскинулись склады, причалы, вьется узкоколейка. «Вход строго воспрещен», «За курение – штраф». А вот тихий пригорок, где схоронили Пашу Матвеева. Но что это? Весь пригорок захвачен стройкой. Везде – леса, под которыми вырисовываются контуры зданий. Паша… над твоей могилой воздвигаются здания нового города. Ну что ж! Ты любил жизнь, Паша, ты любил стройку. Ты был бы доволен, Пашенька, славный друг!
Они остановились на краю обрыва. У Сергея захватило дух от того, что он увидел. Десятки стройных колонн подымались к небу двумя ажурными рядами. Они были так легки и воздушны на фоне серого зимнего неба, словно вырезаны из бумаги, а не отлиты из бетона. Перед ними, размахнувшись на месте бывшего озерка, где Касимов когда-то охотился на уток, на месте тайги, где первые бригады начинали корчевку и обедали, сидя на пеньках (где они, эти пеньки? И что стало с Клавой и Лилькой – их тогда, бывало, так ждали с обедом!), – теперь распростерлась ровная площадь, в нескольких направлениях пересеченная рельсами. Площадь упиралась в дамбу, около которой они украдкой встречались с Тоней. (Тоня! Что-то стало с нею?.. Как она страдала и как она была горда!..) За колоннами эллинга виднелись склады, здания, леса строек, за ними отгороженный забором участок с новыми цехами, а за ними лесозавод. (Лесозавод! Он тоже вырос на целый корпус. А как его открывали, какую радость принес с собой первый гудок!.. Даже плакать хотелось…)
– Вот «индустриал»! – сказали мальчишки. – Вы по обрыву слезете, товарищ красноармеец?
Они все вместе скатились по снежной крутизне на площадку и пошли напрямик по истоптанному, загрязненному снегу.
– Здесь Чумаков с Савеловой бьются, – серьезно сообщил «ейный сын» и высказал предположение: – Только ему за ней не угнаться.
Бетонные работы шли в головной части дока. На двух смежных участках работали соревнующиеся бригады. Маленький паровозик подвозил на платформах громадные бадьи с бетоном. Кран подхватывал бадьи и подавал их бетонщикам.
Кран не казался ни гигантским, ни мощным рядом с колоннами эллинга. Его мощность выявлялась только в работе, в том, как он легко и непринужденно поднимал, опускал, кружил в воздухе тяжелые бадьи. Он был очень послушен. Крановщик еле заметными движениями управлял им, в свою очередь послушный сигналам Епифанова. Епифанов стоял на опалубке головной части и колдовал пальцами. «Майна» и «вира» он кричал очень редко. У него была целая система знаков: палец вверх, палец вниз, палец вбок, повернутая кверху ладонь, разные колебания руки – все это быстро и безошибочно передавалось крану. И громоздкая бадья, которая летела вниз по прямой, как коршун, так, что, казалось, вот-вот с размаху врежется в хрупкие леса и сомнет их, – громоздкая бадья мигом застывала в воздухе, плавно поворачивалась, нежно обходила доски, брусья, канаты и плавно садилась, но не плашмя, а как бы на корточки, не увязая в болотной гуще бетона. И едва рабочий вскакивал на нее, она легко приподымалась и предоставляла ему раскрыть ее тяжелые створы, и бетон лился из нее, как каша из опрокинутой кастрюли.
Рабочие увязали в этой каше резиновыми сапогами, разбрасывали ее лопатами по всей плоскости, забивали в нее ребром доски, украшали ее рядами металлических штырей. А бадья уже взлетала вверх, несколько секунд парила над головами, как коршун, и, взяв вбок, спускалась на платформу, прямо на предназначенное ей место.
– Леша! Алексей!
Епифанов обернулся. Сергей узнал бы его сразу, где угодно. Почему же Епифанов не узнает?
– Леша. Это же я, Голицын… Сергей…
– Ты?
Сергей видел, что его появление не вызвало никакой радости.
– Так как же, Леша… Не узнаешь?
Епифанов деликатно уверял, что узнал и помнит. Вскользь спросил, комсомолец ли.
– Буду, – сказал Сергей решительно. – Что было, то прошло. Газету читал?
– Это ты?
– Я.
– Ну, добре. Ну, здравствуй, приятель!
Паровозик подвел новые платформы. Сергей с опаской стал рядом с Епифановым. Ему интересно было взглянуть на Федьку Чумакова и на женскую бригаду. Но он никого не мог разглядеть в этих одинаковых неуклюжих фигурках, одетых в теплые комбинезоны, резиновые сапоги и широкие шляпы. Женщин он угадал лишь потому, что они были меньше и круглее.
– Нам давай, какого черта!.. – закричали из мужской бригады, и Сергей узнал Федьку Чумакова. Федька сердито жестикулировал, требуя к себе бадью. Но тут через край опалубки выглянула бригадирша женской бригады и закричала неистовым голосом:
– Это еще что такое? Почему вам? Чего лезешь не в очередь? Катись, голубчик, ничего не получишь! Давай бетон, живо, ну!
Епифанов, усмехаясь, двинул пальцами, и бадья мягко пошла к Чумакову. Савелова повернула к Епифанову покрасневшее от негодования лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91