случайный завиток волны, сине-зеленые тени облаков, бегущие тут и там по мерцающей поверхности, прозрачную желтую глубину внизу у борта и крохотные волны, монотонно набегающие на береговой гравий; эти крохотные волны, если отвлечься от целого, напоминали настоящий прибой, только уменьшенный во много раз, как на фотографии.
– Мечты, мечты!.. – пропел за его спиной старшина Жариков.
Епифанов быстро повернулся.
– Жариков, – сказал он размягченным голосом, – я схожу под воду… в последний раз.
Он выглядел на боте экскурсантом. И когда стал в каюте раздеваться, неловко путался в неизученных застежках, мучился с запонками, бестолково дергал галстук, и сам себе казался новичком и не обижался шуткам товарищей. Но когда он залез в брезентовую рубаху и приятели привычно – раз-два! – растянули резиновый ворот и двумя рывками подняли к шее, водолазное чувство вернулось к нему, и он скупыми и ловкими движениями приготовился к спуску.
И вот он на трапе в последний раз. Товарищи надевают на него шлем, прочно завинчивают гайку за гайкой, и глухо, уже сквозь стекло, раздается голос Жарикова:
– Погуляй, браток, напоследок!
И гулко отдается последний щелчок по шлему – пошел!
Тренированное тело делает привычный прыжок, голова сама нажимает золотник и механически регулирует воздух.
И вот уже ни бота, ни неба, ни солнца. Голые кисти рук чувствуют мягкую свежесть воды. За стеклом струится вверх зеленовато-желтая вода, пронизанная рассеянным светом, а внизу качается многоцветный, насыщенный жизнью сумрак.
Так вот ты какое, море!
Епифанов идет вниз, в сумрак. Затылком регулирует воздух, – это движение стало инстинктивным, оно не занимает мыслей – он опытный водолаз. А глаза воспринимают море как впервые, только гораздо острее, глубже, проникновеннее, потому что нет страха, нет озабоченности – не забыть бы чего, не ошибиться бы, – нет затаенной взволнованности новичка.
Тело стало легким, невесомым. Костюм держит в воде, как парашют в воздухе – ласково и спокойно. Сапог ощущает почву. Глаза ищут дно в сумраке глубины – вот оно, серенькое, колеблющееся, с причудливыми лапами изогнутых растений.
Он срывает скользкое растение с пузырчатыми листьями. Пальцы ощупывают податливое тело стебля.
Стрелкой несется остренькая верткая рыбешка, за нею – вторая. Они воспринимают Епифанова как друга, а может быть, как скалу. Но он поднимает руку, и от его голой поблескивающей руки они бросаются прочь, как от неведомой опасности.
Взволнованный прогулкой, Епифанов раздвигает водоросли, поднимает два плоских отполированных водою камня, постукивает ими – под водой так ясно слышен каждый звук.
Закидывает голову, смотрит вверх. Какая пестрота красок, как сказочен мир наверху!
Наклоняется, разглядывает дно, шарит среди водорослей грузным сапогом. Поднимает раковину, подносит ее к самому стеклу, разглядывает, проводит по ней пальцем…
И решительным движением начинает подъем.
Снова солнце, мерцающее синее море, замшелая ступенька трапа. С костюма на палубу обильно стекает вода. Стекло отвинчено, и в духоту скафандра врывается упоительно чистый соленый воздух.
Епифанов скидывает славные, верно послужившие доспехи, говорит новичку:
– Бери мой, хорош, проверен…
И качающейся походкой, задевая штаниной о штанину, несет свой штатский, необжитый, незнакомый облик к комиссару. Комиссар, напутствуя, говорит о его задачах: там, в родных местах, он явится представителем славного краснознаменного…
В поезде он вспомнил о ракушке, засунутой в карман пиджака. Бережно вынул ее, завернул в бумажку и запрятал на дно сундучка. И долго в темноте рассказывал случайному попутчику полуфантастические, полуправдивые водолазные истории, рассказывал о море, о чудной природе морского дна. Попутчик зачарованно слушал, задавал наивные штатские вопросы, и Епифанов чувствовал себя героическим, необыкновенным, уважал себя больше, чем всегда.
Родное Миллерово показалось маленьким и скучным. Он поднимался на виадук и долго смотрел на удаляющиеся в обе стороны рельсы, томясь жаждой перемен и событий.
Он не чувствовал никакой потребности в отдыхе. Он не знал, что делать с собой, чем заняться. Дома было скучно: сестра уткнулась в учебники – готовилась поступать на курсы. Старые друзья разъехались кто куда. В комсомольском комитете было пусто: все были в районах, на посевной.
Технический секретарь комсомола, заменявший всех и вся, пожаловался, искусно соединяя жалобы, обращенные к Епифанову, с гневной руганью в телефонную трубку:
– А тут еще крайком навалился. – Алло, алло, станция, скоро вы дадите Вешки?! – Вторую телеграмму прислали – срочно мобилизовать трех комсомольцев на Дальний Восток… – Станция, алло, спите вы, что ли?! Давайте Вешки! – Откуда я их возьму, когда посевная? Хоть сам себя посылай! – Алло! Вешки! Вешки! – Прямо не знаю, что и делать!.. – Да, барышня, черт возьми, звоните в Вешки!
– Вот чудак, – сказал Епифанов. – А я на что? Говорил бы сразу!
Он уехал, не погостив дома и десяти дней. Растянувшись на верхней полке, он думал о Тихом океане, о дальневосточных водолазах, о том, какая природа может быть там, на дне теплого Японского и холодного Охотского морей.
В комсомольском эшелоне он сразу со всеми перезнакомился, рассказывал были и небылицы и в короткий срок плотно вошел в новый коллектив с той жадной потребностью общения и дружбы, что вырабатывается всем укладом краснофлотской жизни.
3
В заводском тире было много стреляющих и много зрителей. Зрители окружали девушку, которая ждала своей очереди стрелять. Придерживая локтем белокурую туго заплетенную косу, она озабоченно вкладывала патрон, а вокруг толпились парни, и каждый хотел помочь ей.
– Лидинька, начинай, – крикнул инструктор.
Лидинька легла, сжимая винтовку. Закрыв левый глаз, выпятив губу, сдунула упавшую на лицо прядь волос. Прицелилась…
Цокнул выстрел – и почти у самого центра яблочка выскочила рваная метина. Девять.
Лидинька вздохнула, нахмурилась, снова сдунула капризную прядку. Выстрелила и сразу крикнула:
– Десять!
– Нет, девять.
– Ну, так сейчас будет десять!
И снова выстрелила. Мишень казалась нетронутой. Лидиньке хотелось побежать самой, но это запрещалось. Инструктор медленно шел к мишени.
– Браво, Лидок, в самую сердцевину.
Лидинька искоса победоносно оглядела свою свиту и деловито сказала:
– Восемнадцать и десять – двадцать восемь. Еще два выстрела.
Снова выстрел. Свита зашевелилась, несколько человек бросилось к мишени.
– Десять! Браво, Лидинька! Десять!
Лидинька строго скомандовала:
– Отойдите от мишени – стреляю.
Парни напряженно следили за ее востреньким профилем, слившимся с винтовкой. По ее руке прошла дрожь. Она опустила дуло, перевела дыхание, потом быстро вскинула винтовку и выстрелила.
– Сколько? – крикнула она и сама побежала к мишени. В черном яблочке, одна к другой, – три рваные точки.
– Сорок восемь из пятидесяти возможных, – объявила она и медленно пошла обратно, слегка рисуясь под восхищенными взглядами парней.
Она надела пальто, натянула берет смелым движением девушки, уверенной в том, что как ни надень, все будет на ней хорошо, и сказала тому, кто стоял всех дальше от нее:
– Коля, пойдем.
Едва они вышли из тира, как торжествующее лицо Лидиньки стало тревожным и виноватым. Коля сказал глухо:
– Значит, решено, Лидок. Откладывать больше нельзя.
– Я подготовлю ее, а ты поговоришь, – испуганно сказала Лидинька. – Она тебя лучше послушает.
Очередь у больницы уже вытянулась длинным хвостом, но еще не пускали.
А в палате тяжелобольных жизнь шла своим чередом. Старуха в хорошем, после обеда, настроении непрерывно болтала, жадно поглядывая вокруг, все ли ее слушают:
– Я бы и сейчас побежала, ноги-то еще славу богу, да вот туфли не ходят. А вы чего лежите? Э-эх, в ваше время меня не то что в больницу – домой не затянуть было! Бывало, ветром прохватит, и жар и озноб, а я как пойду-у – никто резвее не плясывал.
В дверях показалась тоненькая бледная женщина с завитыми на папильотках локончиками у висков, с цветком в петлице больничного халата.
– Гроза Морей, заходи, заходи! – крикнула старуха, и заулыбалась, и кивнула на цветок. – Муж приходил, Танюша?
Танюша присела возле старухи, неохотно ответила:
– Муж.
Одна из больных обиженно вздохнула:
– Хорошо, кого муж балует… Небось живете – не замечаете.
– А чего замечать? – со скукой ответила Танюша. – Не лежит у меня душа. Хоть пропади!
Старуха заерзала на постели, заворчала. Но Танюша улыбнулась ей и заговорила, как бы советуясь:
– Ведь вот бывает же, почему – не знаю. Мужа моего взять – ну чем не муж? И любит, и по хозяйству все делает, и заработок большой, и не пьет, – положительный человек. А глаз мой на него не смотрит.
– Раньше-то не рассуждали, так жили и жили, – ворчливо сказала старуха.
– Ну, мало чего раньше было! – весело откликнулась Танюша. – Мы и люди теперь не такие. Я из дому в шестнадцать лет сбежала. И ведь как сбежала. Двадцатый год был, фронты. На вечеру познакомились, погуляли – назавтра ему уезжать. Я ему шуткой говорю: «Возьми с собой». И он шуткой: «Отчего не взять, поедем». А назавтра узелок связала – и на вокзал. Удивился очень, а ничего, взял. Три месяца скитались с ним. Известно – фронтовая жизнь. Жалел он меня, не трогал – девчонка ведь. Едем как-то через лес верхом, он и говорит: «Девчонка ты, дура, ведь я что хочу, то с тобой и сделаю». Я смеюсь: «Ничего худого ты мне не сделаешь, а попробуешь – исцарапаю всего, на всю жизнь меченым останешься». А чего береглась? Убили его, тем жизнь и кончилась.
Она опустила голову, и все помолчали из уважения к чужому горю.
– Вот с мужем я скандалю, – снова заговорила Танюша, и кроткая улыбка осветила ее бледное лицо. – Так ведь не от злого сердца – от обиды: не то могло из меня выйти, что получилось. Он, конечно, не виноват. Партийный человек, активист. И меня тянет. А уж не подняться мне больше – крылья не те. Вот и шумишь…
– Гроза Морей! – смеясь, сказала старуха.
– Вот-вот. В квартире меня так зовут, – пояснила Танюша все с той же кроткой улыбкой. – Так и зовут – Сюркуф Гроза Морей. Придет он домой, не угодит в чем – закричу, захлопаю, из дому гоню, вещи швыряю. Развод! К черту! Не буду жить! А он вещи свяжет, детей поцелует, выйдет на крылечко и сидит, трубочку сосет. У меня от сердца-то отхлынет – и самой смешно. Покуражишься для виду, дверьми похлопаешь, выйдешь к нему: «Чего сидишь на людях, смеются ведь. Иди в дом!» А он сунет мне узелок: «На, снеси в комнату, я докурю». Узелок снесу, вещи по местам развешу, обед ему согрею, а потом в кино, или в театр сходим, или в цирк. Так и живем.
Больная с соседней койки смеялась, смотрела на Танюшу проницательным, изучающим взглядом.
– Делом бы занялась, – сказала она. – Работать начни – некогда будет шуметь…
Старуха вдруг вскинулась, со злостью оборвала:
– Ну, завела, партейная совесть. Один совет и знаете – работать! Я вот и не работала никогда, а жила – что в масле каталась, и никому худого слова не сказала. Но уж слову моему – не перечь! Дом в руках держала. И теперь не перечат, как скажу – так и будет. А скучно вам – потому что распустились, строгости нет. Моя Лидка, как на завод поступила, тоже загляделась было – и комсомол, и Асохим, и Доброхим, стрелять задумала. Ну, только у меня не покрутишься. Два раза цыкнула – и делу конец. Зато посмотришь кругом – Лидинька моя как цветочек среди них, среди обстриг-то нынешних с платочками… И что это, право? Нашьют себе платочков с мизинец, зеленых да розовых, хвостик из кармашка выпустят – и пошли, носом шморгают. Тоже мода. Додумались! У меня и сопель таких нет, чтобы в шелковые платочки заворачивать.
В распахнувшейся двери показалась сама Лидинька, с косой на плече, с побледневшим, встревоженным лицом. Она от двери увидела мать – все такую же измученную болезнями, сморщенную, болтливую, капризную, беспомощную, – и выражение тревоги сменилось смешливой гримаской. Мать и дочь вдруг стали очень похожи.
– Пришла, – ворчливо сказала мать и потянулась к гостинцам.
– Соскучилась небось, солененького хочешь? – снисходительно спросила Лидинька и поцеловала мать в морщинистый желтый лоб.
Лидиньке улыбались со всех сторон – она давно уже была в больнице своим человеком, и все больные любили поболтать с нею. Но сегодня Лидиньке было не до болтовни. Покраснев, она через силу пробормотала:
– Мама… Здесь Коля Платт дожидается… Можно ему к вам?
Старухе понравилось, что дочка покраснела, что струсила. Понравилось и то, что жених пришел в больницу, – тоже, видать, боится.
– Ну, раз дожидается, проси. Только угощение у меня не по жениху, пусть не обижается.
Лидинька вскочила, не умея скрыть радость.
– Погоди, стрекоза, уж ты и рада бежать. Подай-ка зеркало да причеши меня. Чай, разговор-то не о погоде, надо авантаж навести.
Лидиньке хотелось заплакать, когда она расчесывала жидкие волоски на маленькой трясущейся голове матери. Старуха прибиралась дрожащими руками, гордая и жалкая.
Но стоило Лидиньке выйти за дверь, как старуха заговорила с хвастливым оживлением:
– Вот посмотрю, может быть соглашусь, отдам Лидку замуж. Вишь ты, жених пришел в больницу, невтерпеж ему подождать-то…
– Дело молодое, – сказала Танюша. – Хорошо уж и то, что спрашивают.
Старуху распирала гордость и зависть к дочери.
– Моя Лидка без меня шагу не ступит, – сказала она. – Только не пойму я ее – дурная какая-то. Соберутся у нее кавалеры, как на подбор, с гитарами, с балалайками… Я хоть строгости-то держусь, да не в том, чтобы веселью мешать, – дома хоть на голове ходи. Сама первая была по веселости, и дочка вся в меня, на гитаре обучена, песни поет, романсы всякие, – прыткая! Ну, так вот, говорю, соберутся – как на подбор кавалеры, а Коля ее из всех – ну самый, самый худший! Ни сыграть, ни спеть, ни сплясать, и разговор у него никакой не интересный, и лицо – да что с лица? Лицо – лицо и есть, повадка дело решает, повадкой и обкручивают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91