Теперь, когда Джози и Мэтью оставили ее одну, у Донны от всего пережитого подогнулись ноги. Прислонившись к стене, она прижала локти к бокам, пытаясь унять нервную дрожь, сотрясавшую все ее тело. Но это не помогло. Ее по-прежнему трясло так, что зубы ее выбивали частую дробь. Разум также отказывался служить ей. Она не могла сконцентрироваться ни на одной мысли, в голове ее, сжимаемой тисками боли, проносились обрывки каких-то смутных воспоминаний, душу переполняли досада, гнев, страх, и над всем этим витало чувство невосполнимой утраты, которое, несмотря на его зыбкость и расплывчатость, причиняло ей невыразимые страдания. Тело не повиновалось ей, и она не могла ни сделать шага, чтобы опуститься на стул, ни даже присесть на корточки. Она попыталась было закричать, но из горла ее, как в кошмарном сне, не вырвалось ни звука. На полу из остатков еды, осколков фарфора и стекла сама собой составилась какая-то чудовищная сюрреалистическая картина, и Донна, поймав себя на том, что не отрываясь глядит на нее, с усилием закрыла глаза.
Боль и гнев с новой, неистовой силой охватили все ее существо. Она чувствовала, как, подобно океанским волнам, они окатывают ее с головой и влекут в пучину безысходного отчаяния. Тело ее трепетало и, прижавшись к стене, она стояла без движения, утратив чувство времени и потеряв всякую связь с реальностью.
Ей показалось, что прошла целая вечность, прежде чем сознание начало мало-помалу возвращаться к ней. Дрожь унялась, исчезла и тяжесть в голове и ногах. Открыв глаза, она обнаружила, что стоит на осколках стекла от разбитого стакана.
Ощупав рукой влажное лицо, она судорожно вздохнула и осторожно, Глядя под ноги, выбралась из столовой. В кухне она сняла с себя всю одежду, сложила ее на одну из полок и, тщательно вымыв лицо и руки, распустила волосы, проведя по ним мокрой пятерней. Взбираясь по лестнице наверх, она продолжала приглаживать волосы рукой.
Через несколько минут она вышла из дома. На ней были голубые джинсы и теплый свитер, поверх которого она надела свою выцветшую куртку. Она миновала короткий переулок и оказалась на главной городской площади. Стоя спиной к церкви, она долго смотрела на три величественных каменных особняка по другую сторону лужайки. Ее переполняло отвращение ко всему, что олицетворяли собой эти роскошные здания. Она проклинала тот день, когда родилась в семье Пламов, и тот, когда вышла замуж за одного из Фарров. Она проклинала узы, неразрывно связавшие ее с Норвич Нотчем, который ей не суждено было покинуть до конца своих дней.
Она принялась бесцельно бродить по улицам, глубоко засунув руки в карманы джинсов. Глаза ее лихорадочно блестели, губы пересохли. Она прошла мимо магазина и, свернув возле гостиницы, углубилась в узкий переулок. В большинстве окон ярко горел свет, и лишь некоторые из них светились призрачным голубоватым сиянием. Там семьи горожан собрались у экранов телевизоров.
Донна не заглядывала в окна. Ее не интересовала жизнь соседей и знакомых. Она не чувствовала холода и не боялась темноты. Она навряд ли отдавала себе отчет в своих действиях, просто шла и шла вперед не разбирая дороги.
Она миновала здание пожарной команды и, приблизившись к школе, прошла по лужайке, затем повернула назад, на шоссе, которое вело прочь из города. Ее охватило желание идти по этой дороге не останавливаясь, пока не придет в другой город, где жизнь, возможно, окажется проще, чем в Норвич Нотче, где в ней не будут видеть одну из Пламов или одну из Фарров, где она сможет быть самой собой. Улыбаясь этим мыслям, она зашагала быстрее, но, вспомнив о Джози, сделала еще несколько нерешительных шагов, повернулась и побрела назад.
Она не останавливаясь миновала свой переулок и снова вышла на центральную площадь Норвич Нотча. Перейдя лужайку, она свернула в узкую, едва приметную улочку между парикмахерской Зи и булочной. В конце ее находилось здание полицейского участка, к которому примыкал маленький домик, занимаемый шефом полиции.
Подойдя к двери, она тихо постучала по ней костяшками пальцев. Дверь бесшумно отворилась, и на пороге появился Нолан. При виде Донны он на мгновение застыл, от удивления лишившись дара речи. Ему достаточно было одного взгляда на ее взволнованное, бледное лицо, чтобы понять, что с ней стряслась беда. Не говоря ни слова, он взял ее за плечи и провел в дом.
Он любил ее. Нолан был во многих отношениях замечательным человеком, но больше всего Донну восхищало в нем то, что он любил ее. Поэтому она не остановилась на пороге, а прошла вместе с ним в уютную маленькую гостиную. Поэтому она не высвободилась из его объятий, а продолжала стоять, тесно прижавшись к нему. Поэтому она позволила ему поцеловать себя и со страстью и нежностью ответила на его поцелуй. Нолан снял с нее теплую куртку, и она покорно прошла за ним в его спальню. Он любил ее. И он считал ее достойной своей любви. Он относился к ней как к величайшей ценности, она была для него самой женственной, самой желанной и самой прекрасной из всех женщин. Поэтому она позволила ему раздеть себя и, раздевшись самому, лечь подле нее на широкую, мягкую кровать. Поэтому она обняла его и, раздвинув согнутые в коленях ноги, ощутила на себе тяжесть его крепкого налитого тела. Он овладел ею, и Донна почувствовала, что всю ее захлестывает небывалое, не изведанное прежде счастье. Он любил ее. И она любила его. И знала, что Нолану и ей рано или поздно суждено быть вместе.
ГЛАВА XXI
– Ты избегаешь меня! – сказала Челси Хантеру, лишь только тот открыл дверь своего дома. Стоя на пороге под пронизывающим ветром, Челси спрятала руки в рукава своего свитера. Теперь, в начале ноября, вечерами землю сковывал мороз. Она переминалась с ноги на ногу. Из жилища Хантера доносились звуки Девятой симфонии Бетховена. – Ты не бываешь в карьере, когда я там, – кричала Челси, стараясь не сорвать голосовые связки. Стереопроигрыватель Хантера был включен на полную мощность. – И в офисе не показываешься, если знаешь, что я на рабочем месте. И в церковь не заходишь, если я присутствую на службе.
– Я вообще никогда не хожу в церковь, – отозвался Хантер, глядя на ее живот, заметно увеличившийся за последние недели. – Удивляюсь, как это они тебя туда пускают!
– А что им еще остается? – усмехнулась Челси. – Ведь я пожертвовала церкви новый орган! Пастор настоял, чтобы я сидела на передней скамье. Поэтому там мы с ребенком и помещаемся! – Челси уже несколько недель как начала носить специальную одежду для беременных, и ее будущий ребенок, словно восприняв это как сигнал к действию, вырос за это время не меньше чем вдвое. И когда Челси проходила между рядами скамей к почетному месту, отведенному ей пастором, живот ее, к вящему негодованию и смущению прихожан, был заметен всем и каждому.
– Побьюсь об заклад, что нашим старушенциям это пришлось по вкусу! – развеселился Хантер.
Челси улыбнулась еще шире.
– Ты угадал. Они просто в восторге!
Хантер внезапно посерьезнел и, засопев, отвел глаза в сторону.
– Можно мне войти? – спросила Челси, передернув плечами. – Здесь несколько прохладно…
– Ты никак снова пришла жаловаться на одиночество и отсутствие собеседников?
– Нет, я больше не одинока. Бак – прекрасный собеседник, терпеливый и внимательный. Но я беспокоюсь.
– О чем бы это?
– О тебе.
Она вытянула руки вперед, почти касаясь его груди и тем самым давая ему возможность уклониться от ее прикосновения, если он того пожелает. Хантер отпрянул в сторону, и Челси вошла в дом. Звуки симфонии стали громче. Оглянувшись, она увидела, что Хантер неподвижно стоит у закрытой двери.
– Ты не мог бы немного приглушить звук?
– Мне нравится и так!
– Но у меня мысли разбегаются от этого грохота!
– Если тебе надо поразмыслить о чем-то, поезжай к себе домой!
Бросив на него взгляд, исполненный негодования, Челси подошла к проигрывателю и убавила громкость. Облегченно вздохнув, она пробормотала:
– Соседи, надо полагать, в восторге от этого грохота!
– Поэтому я и включаю его на полную мощность!
Такая бесцеремонность по отношению к соседям, разумеется, не делала Хантеру чести, но в данный момент Челси гораздо сильнее интересовали размер и состав его коллекции записей. Хантер несомненно был большим знатоком и любителем классической музыки.
– Ты никогда не рассказывал мне, откуда у тебя любовь к классике.
– Нет.
Она всем своим видом выразила нетерпеливое любопытство.
После довольно продолжительного молчания Хантер нехотя произнес:
– Мальчишкой я, бывало, каждую субботу таскался на симфонические концерты.
– Хантер!
– Тебе-то что до этого?
– Мне хочется знать!
– Моя мать любила классику. Этого с тебя довольно? Челси сочла его интерес к серьезной музыке одной из важных сторон его личности, во многом объяснявшей склад его характера и мировоззрение. Сознание того, что между ними так много общего, радовало ее.
– Да. Этого довольно. Но не скажешь ли ты мне, в чем все-таки дело?
– Дело только в том, что тебя это совершенно не касается!
– Но меня беспокоит твое поведение, – возразила Челси, пряча руки в карманы куртки и глядя на него в упор. – Мне казалось, что мы с тобой так хорошо понимаем друг друга.
Хантер молчал, обхватив руками плечи.
– Я что-нибудь не так сказала? – забеспокоилась Челси. – Я обидела тебя?
Но Хантер снова не произнес ни звука, лишь равнодушно пожал плечами.
– Может быть, кто-нибудь сказал тебе обо мне что-то неприятное, и это расстроило тебя? – предположила она. Мало ли какие сплетни могли распускать горожане об отце ее ребенка или о ней самой, о ее родителях, о ее фирме в Балтиморе, наконец, о ее планах на будущее…
Хантер покачал головой.
Поняв, что он не собирается говорить с ней об этом, Челси вынула из кармана рисунок серебряного ключика, сделанный ею по совету Нолана, и показала его Хантеру.
– Ты ничего о нем не знаешь?
Хантер скользнул по рисунку взглядом и нехотя произнес:
– Нолан показывал мне такую же картинку. Где ты его взяла?
Она рассказала ему о серебряном ключе все, что было известно ей самой, и добавила:
– Я хотела бы, чтобы ты помог мне выяснить, откуда он взялся и куда он делся.
– Меня?! – изумился Хантер. – Но почему именно меня?!
– Потому что ты мне нравишься. И я тебе доверяю. Он взглянул на нее с вызовом и насмешкой.
– Я не из тех, кто нравится. И кому доверяют.
– Кто тебе это сказал?
– Я получаю подтверждения этому на протяжении всей своей жизни от всех, с кем меня сталкивает судьба.
– Ты ошибаешься. Джадд симпатизирует тебе. Парни на работе уважают и ценят тебя. Ты не доверяешь людям и, стоит им проявить к тебе участие, уходишь прочь и заявляешь, что тебя никто не любит!
– Спасибо вам, доктор Фрейд! Вы мне замечательно все объяснили!
Челси хихикнула.
– Хотела бы я, чтобы здесь сейчас оказалась Сидра. Вот бы она посмеялась над нами! – Челси очень скучала по Сидре. Они часто разговаривали по телефону, но разве эти разговоры могли заменить их совместные пробежки, когда, сбиваясь с дыхания и обливаясь потом, они рассказывали друг другу о самом сокровенном? – Ты помнишь Сидру? Она была у меня на приеме.
– Я ее помню.
– Ты просто заинтриговал ее своим видом.
– Как и большинство других женщин, с кем мне доводилось встречаться.
– Если она приедет ко мне в гости еще раз, ты пригласишь ее куда-нибудь?
– Я не имею привычки приглашать женщин куда-либо. Я делаю свое дело и ухожу.
– "Свое дело"! – передразнила его Челси. – Как ты можешь так говорить? Сидра – очень привлекательная женщина! И она вовсе не страдает от отсутствия кавалеров, которые готовы приглашать ее куда угодно!
Хантер равнодушно взглянул на нее и отвернулся.
– Ну хорошо, – примирительно проговорила она. – Не хочешь – не надо. Но ты поможешь мне отыскать ключ?
Он уперся руками в бедра. Взгляд его стал жестким и неприязненным. В эту минуту он был как две капли воды похож на Оливера.
– Что же я, черт побери, могу сделать для того, чтобы он нашелся?
– Расспросить всех, кого сможешь.
– Этим вовсю занимается Нолан.
– Но ведь ты знаешь многое и многих здесь и в Корнере. – Челси понимала, что заниматься поисками ключа следовало как можно более активно, но сама она не могла спрашивать о нем незнакомых людей. Делать это следовало кому-либо из местных жителей. – Люди охотнее поделятся тем, что они знают, с тобой, чем с Ноланом или со мной. Ведь кто-то наверняка знает, куда он делся.
– А от чего он, ты знаешь? – спросил Хантер, окинув ее изучающим взглядом.
– Мне сказали, что такой ключ может подходить к музыкальной шкатулке, – ответила Челси, выдержав его взгляд.
– Но у тебя ведь, насколько мне известно, ее нет. Зачем же тогда тебе этот ключ?
– Потому что он мой! – воскликнула она, сжав руки в кулаки. – И принадлежит мне по праву! Это единственная вещь, доставшаяся мне от моих родителей! И я очень хочу найти его. А если это окажется невозможным, то мне хотелось бы узнать, кто дал его адвокату, который послал его моей матери.
– А что тебе известно о самом адвокате?
– Совершенно ничего. Я как в тумане. Похоже, что все, имевшие хоть какое-то отношение к моему удочерению, уже умерли. В Балтиморе этим занимался поверенный моих родителей, но его давно уже нет в живых, и никаких записей о совершенном акте в его бумагах не осталось. Моя мать родила меня дома, а не в больнице, поэтому роды не были соответствующим образом зарегистрированы. Я спрашивала Нейла, не обращалась ли какая-нибудь беременная женщина в больницу Норвич Нотча для обследования или консультации незадолго до моего рождения. Но он ответил, что нет. Вернее, обращалась только одна, и это была твоя мать! Я надеялась, что узнаю правду от повитухи…
– Ты говорила с ней?
– О да! – Челси живо вспомнила этот разговор. – Она клялась, что была в ту пору слишком молода, чтобы присутствовать при родах, и что мать ее, будь она жива, конечно, вспомнила бы все, что меня интересует, но она давно уже на том свете. – Челси почувствовала, что повитуха лжет. Она предлагала ей деньги, просила и умоляла ее сказать правду, пригрозила даже подать на нее в суд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70