– Куда я без тебя? – заверил его Стоичко.
– Я сейчас вернусь.
И Джонни, приняв решение, быстро зашагал к выходу.
– Куда ты, Джонни? – насмешливо спрашивали средоречане своего защитника.
– Спешное дело! – на ходу объяснял Джонни.
– Эй, Джонни! – громко окликнул его Баташский, увидев, что агент-закупщик отказывается от своей роли примирителя.
Но Джонни сделал вид. что не слышит его.
– Что за трусливая баба! – выругался вслед ему Баташский. – Опять его какая-то муха укусила…
Средоречане громко рассмеялись. Почти все они знали про болезненные страхи Джонни, и Баташский уже не хотел с ним церемониться. А Джонни в это время спешил в полицию.
Когда Макс узнал Стоичко и Джонни, он решил сразу же уйти со склада. Каждая потерянная минута могла стать роковой. Но перед внезапно наступившей опасностью он с удивлением почувствовал, как ослабел в нем инстинкт самосохранения. Его, наверное, арестуют и заставят признаться, что он причастен к убийству Фитилька. Будут допросы, пытки и, может быть, расстрел без суда… Ну и что же? После случая с Луканом он чувствовал себя одиноким и бесполезным. Ему хотелось бороться против ошибочного курса, но не хватало силы воли – основного качества каждого коммуниста. Он пришел сюда, чтобы работать для партии, он думал о новом курсе, но его деятельность ограничилась созданием маленькой группки из нескольких человек. Лукан его победил.
Макс холодно улыбнулся, подумав о том, как он заблуждался, полагая, что его призвание – быть вожаком рабочих. Этому препятствовало что-то в нем самом, а вовсе не трудности введения новой тактики, которую он считал правильной. И это было порождено, быть может, тем, что ему не доверяли, так как он пришел в рабочий класс извне, и подозревали его в тщеславии и желании командовать. Напрасно влился он в эту рабочую среду, к которой приспосабливался только внешне. Напрасными были и его попытки завоевать доверие рабочих. Они инстинктивно чувствовали, что Макс как был чужаком, так и остался. И пожалуй, они были правы. Оп не мог понять их до конца, не был как следует закален бедностью и бесправием, недостаточно ненавидел прошлое. Какой-то суровый закон противодействовал его усилиям, и Макс все яснее понимал, почему рабочие ему не доверяют. Он стал бесполезным именно потому, что принес с собой из другого мира остатки тщеславия, стремления любоваться собой.
И все это порождало в его душе тяжелые противоречия, которые обессиливали его внутренне и разрушали его способность к действию и сопротивлению. Он подумал с горечью: «Я проиграл борьбу с Луканом и потому превратился в тряпку… Теперь мне больше ничего не хочется делать. Рабочий никогда бы не дошел до такого состояния».
Спокойно, без паники, но с каким-то равнодушным сознанием, что все-таки нужно что-то предпринять, чтобы избежать опасности, он подошел к мастеру-македонцу, наблюдавшему за укладкой крестьянских тюков.
– Чего тебе? – спросил мастер по-македонски.
– Нездоровится. – сказал Макс. – Голова болит.
– II у меня голова болит, а вот работаю же… – назидательно проговорил мастер.
– Не могу больше. Ухожу.
– А хлеб? Что есть будешь?
Макс ушел, не ответив. Проходя по двору, он подумал, что надо предупредить об опасности и Стефана. Быстрым шагом он вышел из склада и направился к дому Моревых. Вот уже месяц, как Стефан жил у родителей, и это давало рабочим новый повод для недоверия. Макс подошел к дому и позвонил у входа. Вышла мать Стефана. Макс учтиво снял фуражку.
– Вам нужен Стефан? – спросила она. – Его нет. Вчера уехал в Софию.
Макс вздохнул с облегчением. Значит, Стефан пока вне опасности.
– Благодарю вас. Извините, сударыня.
Он собрался было идти, но она остановила его.
– Господин Эшкенази, – сказала она. – Войдите, будьте добры. Мне надо поговорить с вами.
Она умоляюще смотрела на некрасивое, преждевременно постаревшее лицо Макса. Нельзя было терять времени, но Макс согласился. Впервые эта любезная, немного грустная женщина захотела поговорить с ним. Они пошли в гостиную.
– Дело вот в чем, господин Эшкенази… – Мать, казалось, подыскивала слова, но не могла их найти. – Я знаю, вы очень умный и образованный человек… Не кажется ли вам, что вы и Стефан могли бы работать для топ же идеи… как бы сказать… для того же дела, но в другой области. Вы меля понимаете, не правда ли? Извините, я вовсе не желаю вмешиваться в ваши убеждения.
– Да, понимаю, сударыня.
– Работа на складах… как-то… не подходит для вас обоих. Она вас только изнуряет. Вы этого не замечаете?… Вот все, что я хотела вам сказать… Простите! И еще…
Она покраснела и опять смутилась. Макс смотрел на нее с глубоким сочувствием. Бедная, измученная заботами мать! Как она все-таки уважает чужие убеждения!
– С первой вашей мыслью я не согласен, но говорите все. что хотите, сударыня.
– Хорошо, спасибо! Я хотела вас попросить, если вы не согласны с этим, то хоть внушите ему, что необходимо одновременно продолжать учение в университете. Пусть он сначала получит образование, как вы. Он сдал экзамены за два курса юридического факультета.
– В этом я с вами вполне согласен, сударыня, и обещаю его убедить, – сказал Макс. – Ведь это по моему настоянию он держал экзамены на аттестат зрелости экстерном.
– Вот как, господин Эшкенази! Очень вам благодарна! Я убеждена, что Стефан очень вас любит и слушает только вас.
Она велела служанке приготовить кофе, но Макс быстро поднялся. Он чувствовал, что теряет драгоценное время. Мать Стефана угадала, что он встревожен и спешит уйти, и не стала настаивать.
Макс вышел из дома и зашагал к базарной улице в нижней части города, где находилась его квартира. Мартовское солнце быстро просушивало землю. На деревьях уже набухали почки. Он засмотрелся на голубое небо, с которого ветер смел облака, и почувствовал, что ему жаль расставаться с весной, жизнью и миром. И тогда он снова вспомнил о прошлом, и в памяти его воскресла женщина из другого мира – краса древнего еврейского рода, который четыре века тому назад пришел из Испании и, не имея склонности к торговле, давал только раввинов, юристов и врачей. В глазах ее сияла романтика старых времен и живая, задорная мысль, которая подсмеивалась над традициями, но не имела сил порвать с ними. И тогда он снова осознал, что как раз эта связь со старым миром и мешает ему полностью приобщиться к новой среде – потому-то рабочие инстинктивно отказались отдать ему свои сердца и Лукан его победил.
Он все шел в сторону нижней части города, думая о разных вещах, но непосредственная и близкая опасность, угрожавшая его жизни, как ни странно, оставляла его совершенно равнодушным. Все сильнее тосковал он по прошлому, все больше его раздражало настоящее. На базарной улице он встретил группу безработных, направляющихся к табачным складам. Они ходили туда каждый день и часами простаивали перед складами в надежде, что фирма начнет работать и они будут приняты первыми. Но пока обработку начали лишь немногие фирмы. Поглощенные своими заботами, рабочие прошли мимо, не поздоровавшись, хотя знали Макса по работе на складе «Никотианы». Это его рассердило. Но вскоре он понял, что иначе они и не могут себя вести. Конспиративные группы Лукана объявили его, Макса, опасным фракционером. И наконец, что общего сейчас между этими рабочими и им, Максом? Он задумался. Может быть, общее у них – это идея, конечная цель?… Но сейчас и это показалось ему неубедительным. Ведь будь это так, он в их среде чувствовал бы себя своим, а не чужим, работал бы как рядовой, не ожидая командного поста в стачке. Он вспомнил, что большевики называли это «генеральством». И тогда ему показалось, что второй источник его внутренней борьбы не столько ошибочный курс Лукана, сколько уязвленное честолюбие, что именно честолюбие породило в нем его теперешнее ощущение, что он человек лишний, а жизнь его разбита; оно же породило и безразличие к смерти. А рабочий, вышедший из нищеты, никогда бы не докатился до такого состояния, никогда бы так не распустился.
Но вот Макс дошел до шорной мастерской Яко и поднялся в свою комнатку. Надо было как можно скорее уложить чемодан и ехать в Софию. Макс решил выйти на шоссе и сесть в какую-нибудь попутную грузовую машину. Ехать поездом было опасно, да и пришлось бы потерять много времени. Он принялся собирать свои вещи, бросая их как попало в потертый картонный чемодан; и снова его охватило чувство безнадежности, словно жизнь его давно кончилась и. что бы теперь ни случилось, это его уже ничуть не касается. Вся эта спешка показалась ему бессмысленной, словно, избежав опасности, он испытает только еще большие огорчения. Он хочет бежать в Софию. Л что он будет делать там?… Снова отчуждение от товарищей, снова унизительное выпрашивание хоть маленькой должности у дальних богатых родственников, снова издевательские намеки на то, что он возвращается как блудный сын, как глупый фантазер.
Макс прервал свои сборы, чтобы закурить, и растерянно посмотрел в окно. На противоположной стороне улицы стоял высокий, с бледным одутловатым лицом парень в сером пальто. Одну руку он держал в кармане.
Макс сразу узнал его – это был шпик, ходивший в штатском. Но ему и сейчас не стало жаль, что все так сложилось, он только вынул револьвер, зарядил его и сел у стола лицом к двери, продолжая курить.
Длинный терпеливо ждал на тротуаре. Он стоял, повернув голову к площади, но глаза его каждые две секунды бросали быстрый взгляд на дом Яко. То были неприятные, тоскливые и злые глаза, искаженные жестокостью и страхом. Этот агент слыл мастером вырывать показания побоями, но ему всегда было страшно. Страшно ему было и сейчас, хотя никаких особенных причин для этого не было. Подавленный, он ждал своего сослуживца, чтобы вместе арестовать подозрительного. Из полицейского участка они вышли одновременно. Один пошел искать Макса на складе «Никотианы», а другой – к нему на дом. Не найдя Макса на складе, первый вернулся в полицию, и начальник велел ему присоединиться ко второму, ожидавшему возле дома.
Злясь и негодуя на медлительность сослуживца, Длинный, однако, не осмеливался войти в квартиру один. Он уже позеонил в участок и узнал, что второй агент вышел оттуда. Наконец тот, кто должен был прийти, показался из-за угла. Это был маленький, с жуликоватой улыбкой толстяк, легкомысленно относившийся к своей работе. Он шел не спеша и грыз орешки. «Свинья», – со злостью подумал Длинный, но не выругался вслух, так как на это сослуживец его только усмехнулся бы, а Длинного его усмешка особенно раздражала.
– Почему не взял с собой полицейских? – резко спросил Длинный.
Толстый поднял брови с глупым удивлением.
– Ведь я же тебе сказал по телефону!.. – обеспокоенно продолжал Длинный.
– Э!.. – беспечно улыбнулся толстяк, – Из-за такого пустяка – полицейских?
Длинный побагровел и мрачно поджал губы.
– Скотина! – выругался он. – Работаешь спустя рукава. Но погоди, когда-нибудь продырявят тебя, как решето… Или не знаешь, что политические – люди опасные?
Он почувствовал презрение к легкомыслию своего товарища и ненависть к жертве, к человеку, которого предстояло арестовать. Все-таки опасная она, эта их собачья профессия!.. Ведь как бывает: посмотришь на человека – ничтожество, оборванец, а подойдешь его арестовать – сразу выпустит обойму тебе в живот или в голову. Длинный видел в морге трупы убитых коллег, и воспоминание о них преследовало его, как кошмар. «Политические – люди опасные», – опять подумал он, и его тупая, животная ненависть к ним возросла еще больше. Это она порождала жестокость, с какой он истязал их после ареста. Но при аресте каждой новой жертвы он испытывал гнетущее, непреодолимое беспокойство. Поэтому он и сейчас был так раздражителен и зол.
– Ну ладно, ладно!.. – успокоил его толстяк. – Я пойду вперед.
– Посмотрю я на тебя… – сказал Длинный, делая вид, что великодушно уступает ему первенство.
Толстяк взглянул на него насмешливо, убежденный, что сам он хитрее Длинного.
– Что «посмотрю»? – повторил он, жуя орешки. – Я свое дело знаю и всегда иду первым. Я не такой трус, как ты.
Длинный униженно промолчал, опасаясь, как бы его напарник не изменил своего решения. Они пересекли улицу, и Длинный вошел в мастерскую, а толстяк остался у входа.
В это время Яко шумно торговался с каким-то крестьянином. Подойдя к ним, Длинный грубо прервал их разговор. Яко испуганно взглянул на него и сразу понял, что это представитель власти – очень уж самоуверенно он вошел. У шорника была длинная седая борода. Вместе с грязной шапочкой и кожаным фартуком она придавала ему какой-то чудной, старомодный вид, разозливший агента.
– У тебя есть квартирант? – сурово спросил Длинный.
– Чего изволите?… Квартирант?… Да, сударь.
Со свойственной ему быстротой соображения Яко сразу же все понял. Он давно уже подозревал, что Макс втянет его в неприятности с полицией, по не хотел его трогать из боязни потерять квартиранта. И вот тебе – пришла беда! Проклиная свое сребролюбие, Яко понимающе кивнул, как будто хотел сказать, что заранее согласен со всеми мерами пресечения, на которые пойдут власти.
– Отведи нас в его комнату, живо! – властно приказал агент.
Яко охватило предчувствие чего-то плохого, и борода у него затряслась от страха.
– Одну минуточку, сударь, я сейчас! – пролепетал он заикаясь. – Вот только чтобы лавка не осталась пустой… Rebeca! Yen aqui! Прошу вас, сударь! Rebeca, ven aqui, mujer! Прошу вас, сударь! Rebeca!.. Rebeca!..
Яко кричал, поворачивая голову то к крестьянину, то в сторону мастерской, словно прося помощи. Наконец из маленькой двери вышла Ребекка, вытирая передником мокрые руки.
– Qu? hay? – сердито спросила она.
– Qu?date aqui! – приказал ей Яко и кивком головы попросил агента следовать за ним.
Они вышли на тротуар перед мастерской. Лицо Длинного нервно подергивалось. Его жестоко мучил страх. Вся обстановка казалась ему подозрительной и грозящей неожиданностями. А вдруг этот тип бросит гранату?
– Иди с евреем! – приказал он толстяку, стараясь казаться спокойным, хотя зубы его стучали от страха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131