– Простите, Адлер! – произнес через некоторое время бывший летчик. – Я вспылил и, может быть, обидел вас.
– Нет, вы ничуть меня не обидели… Ничуть меня не обидели, господин майор, – промямлил бухгалтер.
– Садитесь за свой стол! – Голос фон Гайера снова стал спокойным и холодным. – Я буду диктовать телеграммы.
Возвратившись в Каваллу, Костов провел остаток дня в заботах об Аликс. Состояние ее неожиданно ухудшилось, и он созвал консилиум из лучших врачей города. Они подтвердили, что у девочки то самое осложнение тропической малярии, которое Ирина предсказала еще на острове. Узнав об этом, Кристалло тихо заплакала, а потом, считая себя виноватой, вдруг завыла в дикой истерике, как это делали простые бабы из вертепов Пирея. Ирина провела два часа в ученых рассуждениях с врачами и бесполезной суете возле Аликс. Болезнь девочки и возня с нею спасли ее от приступа неврастении, которая всегда мучила ее в жаркие часы дня. Она даже не заметила отсутствия Бориса, который с утра уехал в соседний город осматривать табак «Никотианы».
Он возвратился вечером в разбитом «штайере» и, увидев, что в прохладной комнате, где он обычно занимался подсчетами, устроили Аликс, недовольно заворчал. Никто, мол, с ним уже не считается. Его терпят только как дойную корову. Завтра же он попросит у Кондояниса приличную комнату – пусть все видят, что какой-то грек способен оказать ему больше внимания, чем эксперт его собственной фирмы. Он был, как всегда к вечеру, уже пьян. В эти часы разыгрывалась его хандра, и он то становился сварливым и видел все в черном свете, то безумно веселым и смотрел на мир сквозь розовые очки. Заботливо раскладывая свои бумаги в новой комнате, он ворчал до тех пор, пока наконец Костов, расстроенный тяжелым состоянием Аликс, не заметил ему сухо, что всех удобств человек может требовать лишь в собственном доме.
– Вот как? – отозвался на это Борис. – Быть может, вы считаете, что «Никотиана» и я уже больше вам не нужны?
– Да, – хмуро ответил эксперт. – Скоро мы будем совершенно не нужны друг другу.
– Ничего глупее вы сказать не могли! – Борис но пришел в ярость, а испугался мысли, что эксперт может неожиданно уйти от него. – После войны перед «Никотианой» откроются огромные, блестящие возможности.
Он загадочно ухмыльнулся, – очевидно, переговоры с Кондоянисом закончились удачно.
– Уж не усматриваете ли вы блестящую возможность в приходе русских? – спросил эксперт с горечью.
– Нет, я усматриваю ее в приходе англичан, – ответил Борис – Русским никогда не дойти до Болгарии. Когда же их пускали на эту сторону Дуная?
Борис опять усмехнулся, словно он один постиг какую-то тайну, которую другим не дано знать. Одряхлевший, с подорванным здоровьем, он все еще сохранял способность работать непрерывно. Вся бухгалтерия, все расчеты проходили через его руки. Но если острая проницательность и комбинационные способности Бориса заметно ослабли, то мелочность его непомерно возросла. Он полтора часа продержал у себя эксперта, споря, как последний скряга, о ничтожном налоге, который фирма, основываясь на каком-то циркуляре, могла бы и не платить.
Но когда сели ужинать, к нему вернулось хорошее настроение, и он завел разговор об Аликс.
– Этот чахлый котенок, наверное, будет вашей утехой в старости, – заметил он. – Конечно, лишь в том случае, если вы его воспитаете как следует и искорените его порочные наклонности, обычно порождаемые бедностью… Сколько вы заплатили опекуну?
– Почти ничего, – ответил эксперт.
И он опять почувствовал угрызения совести, потому что за письменное согласие Геракли отдать Аликс он заплатил пять миллионов драхм и полдюжины бутылок водки. Но драхма с каждым днем обесценивалась, так что эти пять миллионов теперь стоили не более ста левов, а значит, можно было сказать, что Костов купил Аликс всего лишь за шесть бутылок водки. Так торговец надул вымогателя.
– Разве деньги облагораживают? – вдруг спросила Ирина.
– Разумеется, – ответил Борис. – Придет ли в голову бедняку усыновить голодного сопляка? А если и придет, так разве может он это сделать?
Он умолк и задумался, а по лицу его разлилась важность. Глаза его, утомленные цифрами и мутные от хмеля, смотрели куда-то в пространство с пустой, бессмысленной серьезностью. И Ирине показалось, что она видит его отца, бывшего учителя латинского языка, который так же смотрел в пространство, когда принимался философствовать.
– Значит, вы ее удочерите? – спросил Борис. – Что ж, это неплохо! Только бы оказалась хорошая наследственность.
Немного помолчав, он посмотрел на Ирину и добавил осторожно:
– А тебе не приходило в голову, что и нам следует сделать так же? Взять на воспитание какого-нибудь мальца от здоровых и честных родителей?
– Нет, – сухо ответила Ирина.
Она знала, что, когда Борис в хорошем настроении, он становится раболепным и угодливым, – он до смерти боится, как бы она его не бросила.
– Почему? – спросил он с отталкивающей слащавой нежностью.
Ирина покраснела от гнева и прошипела злобно:
– Не говори глупостей.
Борис проглотил это с видом супруга, привыкшего терпеливо выносить женины вспышки, которые, впрочем, не слишком его задевают.
– Не сердись! – продолжал он хриплым голосом. – Я только хотел узнать, что ты об этом думаешь. Мы люди цивилизованные, а цивилизованные люди гордятся тем, что умирают бездетными. Дети – это торжество… как это говорится? Да, дети – это торжество рода и обман индивидов. Чьи это слова?
– Да перестань же! – глухо простонала Ирина.
Наступила тишина. Ирина и Костов ели, подавленные глупой болтливостью Бориса.
– Как дела с Кондоянисом? – спросил эксперт.
– Дела идут отлично, – похвалился Борис. – Этот грек скоро достигнет масштабов Кнорра, а ваш покорный слуга сможет его догнать, если события будут развиваться так, как я ожидаю. Остается только отправиться в Салоники и осмотреть фабрику.
– На чем же нам ехать? – озабоченно спросил эксперт.
Он опасался, что Борис не осмелится ехать в автомобиле. Дорога проходила через область, в которой действовали партизаны.
– На машине Кондояниса, – сказал Борис. – Очень удобный «бьюик».
– А ты не боишься андартов? – язвительно спросила Ирина.
– Нет, милая, ничуть не боюсь, и ты прекрасно могла бы нас сопровождать. Белые андарты не трогают торговцев, которые едут по своим делам. Кондоянис поддерживает с ними связь. – Он взглянул на Ирину и таинственно усмехнулся: – У этого грека есть что-то от моего стиля! Он, наверное, подражает мне, правда? Впрочем, нет такого положения, с которым умный человек не мог бы справиться. Я хотел сказать, что белые андарты нам не опасны.
– А от красных ты ожидаешь комплиментов?
– О нет! – Борис усмешкой подчеркнул свое хорошее настроение. – Красных почти полностью истребили немцы. В этом меня уверил Кондоянис.
– Не очень-то ты верь Кондоянису. – Глупость и слащавая нежность Бориса раздражали Ирину. Ее охватило необъяснимое желание позлить его и посеять в его душе смятение. – Положение очень скверное… Вчера я видела на Тасосе одного своего коллегу, мобилизованного. Он сказал мне, что дисциплина в армии развалилась. Солдаты не хотят драться с партизанами, а офицеры не решаются их наказывать.
На это Борис ничего не возразил и заметно помрачнел. Слова Ирины не были для него новостью – обо всем этом он уже слышал.
– С твоего коллеги надо сорвать погоны и предать его военному суду, – сказал он. Затем проглотил рюмку коньяка и неожиданно рассвирепел. – Офицеры!.. В их руках судьба государства, а они дрожат за свою шкуру.
Но Ирина продолжала хладнокровно дразнить его:
– Что ж, разве они не имеют права дрожать за свою шкуру?
– Нет, не имеют! – крикнул Борис. – Им платят жалованье.
Но вдруг он понял, что это объяснение не выдерживает критики, и его охватило мрачное предчувствие грядущей катастрофы, от которого но телу пробежала дрожь.
– Им платят жалованье! – повторил он. – Но скоро эти трусы получат по заслугам.
– От кого? – спросила Ирина равнодушным тоном.
– От законной власти. – Борис закурил и важно нахмурился, затем рассказал новость, которую сообщил ему днем какой-то генерал. – От здоровых сил этого народа. Они послали делегацию, которая будет просить англо-американцев заключить сепаратный мир.
Борис умолк и высокомерно поднял голову, отчего стал еще больше похож на своего отца. Костов смотрел на него с досадой и сожалением. Ирина подавила зевок. Ей уже надоело его дразнить.
– Когда вы едете в Салоники? – спросила она, вставая.
– Завтра утром. Хочешь поехать с нами? Она ответила раздраженно:
– Нет. Я вернусь в Чамкорию.
XI
Папиросная фабрика Кондояниса стояла на окраине Салоник, у шоссе, ведущего в Полигерос. Это было большое здание на пустом дворе, поросшем бурьяном. Во многих окнах его не было стекол, и их забили фанерой. На дворе росло несколько полузасохших олив, унылых и посеревших от знойного солнца, в водопроводной колонке, перед которой стояло каменное корыто, не было воды, в углу лежала куча невывезенного мусора. С тех пор как началась война с итальянцами, фабрика бездействовала и царившее на ней зловещее безмолвие вселяло недоверие в будущего ее собственника.
– Я думал, что здание более современное, – сухо заметил Борис, выйдя из автомобиля Кондояниса.
– Важнее всего машины, – отозвался грек.
Он остановился и отдал какое-то распоряжение сторожу. Тот вынул связку ключей и бросился отпирать главный вход. Пока он ото делал, господа отправились осматривать внутренний двор. Впереди шли Борис и Костов, за ними – инженер, специалист по папиросным машинам, а позади – Кондоянис, какой-то нотариус-грек и Малони – итальянец, швейцарский подданный, на чье имя Борис покупал фабрику. Это был высокий, представительный мужчина, смуглолицый, с черной, аккуратно подстриженной бородкой, которая придавала ему театральную мужественность маршала Бальбо. Он держался как аристократ, который готов немедленно вызвать на дуэль всякого, кто усомнится в его честности. И хотя он довольно часто давал повод для подобных сомнений, это не мешало ему слыть сговорчивым посредником при заключении фиктивных договоров, рассчитанных на обман казны одного или нескольких государств. Костову было противно смотреть па его щегольскую, красивую бородку. Однажды у Торосяна во время игры в покер, когда нераспечатанных колод больше не осталось, эксперт заметил, как итальянец помечал ногтем мизинца глянцевитые рубашки карт. Но было ли это подозрительное царапанье мошенничеством или случайным проявлением нервозности – решить он не мог.
Борис заглянул во все закоулки двора, прикидывая, сколько площади осталось незастроенной. Малони и Кондоянис неохотно следовали за ним, инженер нервно посматривал на часы, а Костов зажигал одну сигарету за другой и бросал их недокуренными. Всех раздражала мелочность, с какой Борис оспаривал полученные им сведения о фабрике.
– Вы говорили, что незастроенная площадь составляет восемьсот метров, – сказал он, определяя на глаз размеры. – А мне кажется, что здесь не больше шестисот.
– Если измерите точно, убедитесь, что восемьсот, – холодно возразил грек.
Его беспокоила немецкая автомашина, которая следовала за ними и остановилась на некотором расстоянии от фабрики. Из машины вышли два немца в штатском и начали копаться в моторе. Кондоянис их где-то видел, но не мог вспомнить где. Он запомнил эти лица, может быть, именно потому, что они были невзрачны, холодны и не выражали пи враждебности, ни сочувствия. Один из немцев был почти альбинос, с красными заячьими глазами, а лицо другого уродовало непомерно большое расстояние между носом и верхней губой.
– Участок выходит на шоссе? – продолжал свои мелочные расспросы Борис.
– Нет, – ответил грек рассеянно.
Он вспомнил, что видел этих двух немцев в немецкой комендатуре в Софии, где получал пропуск на право свободного передвижения по всей Фракии. Малони, который пользовался доверием у немцев, сумел добыть ем› этот документ за десять тысяч швейцарских франков. Сам Кондоянис подбросил столько же одному немецкому полковнику. Вспомнив все это, грек немного успокоился. Он боялся только честных и неподкупных людей.
– В таком случае пространство между шоссе и въездом во двор не принадлежит фабрике! – недовольно заметил Борис.
– Да, – признал грек. – Ворота действительно ведут па чужую территорию. Одно время так было удобнее. Но по плану участок примыкает к одной из соседних улиц.
– Костов, отметьте это! – сказал Борис.
Он намеревался перечислить Кондоянису все недостатки фабрики и на этом основании выторговать надбавку к сумме, которую рассчитывал от него получить. Эксперт угадал его намерение и сделал презрительную гримасу. Торговаться в теперешнее время казалось ему бессмысленной мелочностью. Будет Борис фактически владеть фабрикой или нет – зависело от доброй воли Малони, а накануне стало известно, что Советский Союз объявил воину Болгарии. Мир «Никотианы» рушился, а ее генеральный директор как будто еще не понимал этого и, как спятивший с ума лавочник, спорил из-за какой-то сотни квадратных метров двора. Эксперт испытывал тягостное предчувствие надвигающегося хаоса. Он достал записную книжку и механически, как автомат, отметил, что пространство между шоссе и въездом во двор не принадлежит фабрике. Но он позабыл и о гнетущем предчувствии хаоса и об умственном оскудении Бориса, увлекшись разговором с греком-нотариусом.
– Магазин детских игрушек на главной улице, – говорил нотариус. – А насчет платьиц… не знаю! Понятия не имею… Мне кажется, все уже распродано.
– Нарядное платьице для десятилетней девочки… – оживленно настаивал Костов. – Матросочка или что-нибудь в этом роде. Или бледно-желтый шелк, из которого можно сшить платьице.
– Шелк еще можно найти. Но цены астрономические.
– Это не имеет значения. Мне нужны красивые вещи. Да, вот бы еще кружева и шляпку с цветами.
– Кружева и шляпки с цветами теперь не в моде, – заметил нотариус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131