Уйди из этой комнаты!.. Не оскорбляй бесполезным раскаянием мертвое тельце ребенка!.. Было бы куда более достойно, если бы в дни своей силы и расцвета ты думал о детях бастующих рабочих, или если бы во время банкетов, которые ты давал администраторам и полковникам, ты советовал своим гостям не отказывать в хлебных пайках греческому населению, или если бы ты имел мужество всегда говорить правду. Но ты не делал этого из боязни повредить интересам «Никотианы», которая платила тебе огромное жалованье, дивиденды и ежегодно давала премии. Не делал и потому, что Борис Морев, фон Гайер, министры, генералы и вся эта продажная и жестокая правящая клика могла бы, скажи ты правду, разделаться с тобой, и тогда твоя жизнь окончилась бы катастрофой. Нравственная ценность любого поступка определяется не побуждениями, его вызвавшими, а предвидением его последствий. Все остальное – самообман и лицемерие. Вот он. итог твоей жизни!.. Единственное, что тебе остается. – это признать истину. Люди умирают, но жизнь продолжается, идет вперед, становится лучше. Не гляди на разруху и хаос, которые сейчас надвигаются. Они затрагивают лишь твой тупой и ограниченный мир!.. Так… Ты почти успокоился? А сейчас ты можешь погладить это несчастное худенькое личико, эту маленькую мумию, эти бронзово-рыжие волосы… Ей и правда очень пошло бы платье из бледно-желтого шелка, если бы твой мир не морил детей голодом. Смерть Аликс – это протест тысяч голодных детей, за чью жизнь и хлеб бьются те люди, которых ты видел прошлой ночью».
Сумерки в комнате все сгущались, и маленькая мумия приобрела какие-то нереальные, призрачные очертания. Кто-то постучал в дверь. Костов сказал:
– Войдите.
– Господин, – тревожно сказал врач, входя в комнату. – Вас просят к телефону: звонят из казарм.
– Иду.
Руководимые разумом партии, солдаты восстановили па постах нескольких офицеров. Звонил один из них, тот самый, к которому накануне заходил Костов. Офицер сообщил эксперту, что два военных грузовика уезжают через полчаса. Следующая колонна машин тронется завтра в шесть утра. Офицер считал, что Костову и его спутникам лучше выехать утром. Костов согласился.
– Какая-нибудь неприятность? – озабоченно спросил врач-грек, когда Костов положил трубку.
– Нет.
– Если вам что-нибудь угрожает, я, вероятно, мог бы вам помочь… У меня есть несколько знакомых в ЭАМ.
– Нет, мне ничто не угрожает. Благодарю.
Костов спустился в холл. За столом, на котором недавно стоял гроб с, телом Бориса, сидел греческий поп. После приступа лихорадки он с жадностью набросился на сардины, жаркое и белый хлеб. Потом у него заболел живот, и он молча сидел, скорчившись и думая о своей старшей дочери, чье лицо покрывала сыпь постыдной болезни. Девушка не заразилась бы, если бы голод не принудил ее спать с немецкими солдатами. Когда поп подумал об этом, в его глазах снова вспыхнуло антихристово пламя.
Нищий греческий поп наелся до отвала, но все-таки в доме осталось много консервов, много вина, много масла, сахара, белой муки, и Костов распределил все это между попом, Кристалле и врачом. Осталось также много чемоданов с изысканной одеждой, которые невозможно было увезти на машине. Эксперт попросил врача передать их какому-нибудь приюту для одиноких стариков. Затем он велел Виктору Ефимовичу позвать доверенное лицо сбежавшего грека, хозяина того дома, в котором они жили. Когда уполномоченный пришел, Костов сказал ему:
– Проверьте по описи. Передаю вам дом и мебель в полной сохранности.
– Я в этом не сомневаюсь и проверять не стану, – ответил тот. – Вы человек честный… Чего нельзя сказать о жившем напротив полковнике: тот увез в Болгарию мебель своего домохозяина-грека.
Костов спросил врача хриплым голосом:
– Вы позаботитесь о погребении девочки?
– Разумеется, – ответил врач. – Я уже говорил об этом со священником.
Эксперт вынул из кармана небольшую пачку банкнотов и роздал их Кристалле, врачу и священнику.
– Болгарские деньги, вероятно, не слишком обесценятся, – заметил он. – Банк гарантирует их золотом.
– Это слишком много, сударь!.. – запротестовал врач. – Вы слишком щедры.
Он хотел было возвратить часть денег, но Костов сказал:
– Доходы нашей фирмы от ксантийского табака тоже были немаленькие… Мы уезжаем рано утром… Прощайте и спокойной ночи.
Эксперт пожал руки всем троим и устало поднялся на второй этаж. На неосвещенной площадке он почувствовал острую боль в сердце, застонал и, сгорбившись, в темноте отыскал и положил под язык таблетку нитроглицерина.
После его ухода Кристалле сказала:
– Этот человек добром не кончит.
– Почему? – спросил врач, без всякой радости засовывая в карман свой огромный гонорар.
С видом древней пророчицы Кристалло ответила:
– Не жилец он на этом свете.
Тронувшись в путь рано утром, Ирина и Костов поехали вслед за вооруженной болгарской коленной интендантства, которая снабжала гарнизон в Кавалле и в эти дни продолжала курсировать между болгарской Македонией и Беломорьем. Колонна состояла из десятка грузовиков с флажками и наспех нарисованными новыми эмблемами. Рядом с шоферами сидели солдаты, вооруженные автоматами, с гранатами за поясом, а в кузове первого грузовика был даже пулемет. Солдаты ожидали нападения белых андартов, но по пути им встречались только возвращавшиеся в родные селенья дружеские отряды ЭАМ, которые обменивались с ними приветствиями. За грузовиками медленно двигался лимузин с Костовым, Ириной и Виктором Ефимовичем. Греческие часовые не требовали у них никаких объяснений. Радость победы делала пролетариев великодушными и не особенно бдительными. Да и каких объяснений можно было требовать от этого дряхлого мужчины с парализованной рукой и какой-то женщины в трауре? Красные греческие часовые небрежно делали взмах рукой, и женщина с пустым взглядом и холодным лицом вела машину дальше.
Но близ старой болгарской границы их основательно допросили, и тут эксперт показал документы, полученные от Макрониса.
– Куда едете? – спросил партизан, проверявший документы.
– Возвращаемся в Софию.
– А не боитесь? – Партизан усмехнулся.
– Нам бояться нечего, товарищ… Мы просто торговцы, патриоты.
– Ну, ясно!.. Езжайте.
Партизана удовлетворили и эти ответы, и документы. Он точно выполнял директиву Отечественного фронта. Надо было внушить спокойствие даже подобным людям.
Машина следовала дальше. Теперь она отделилась от военной колонны и ехала одна, так как находилась уже на болгарской территории и угроза нападения белых андартов миновала. Направляясь в Беломорье, они проезжали через Рупел и Кресну, а возвращались но долине Месты. После каждой оставшейся позади горной вершины краски юга все больше бледнели, а воздух становился прохладнее. Впервые за двадцать дней Ирина увидела облака. Она вспомнила о тишине, соснах и холодных звездах Чамкории, потом о разрушенных домах и поблекшей зелени Софии. И ее охватила тоска по отлетающему блеску юга. Под смоковницами и гранатовыми деревьями Тасоса ей хотелось в Чамкорию, а тут она затосковала по острову. Но Ирина не понимала, что, если она с тоской вспоминает лишь о красках юга, а не о смерти Бориса, фон Гайера или Динко, в этом есть что-то страшное, противоестественное. Все так же бесстрастно и холодно текли ее мысли: «Надо взять драгоценности и бумаги из несгораемого шкафа в Чамкории… Надо позаботиться насчет паспорта… Теперь это дело нелегкое, но Павел его уладит». Следующая мысль вызвала у нее беззвучный циничный смех: «Мы стали торговцами-патриотами… До чего он забавный, этот Отечественный фронт…»
Шоссе начало подниматься в гору. Ирина переключила скорость и сказала рассеянно:
– Вы не думаете, что Отечественный фронт создан англичанами?
– Нет, – сухо ответил эксперт, раздраженный ее политическим невежеством. – Англичане и американцы против него.
– А что же он собой представляет?
– Тактический прием коммунистов.
– Разве англичане и американцы настолько глупы, что не замечают этого? – спросила Ирина.
– Это от них не зависит.
– Кто же его создал, этот «фронт»?
– Коммунисты и народ, – ответил эксперт.
Костов попытался было пошевелить больной рукой, но не смог. Она была почти полностью парализована, и он подумал: «Все равно».
Машина миновала шахтерские поселки и табачные центры, куда партизаны еще не вступили. Тут жизнь текла по-прежнему. Не было видно никаких лозунгов и вообще никаких признаков новой власти. Но растерянные старосты и перепуганные полицейские тревожно расспрашивали о новостях. Что говорят немцы в Беломорье? Правда ли, что новые «фау» наносят страшные удары советским войскам? Действительно ли ведутся мирные переговоры между англичанами и немцами? Верны ли слухи, что союзники высадили десант в Беломорье?
Все это действовало угнетающе, так как эти люди продали свою совесть и чувство собственного достоинства за мизерную плату. Мир безумцев, который повелевал ими, требовал, чтобы они убивали других за кусок хлеба. Настроение у Костова стало еще более мрачным.
Они ехали по горному шоссе, которое то змеей извивалось над пропастью, то взбиралось к вершинам, поросшим вековыми лесами, то устремлялось вниз, где влажные ущелья навевали на путников холод и печаль. Время от времени солнце исчезало за кучевыми облаками, природа омрачалась, леса темнели, а скалы и обрывы теряли яркость красок. Потом солнце опять показывалось, и краски снова приобретали акварельную прозрачность осени. Проехали Предел, теплый, живописный и немного слащавый с его сосновыми лесами и полянками, пестревшими поздними цветами. Проехали несколько небольших селений. Здесь уже была установлена новая власть, и улицы украшали арки из зелени, под которыми победным маршем прошли партизанские отряды.
Проехали и родной городок Бориса, Ирины, Марии, папаши Пьера и многих других людей, которые умерли или еще жили, но которых должна была поглотить разруха. Тут папаша Пьер основал «Никотиану», отсюда устремились за границу первые тюки обработанного табака, здесь начинался восход многих честолюбцев, здесь многие люди потеряли достоинство.
Шоссе проходило мимо кладбища – тихого и печального леса крестов, среди которых одиноко торчали мраморные памятники. На фоне ясного осеннего неба они блистали белизной. Самым внушительным из них был памятник полицейскому, убитому во время большой стачки табачников. При виде его Ирине стало грустно и неловко. Этот памятник поставила вдова Чакыра на деньги, которые ей присылала дочь. Непомерно роскошный для такого человека, как Чакыр, этот памятник был безвкусным и вызывающим, при виде его люди усмехались и вспоминали семейные истории владельцев «Никотианы».
Но теперь никто больше не думал о «Никотиане». Через несколько дней после вступления повстанцев жизнь в городе наладилась. На балконе околийского управления развевались флаги партий, входящих в Отечественный фронт. По улицам сновали военные автомашины, в которых сидели бывшие партизаны, еще не расставшиеся со своими походными сумками, автоматами и патронташами.
Знакомые улицы городка будили воспоминания. Вот и кондитерская, в которой Ирина встречалась с Борисом. В запыленной, почти пустой витрине вместо пирожных красовались сейчас тыквенные семечки. Рядом, у пекарни, стояла очередь за хлебом. Сколько часов радости, отчаяния, тоски и надежд, сколько дней блаженства и тревожных мечтаний, довольства собой и угрызений совести пережила Ирина в этом городке!.. А теперь в ее душе все потонуло в бездне мертвенного равнодушия, в безмолвной, ровной, беспросветной печали.
Ирина услышала хриплый, немощный голос Костова. Она не без труда терпела своего спутника, как и всех вообще. Эксперт спросил:
– Не заехать ли нам к родителям Бориса?
– Нет.
– Тогда хотя бы к вашей матери?
– Нет, сейчас я не могу.
Она гнала машину по главной улице и думала только об одном – скорее добраться до Чамкории. Все ее существо как бы омертвело, подавленное душевной усталостью, безразличием ко всему на свете. Когда они достигли небольшого озера, где шоссе раздваивалось, Ирина свернула на Чамкорию. Костов не спорил. Ирина останется в Чамкории, а его Виктор Ефимович должен был отвезти в Софию. Там эксперт хотел привести в порядок свои бумаги и уничтожить некоторые документы.
Городок, где когда-то возникла «Никотиана», остался позади. Они так и не узнали, что в нем произошло.
Они не узнали, что тремя днями раньше в городок спустился партизанский отряд и его с ликованием встретили тысячи людей, которые обрабатывали табак «Никотианы» и паразитических немецко-болгарских фирм, работавших на Германский папиросный концерн.
Они не узнали, что, опираясь на рабочих и партизан, власть в городке спокойно и твердо взял в свои руки комитет Отечественного фронта.
Они не узнали, что по главным улицам шествовали почерневшие, бородатые, оборванные бойцы бригады Павла Морева, а перед ними расстилался ковер цветов, что при этом происходили трогательные сцены, что одна пожилая женщина бросилась в объятия своих сыновей-партизан и умерла от разрыва сердца, что жены и мужья, братья и сестры, не видевшиеся годами, обнимались и целовались на улицах.
Они не узнали, что вместе с отрядом в город вошел и штаб партизанской бригады, что в доме бывшего учителя-латиниста разыгралась невиданная сцена, что коммунист Морев, двадцать лет не видевший отца, подошел к нему и сказал: «Здравствуй, папа», а в ответ на это Сюртук плюнул ему в лицо со словами: «Вон из моего дома, бродяга!.. Ты человек без родины… У меня только один сын – Борис». Но коммунист Морев только посмеялся над своим неисправимым отцом и, ласково поговорив с матерью, ушел из дому, пробормотав с сожалением: «Выжил из ума старик!.. Гнилое отребье прошлого».
Они не узнали, что бедняк Стоичко Данкин из Средорека заплакал и стал заикаться от волнения, когда ему сообщили, что его сын произведен в чин подполковника Народной армии, что после этого бедняк Стоичко Данкин пришел в город просить о помиловании Джонни, который был арестован односельчанами как враг народа, и что в городском комитете Отечественного фронта ему сразу же дали бумажку об освобождении Джонни, так как тот умудрился за три дня до ареста вступить в группу «Звено».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131