Аристократы, капиталисты и рабочие клялись в верности человеку, который обещал им весь мир… Э, к чертям собачьим! Лихтенфельд больше не верил подобным обещаниям. Теперь каждый дурак мог приказать ему что угодно. Ему, представителю рода Лихтенфельдов!.. Безобразие!
Барон хотел было ответить мягко, но с достоинством, однако прикусил язык, заметив, что Прайбиш делает отчаянные гримасы, убеждая его молчать.
– Кто дал ваш адрес Кршиванеку? – угрюмо продолжал фон Гайер. – И что это за дама, которая вызывает вас по телефону от его имени?
– Его секретарша, – находчиво ответил Лихтенфельд.
– Почему вы с ним так сблизились?
– Кршиванек – группенфюрер здешних австрийцев, – объяснил барон.
Фон Гайер на это не отозвался. Лихтенфельд, почувствовав почву под ногами, решил перейти в контратаку.
– Мне кажется, что вы слишком много себе позволяете, – едко промолвил он. – Этим может заинтересоваться партийный суд.
Тяжелые, свинцовые глаза пруссака медленно поднялись на собеседника.
– Имейте в виду, Лихтенфельд!.. На этом суде обвинять буду я.
Фон Гайер прекратил работу ровно в двенадцать. Он надел прилично отутюженный темный костюм и заявил подчиненным, что сегодняшний вечер и завтрашний день проведет с Тренделенбургом в Чамкории.
– А вы что будете делать? – строго спросил он.
– Мы думаем еще разок поохотиться на зайцев, – с невинным видом ответил Прайбиш. – Один крестьянин обещал показать нам места.
Перед самым уходом фон Гайер зашел в комнату к эксперту.
– Прайбиш, нынче вечером вам придется притворяться дураком, – сказал он.
– Это мне нетрудно, – добродушно ответил Прайбиш. – С женщинами я всегда вел себя как дурак.
По лицу фон Гайера промелькнула не то гримаса, не то улыбка.
– Вы замечательный человек, Прайбиш!.. Значит, так! Примерно в полночь я застигну вас врасплох. Но до тех пор смотрите, как бы Лихтенфельд и Кршиванек чего-нибудь не пронюхали… Нам надо пошире открыть глаза нашему барону и показать ему, с каким мошенником он хочет связать Германский папиросный концерн… Разоблачение Кршиванека положит конец клевете, которая распространяется о нас в Берлине!
– Так точно, Herr Hauptman!
– Держитесь непринужденно и не бойтесь объектива Кршиванека… Первое, что я сделаю, – выну катушку с пленкой… Ясно?… Так что никакая опасность вам не грозит.
– Понимаю, Herr Hauptman.
Фон Гайер надел пальто и в сопровождении Прайбиша спустился по лестнице к широкой садовой аллее, где ждала машина. К ним с иронической почтительностью присоединился и Лихтенфельд.
– Хайль Гитлер!
– Хайль!
Фон Гайер захлопнул дверцу. Он ехал не в Чамкорию, а на обед к Варутчиеву, который пригласил и Бориса. Цепи па задних покрышках автомобиля глухо позвякивали по мерзлому снегу. Над Люлином навис красноватый туман. Из-за кустов, разбросанных по обледенелой равнине, с тоскливым карканьем взлетали вороны и снова опускались на землю. С Витоши дул слабый морозный ветер. Где-то в деревне блеяли овцы.
– Наконец-то убрался, – вздохнул с облегчением Лихтенфельд.
Тяжкий рабочий день барона кончился. Начинался уик-энд, а Лихтенфельд знал, как вознаградить себя за целую неделю труда.
– Вы в самом деле собираетесь на охоту? – обернулся он к Прайбишу.
– Поброжу немного.
– Следа заячьего не увидите. Я все прошлое воскресенье зря проходил… Оставайтесь-ка лучше дома.
– А что вы думаете делать?
– Жду гостей. Приедет Кршиванек с двумя дамами.
– Это не для меня, – застенчиво проговорил Прайбиш.
Они зашагали по обледенелой аллее к дому. Слуга колол дрова на заднем дворе, и удары топора гулко звучали в морозном воздухе. Под окнами столовой, чирикая, прыгали голодные воробьи. Низкое солнце стало окутываться пеленой тумана.
– Чудак вы, Прайбиш, – сказал Лихтенфельд. – Таки умрете, не вкусив радостей жизни.
– Я женат, – робко возразил Прайбиш. – У меня дети…
– Ну и что? – засмеялся Лихтенфельд. – Вы думаете, мы тут оргию собираемся устроить?
– А что это за женщины? – осторожно осведомился Прайбиш.
В голосе его звучало тревожное любопытство, которое барон, естественно, истолковал как колебание. Каждый вечер он заходил в комнату к Прайбишу с бутылкой французского вина и рассказывал ему о своих бесчисленных похождениях. Он делал это отчасти из тщеславия, отчасти от скуки и бессонницы. Вначале Прайбиш слушал его болтовню со снисходительной улыбкой, но негодуя в душе. Однако постепенно весь этот мир модных курортов, красивых женщин и упоительного сладострастия как будто начал его волновать. Барон подозревал, что Прайбиш невольно сравнивает свою толстую, верную и плодовитую жену с теми восхитительными легкомысленными созданиями, которые так украшают жизнь. При этом барон всегда давал понять, что любовницы его – вовсе не падшие женщины. Прайбиш охотно верил ему. Представления Прайбиша о падших женщинах ограничивались актрисами, подвизавшимися в кабаре, и теми девицами, что останавливают мужчин на улицах большого города. Он никогда не обращался к ним из боязни заразиться и из свойственной ему бережливости. Человек состоятельный – концерн платил ему более чем щедро, – Прайбиш, однако, и но мечтал о женщинах, к которым имел доступ барон. И вот вдруг Лихтенфельд намекнул – нет, даже не намекнул, а сказал прямо, – что Прайбиш тоже может познакомиться с ними. – Это дамы из высшего общества, – продолжал барон. – Абсолютно порядочные женщины, только держатся свободнее прочих.
Прайбиш стыдливо признался, что всю жизнь мечтал о таких именно женщинах. Не о распутницах, а только о свободных. Ободренный успехом, Лихтенфельд повел атаку на мещанские предрассудки, мешающие Прайбишу пользоваться жизнью. Да. Прайбишу давно пора зажить на широкую ногу! Чего он жмется? Когда же он наконец избавится от своей деревенской застенчивости? Разве не достиг он высокого положения в служебной иерархии концерна? Он тоже мог бы стать светским человеком. Чтобы иметь успех у женщин, нужно только вести себя с ними посмелей. Что касается внешности, то Прайбиша, конечно, нельзя назвать тонким и стройным, по Лихтенфельд может его заверить, что у изысканных женщин нередко бывают капризы, побуждающие их отдавать предпочтение грубоватым на вид мужчинам с крепкими мускулами.
– Ну, так тому и быть! – согласился Прайбиш. – Приду… Но я очень стесняюсь в обществе и ne умею занимать дам.
– Будьте абсолютно спокойны, – подбодрил его Лихтенфельд. – Дамы очень милые, и вы сразу почувствуете себя непринужденно.
Отдыхая после обеда в своей комнате, Прайбиш поймал себя на том, что перспектива сегодняшнего вечера и радует его и волнует. Радует, потому что Кршиванек будет разоблачен; волнует потому, что ему, Прайбишу, предстоит кутить с женщинами – по долгу службы, разумеется, иначе он никогда бы себе этого не позволил.
Часов в двенадцать ночи Зара вышла из столовой в слабо освещенный холодный коридор, оглянулась по сторонам и тихонько подошла к вешалке, на которой висела шуба Кршиванека. Из столовой доносились звуки пианино и голос барона, фальшиво напевавшего модную песенку.
Пошарив в карманах шубы, Зара вынула фотоаппарат, затем сняла с вешалки свое манто и так же бесшумно поднялась по лестнице на второй этаж виллы. Остановившись у двери фон Гайера, постучала.
– Herr Hauptman…
– Да! – ответил хриплый голос пруссака.
Комната была освещена лишь красноватым пламенем печки. Немец открыл ее дверцу и грелся у огня. Когда Зара вошла, он быстро встал и учтиво, но сухо пригласил ее сесть.
– Нет, спасибо, – отказалась она. – Мне пора уходить… Дайте мне только сигарету.
Фон Гайер протянул ей портсигар.
– Сколько сделали снимков? – спросил он, зажигая спичку.
– Больше десяти. Достаточно откровенных, чтобы вызвать возмущение какой-нибудь почтенной супруги или шурина.
– А Прайбишу удалось снять Кршиванека?
– Я о них и говорю.
Фон Гайер не засмеялся. Он по умел или не желал шутить. Может быть, он хотел узнать все подробности непосредственно от Прайбиша. Озаренное светом рдеющих углей крупное лицо его казалось почти зловещим. Зара вдруг поняла, что он ее презирает. Она быстро затянулась раз-другой и бросила сигарету в огонь.
– Пора идти.
– Вас ждет автомобиль.
– Но они услышат шум мотора и догадаются.
– Теперь это уже не имеет значения.
Фон Гайер помог ей надеть меховое манто, взял аппарат и проводил ее до шоссе, к машине.
– Покойной ночи! – промолвила Зара.
Немец не ответил.
На небе мерцали ледяные звезды. Фон Гайер шел к себе, испытывая мрачное удовлетворение. Снег тихо поскрипывал под его ботинками. Войдя в коридор, он направился прямо в столовую, уже не стараясь ступать бесшумно. Дверь он распахнул рывком, с грохотом. На столе стояли бокалы с вином. Лихтенфельд сидел за пианино и небрежно, но бойко играл танго. Какая-то ярко-рыжая женщина испуганно вскочила. Кршиванек поспешил поставить па стол бутылку, из которой подливал вина в бокалы, и смущенно поклонился. Одни лишь Прайбиш как был, так и остался невозмутимым. Только покосился лукавыми синими глазками на Лихтенфельда, который продолжал играть, ни о чем не подозревая.
– Перестаньте, черт вас возьми! – вдруг крикнул фон Гайер. – Лихтенфельд, перестаньте!
Пианино умолкло сразу, словно выключили радио. В комнате наступила полная тишина. Лихтенфельд, повернувшись лицом к обществу, смотрел на всех, выпучив глаза. Фон Гайер ловким движением вынул из аппарата катушку с пленкой и положил его на стол.
– Возьмите, – спокойно сказал он австрийцу. – Если вы по-прежнему будете нас беспокоить, я пошлю в Берлин снимки, которые сделал Прайбиш… Ясно?
Кршиванек попытался было что-то возразить, но фон Гайер громко хлопнул дверью и, хромая, стал подниматься по лестнице.
– Это она нас выдала! – воскликнула рыжая.
– Кто? – спросил Кршиванек.
– Зара.
Женщина расхохоталась грубым, хриплым смехом. Она совсем опьянела и сама не знала, чему смеется. Потом вдруг опомнилась и бросила на барона испуганный взгляд. Но Лихтенфельд уже схватил ее за руку и сердито кричал ей прямо в лицо:
– Говори, дура!.. Как выдала?
– Успокойтесь, Лихтенфельд, – сказал Прайбиш. – Это был шантаж, о котором госпожица Зара вовремя нас предупредила… Мы с начальником сделали что нужно.
Лихтенфельд вдруг понял все. Отпустив рыжую, он двинулся к Кршиванеку, который невольно попятился, с изумлением и страхом глядя на Прайбиша. Еще несколько секунд – и кулак Лихтенфельда, описав широкую дугу, обрушился на физиономию австрийца. Кршиванек рухнул на пол; женщина взвизгнула. Лихтенфельд, не теряя времени, подхватил ее под мышки, другой рукой поднял щуплого, оглушенного Кршиванека и потащил обоих к выходу.
– Стойте! – воскликнул Прайбиш и побежал было за ним. – Вы с ума сошли!..
Но Лихтенфельд не слышал. Прайбиш видел только, как он открыл парадную дверь. Гости вылетели вон. Тогда Лихтенфельд вернулся, снял с вешалки их шубы и тоже выкинул их на снег.
– Доннерветтер!.. Что вы делаете? – испуганно пролепетал Прайбиш.
– Воздаю им должное! – прошипел Лихтенфельд.
X
В предгорьях, меж низких округлых холмов, весной и летом покрытых зеленеющим табаком, приютилось село Средорек. Посредине села была неровная площадь, окруженная приземистыми домишками. Над входом в один из них – двухэтажный – висела закопченная вывеска: «Корчма, закусочная и гостиница Средорек». А под ней – другая, написанная свежей краской и гораздо более крупными буквами: «Сигареты и колониальные товары».
В корчме, возле выходящего на улицу широкого окна, печально сидел Стоичко Данкин, тщедушный сутулый крестьянин с бледным, изъеденным оспой лицом, реденькой русой бородкой, которую он брил только на пасху, и большими красными ушами. Из-под его потертого овчинного тулупа виднелись остатки рубахи и какое-то одеяние вроде фуфайки, давно утратившее свой первоначальный цвет, а шаровары на нем были до того латанные, что вызывали сочувствие даже у сборщика налогов. Глаза Стоичко Данкина, голубые, как бусинки, обычно смотрели насмешливо и живо, но в тот день взгляд их был хмур и тосклив.
Смеркалось, голубоватый снег мало-помалу становился синим, силуэты сельских лачуг медленно расплывались в сумраке. Оконца одно за другим вспыхивали дрожащими красноватыми огоньками. По улице проходили навьюченные дровами лошади, за которыми, весело перекликаясь, шагали их хозяева, довольные хорошей погодой. Они собирались на другой же день везти эти дрова в город, на продажу. Стоичко Данкин тоже возил дрова в город, продавал их и на вырученные деньги покупал муку. Но теперь он уже не мог возить дрова, так как у него пала лошадь. Это случилось неожиданно и кончилось быстро. Стоичко Данкин, уставившись на синий сумрак за окном, снова вспоминал во всех подробностях о свалившемся на него несчастье. Началось с того, что лошадь стала кашлять; потом она перестала есть; потом из ноздрей у нее потекла слизь. Стоичко Данкин повел ее к цыганам, которые ногтями до крови разодрали ей ноздри и натерли их красным перцем; потом – к знахарке; наконец – к ветеринару в соседнее село. Но как раз перед самой лечебницей лошадь повалилась на землю, задрожала, беспомощно вытянула шею и околела. Стоичко, растерянный, присел возле ее головы, охая и вздыхая, потом содрал с лошади шкуру и, продав эту шкуру цыганам, с горя напился. Домой, в Средорек, он пошел только под вечер, взвалив седло себе на спину и поминутно ругаясь. Дома он выбранил жену и отшлепал одного из ребятишек. За то время, что Стоичко кричал и ругался, он немного отрезвел, а протрезвившись, лег, накрылся с головой одеялом и горько заплакал. Все это произошло вчера. Стоичко Данкин тяжело вздохнул, вынул кисет с контрабандным табаком и начал свертывать цигарку из обрывка газеты.
Кроме него, в корчме было лишь двое неизвестных, только что приехавших из города; они сидели у печки, греясь и негромко беседуя. Неизвестные были в фуражках и теплой, но поношенной городской одежде. У одного из них, рыжего, передние зубы были выбиты; другой был совсем еще молодой человек, смуглый, с большими темными глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131