Значит, эту невиданную, ослепительную роскошь ему принесла Мария!.. И вдруг Ирина почувствовала себя подавленной и уничтоженной, словно она внезапно подошла к краю пропасти, разделяющей два мира. С одной стороны, стояло неизмеримое материальное могущество денег и людей, которые их загребают, а с другой – нудная служба и послушное терпение тысяч ничтожных, самодовольных, погрязших в своей глупости людишек, которые находят свою судьбу естественной и служат безропотно. И она сразу же почувствовала, что и ее отец, и другие полицейские, и чиновники, и пылкие студенты из корпораций со смешными гуннскими именами, и вообще все прозябающие в самодовольстве и пустой болтовне обыватели – все это ничтожества, глупцы, которые покорно работают на хозяев, живущих в таких вот домах. Она. Ирина, такая же, как эти глупые и послушные людишки, и хотя еще не работает на олигархию, но когда-нибудь будет ей служить и безмолвно терпеть ее власть. Она вспомнила, как однажды вечером, когда она была еще ребенком, ее отец явился домой с перевязанной головой – забастовщики бросили в него камнем; вспомнила, как прошлой осенью Баташский забраковал сорок процентов табака, привезенного производителями; вспомнила о том, как Мария отняла у нее Бориса… Почему этот дом так подавляет ее? Может быть ее смущение, ее глухое недовольство объясняется завистью? Нет, это не зависть. Никому она не завидовала, ни к кому не испытывала ненависти. Но ей чудилось, будто в этой подавляющей, поглотившей миллионы роскоши, но этим коврам, вазам и мебели из красного дерева, по бархату и шелкам струится пот нищих крестьян и туберкулезных рабочих.
Она шла за Борисом, стараясь заглушить в себе эти мысли, стараясь не выдать тоскливого, озлобленного протеста против какой-то несправедливости, вызванного в ней этим домом. «Наверное, завидую», – опять упрекнула она себя, но тут же снова поняла, что это не зависть, а неосознанный бунт против тех явлений, на которые она до сих пор не обращала внимания. Они подошли к изящному буфету, стоявшему в глубине холла. Тут же был окруженный креслами столик с курительными принадлежностями.
Борис достал из буфета бутылку коньяку и две рюмки.
– Я не могу больше пить, – сказала Ирина.
Она вполне овладела собой, и голос ее звучал естественно.
– А мне хочется пропустить пару рюмок, – сказал он. – Нервы напряжены.
– Ты не должен привыкать к этому, – заметила она.
– Да, не должен!.. – согласился он рассеянно и выпил две рюмки одну за другой. – Впрочем, я пью редко.
Ирина с облегчением заметила, что он устал или поглощен мыслями о Марии и ему неинтересно, какое впечатление произвела на нее обстановка его дома. Борис закурил сигарету, но сразу же бросил ее в пепельницу и налил себе еще рюмку коньяку.
– Страшно будет, если ты привыкнешь пить, – снова заметила Ирина.
– Что?… Пить?… – Голос Бориса прозвучал искусственно и неуверенно. – Не беспокойся, я никогда не стану этим злоупотреблять. Меня целиком поглощает работа.
Но она поняла, что он уже злоупотребляет алкоголем – ведь и в ресторане он выпил несколько рюмок. Может быть, к этому его толкает предельное напряжение, в котором он всегда живет.
Борис подошел к Ирине, быстро наклонился и поцеловал ее. На несколько секунд губы их слились, потом она легонько оттолкнула его, потому что здесь их в любую минуту могли увидеть. Но как только они отпрянули друг от друга, они поняли, что вечера у часовни никогда больше не вернутся и что за эти три года многое исчезло из их любви, молодости и из их душ.
– Теперь ты должна довериться мне вполне, – сказал он, как бы желая зачеркнуть то, что они поняли.
– Это не важно, – отозвалась она быстро. – Не важно, что будет после этого вечера.
Послышался скрип двери, открывавшейся на втором этаже. Ирина и Борис обернулись.
По лестнице спускалась Мария.
В первое мгновение Ирина ощутила злорадство, потом смущение, потом испуг и, наконец, чувство животного страха и желание убежать. Но она взяла себя в руки и, не пошевельнувшись, смотрела с напряженным до предела вниманием на страшный призрак, спускающийся в холл. Так вот она, женщина, которая отняла у нее Бориса, которая заставила ее испытать такую ревность, такие муки и горькую тоску!.. Значит, вот она, хозяйка этого дома, владелица этого богатства, единственная наследница «Никотианы», то чудное, элегантное существо в баре, чей опаловый блеск поразил Ирину пять месяцев назад!.. Теперь Мария была в грязном халате из плотного розового шелка, который безобразно топорщился на ее угловатом, скелетообразном теле. Кожа на ее лице напоминала пожелтевший, скомканный пергамент – так изборождено оно было глубокими морщинами, а голова почти облысела, и это придавало больной какое-то устрашающее сходство с мертвецом, вставшим из могилы. В следующее мгновение Ирина увидела ее пустые глаза – трагические глаза без мысли и сознания, безумные глаза, которые были лишены всякого выражения и подчеркивали тупость идиотской самодовольной усмешки, застывшей на лице, и скованность тела, вытянутого в позе величавой надменности. Ужасное видение рывками спускалось по лестнице, а за ним шла горничная, тревожно раскинув руки и словно следя за ребенком или заводной куклой, которая в любую минуту может упасть.
– Почему ты пускаешь ее вниз неодетой? – строго спросил Борис.
– Потому что с ней случился бы припадок, – с досадой ответила горничная. – Она думает, что госпожица пришла послушать ее концерт.
Ирина медленно повернула к Борису искаженное ужасом лицо.
– Видишь? – произнес он холодно.
Ирина все поняла. Теперь перед ней стояла не ненавистная соперница, но автомат без мысли и сознания. Безукоризненно сдержанная и подобранная Мария, за которой сверкало золото «Никотианы», превратилась в жалкую развалину. Меланхолическое спокойствие ее лица перешло в тупую улыбку помешанной. Умные, холодные, печальные глаза, которые раньше вызывали в Ирине ненависть, ибо в них было что-то, что могло привлекать Бориса само по себе, помимо денег, сейчас казались слепыми, так как это были глаза существа, которое ничего не видело, не слышало, не понимало.
Все так же вытянувшись и задрав голову, помешанная вдруг остановилась и, сделав жалкую попытку принять величавую позу, посмотрела на Ирину. Борис устало опустился в кресло.
– Мария, ты узнаешь эту даму? – глухо спросил он.
– Я узнаю всех армян в Пере, – с важностью ответила больная. Затем кивнула головой и добавила надменно: – Садитесь!.. Я исполню для вас концерт.
– Какой концерт? – спросил Борис.
– Концентрированный концерт, – проговорила больная. – Для армян.
Борис повернулся к Ирине. По его лицу промелькнула усмешка, но такая холодная и бесчувственная, что Ирине она показалась невыносимой.
– Слышала ты когда-нибудь такой концерт? – спросил он.
– Нет, – серьезно ответила Ирина.
Она обратилась к помешанной:
– Вы не помните, где мы виделись?
Мария как будто поняла вопрос: ее застывшая высокомерная гримаса мгновенно исчезла, и на лице отразилось глупое удивление. Где-то на периферии ее сумеречного сознания, пронизанное завистью и восхищением, всплыло воспоминание об этом красивом матовом лице и карих глазах. Но это воспоминание беспомощно сталкивалось и сцеплялось с осколками других воспоминаний, с бессвязными ассоциациями и обломками ее прежнего сознания. Больная все так же растерянно моргала, смутно понимая, что не может говорить разумно, а это наполняло ее столь же смутным чувством стыда, гневом и болью, которые она старалась скрыть. Но вдруг воспоминание об Ирине неожиданно столкнулось и сцепилось с какими-то представлениями, все еще сохранившимися в ее памяти. Сознание беспомощности исчезло, и она сказала уверенно, как вполне здоровый человек:
– Да, припоминаю!.. Вы сестра Алисы Баклаян, моей подруги по колледжу в Стамбуле… Вы жили в Пере.
Даже Борис и горничная были поражены связностью этих фраз. Но тропинка мысли внезапно оборвалась, упершись в расщелину. И больная добавила тупо:
– У вас было много перьев.
А затем она, неведомо как, снова прониклась бессмысленной уверенностью в своем величии, и лицо ее застыло в прежней высокомерной гримасе. Она заявила, что она великая, несравненная артистка… Давала фортепьянные концерты в Лондоне, Нью-Йорке и Париже, путешествует беспрерывно и объехала весь мир. Публика бросала ей букеты и несмолкаемыми овациями вызывала на «бис». Все это Мария выговаривала, горделиво и смешно мотая головой, невнятно бормоча жалкие, несвязные слова, которые подбирала не по смыслу, а по внешнему звуковому сходству. Она похвалилась, что обладает сотней роялей, самых красивых на свете, а когда Борис спросил, где они, ответила, что заперла их в гардеробе, чтобы их не трогала горничная. Потом она величественно поклонилась и, задрав голову, прямая как палка, деревянной походкой направилась к роялю, чтобы дать свой «концентрированный концерт». Ее дорогой, но заношенный халат развевался, как широкое бальное платье, и, когда она приблизилась, Ирина почувствовала неприятный запах. Ах, неужели это та Мария, за которой стоит «Никотиана» и которую бедные девушки из ее родного города считали каким-то сказочным существом!..
Ирина, Борис и горничная медленно перешли в гостиную и сели в кресла у рояля.
– Если она опять заговорит, не надо ей возражать, – тихо предупредил Борис.
– Давно она такая? – спросила Ирина.
– Несколько месяцев.
– Вы лечите ее?
– А чем лечить?… – По лицу Бориса промелькнула привычная холодная усмешка; казалось, он был доволен тем, что болезнь Марии неизлечима. – Сальварсан не дает никаких результатов. Теперь доктора пробуют новые лекарства, которые мобилизуют белые кровяные тельца. Как думаешь, есть надежда на выздоровление?
– Нет, никакой, – ответила Ирина.
Между тем больная открыла крышку рояля, несколько секунд постояла не двигаясь, потом обернулась и рывком поклонилась «публике». Борис и горничная тотчас зааплодировали. Ирина смотрела на больную, потрясенная ее странными движениями, поредевшими волосами, жалким костлявым телом.
– Хлопайте! – сказала горничная. – А то она раскричится.
Ирина несколько раз хлопнула в ладоши.
Помешанная протянула желтоватые мертвенные руки и принялась беспорядочно ударять по клавишам. Звуки рояля напоминали ее речь – это был трагический шум, беспорядочный поток диссонансов, вырывавшийся из-под тех самых рук, которые всего год назад играли с техническим совершенством. Но вдруг пальцы ее натолкнулись на сохранившуюся цепь рефлексов. Какофонию внезапно сменил отрывок из пьесы Дебюсси, который неожиданно перешел в Бетховена и закончился диким хаосом минорных аккордов. Цепь сохранившихся рефлексов оборвалась снова перед пропастью расстроенных центробежных функций головного мозга. Безобразный шум продолжался около четверти минуты, затем движениями ее пальцев снова овладел неповрежденный участок сознания, и она начала играть один из ноктюрнов Шопена. Ни Борис, ни Ирина, ни горничная не были настолько сведущи в музыке, чтобы узнать его. Расстроенные рефлексы больной превратили его в пародию па настоящую музыку. Но этот оторванный, блуждающий и все же целостный комплекс слуховых представлений и сознательного стремления производить звуки медленно плавал в сумеречном сознании Марии, как ледяная гора, озаренная солнцем. Какое чистое, какое ослепительное сияние излучала она! Измученные слушатели не видели этого сияния, но больной оно внушало какое-то смутное, жгучее, невыразимо приятное чувство. Ни Ирина, ни горничная ничего не знали о том теплом дождливом вечере, когда лучи заходящего солнца пронизывали облака и Мария играла этот ноктюрн Борису. Но сейчас его звуки, сливаясь со смутными воспоминаниями о пережитом волнении, таинственно связывали оборванные нити представлений в сознании больной. Все ярче становился исходивший от них свет, все яснее были образы, которые он озарял. Рассудок медленно рассеивал полумрак безумия. И наконец настал миг, когда Мария снова осознала свое прежнее «я», вспомнила кое-что из прошлого и все, что произошло между нею и Борисом. Сейчас она знала, что связь их началась, когда Зара уехала с ее отцом в Грецию, что она была женой Бориса, а ноктюрн играла после той счастливой минуты, когда отдалась ему. Сейчас она понимала, как плохо играет, и с каким-то удивлением чувствовала, что и ноги ее на педалях, и пальцы не вполне подчиняются ей и она не может передать те оттенки мелодии, которые хочет. Это глубоко поразило ее. Вероятно, ее болезнь прогрессирует. Руки, словно чужие, ударяют по клавишам, не подчиняясь ее воле.
Теперь она рассуждала нормально и сознавала, что играет на первом этаже. Потом она вдруг заметила, что сидит в халате, что руки ее не особенно чисты, а обломанные ногти потрясли ее своей безобразной формой. Когда же это она так испортила их? Потом ее обдало неприятным, гнилостным запахом, исходившим от ее собственного тела. Как можно было так опуститься? И почему она села играть на первом этаже? Удивление Марии все возрастало. Она услышала позади себя покашливание Бориса и чирканье спички, потом – голос какой-то женщины, говорившей полушепотом. Значит, в гостиной чужие люди. Ей стало стыдно за свою плохую игру и за то, что она вышла к гостям одетая так небрежно. Тогда она перестала играть и обернулась.
Ирина и Борис сразу заметили, что гримаса безумия слетела с лица Марии, а глаза смотрят хоть и растерянно, но разумно, словно оценивая все, что ее окружает. Это были больные глаза с неодинаково расширенными зрачками, но они принадлежали мыслящему существу. В них светилось понимание всего происходящего. Маска безумия, которая отделяла Ирину и Бориса от сознания больной, была неожиданно сброшена, и это привело их в замешательство.
Вначале Мария покраснела – при виде незнакомой женщины она подумала о том, как плохо выглядит она сама. Затем она как будто узнала Ирину, заметила, как хорош овал ее здорового лица, как красивы линии ее плеч и груди и почувствовала горечь и боль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131