– Что у вас на уме?
– Ну, я подумывала предложить, чтобы мы нарушили наши клятвы и на выходные сбежали в Мексику, дабы предаться похоти, но у меня домашнее задание, – сказала Энн, прокричав два последних слова, – поскольку некий профессор латыни, по моему скромному мнению, слишком торопит нас с освоением творительного падежа. Поэтому почему бы вам просто не прийти ко мне поужинать в пятницу вечером?
Откинувшись в кресле, Сандос посмотрел на нее с искренним восхищением.
– Мадам, как я могу устоять перед таким предложением? – спросил он. И, наклонившись вперед, прибавил: – А ваш муж там будет?
– Да, черт побери, но он очень либеральный и терпимый человек, – заверила Энн, усмехаясь. – И рано засыпает.
Эдвардсы жили в квадратном, удобном на вид строении, окруженном садом, в котором, как с удовольствием отметил Эмилио, кроме цветов росли помидоры, тыквы, салат-латук, морковь, перец. Сняв садовничьи перчатки, Джордж Эдвардc поздоровался с ним из переднего двора и помахал рукой, приглашая в дом. Хорошее лицо, подумал Эмилио, полное юмора и приветливости. Возрасттакой же, как у Энн, полная голова седых волос и подозрительная худоба, которая ассоциируется с хроническим ВИЧ или с токсичным гипеотиреозом… или с пожилыми бегунами. Бег – наиболее вероятное объяснение. Похоже, мужик в отличной форме. Не из тех, улыбнувшись про себя, подумал Эмилио, кто рано ложится спать.
Энн находилась в большой, ярко освещенной кухне, продолжая готовить ужин. Эмилио узнал запах мгновенно, но прошла секунда, прежде чем он вспомнил название. А вспомнив, упал в кресло и простонал:
– Dios mio, bacalaitos! Энн рассмеялась.
– И асопао. С тостонес. А для десерта…
– Милая леди, забудьте про домашнее задание. Сбегите со мной, – взмолился Эмилио.
– Tembleque! – объявила она, торжествуя, очень довольная тем, что угодила гостю. – С меню мне помог мой пуэрториканский друг. На западной стороне есть чудесный colmado. Там можно купить batatas, yuca, amarillos. – что угодно.
– Возможно, вы не знаете, – сказал Эмилио – лицо искреннее, глаза пылают. – В семнадцатом веке был пуэрториканский еретик, который утверждал, что Иисус поднял Лазаря из мертвых с помощью бакалау. Епископ сжег беднягу на костре, но сперва его накормили обедом, и он умер счастливым человеком.
Смеясь, Джордж вручил Сандосу и Энн заиндевевшие широкие бокалы с кремовой жидкостью, покрытой пеной.
– Бакардинское anejo, – благоговейно выдохнул Сандос. Джордж поднял свой бокал, и они выпили за Пуэрто-Рико.
– Итак, – сказала Энн серьезным тоном, с вежливым интересом приподняв изящные брови, – воплощенное приличие, если бы не очевидное намерение приложиться к напитку. – Что представляет из себя целибат?
– Это такая подлянка! – со всей искренностью живо ответил Эмилио, и Энн поперхнулась.
Он вручил ей платок, чтобы вытерла нос, затем, не дожидаясь, пока она придет в себя, встал и, сделав серьезное лицо, обратился к призрачной толпе на собрании Двенадцатого Шага прежних времен:
– Привет. Меня зовут Эмилио, и хотя я не могу этого помнить, мой нереализованный внутренний ребенок является, по-видимому, косвенным сексуальным наркоманом. Поэтому я полагаюсь на воздержание и вверяю себя Высшей Силе… У вас капает.
– Я весьма искусный анатом, – с чопорным достоинством объявила Энн, промокая платком свою блузку, – и могу в точности обрисовать механизм, благодаря которому напиток изливается из носа.
– Не просите ее это доказать, – предупредил Джордж. – Она вполне может это сделать. Вы никогда не думали о программе Двенадцатого Шага для тех, кто слишком много болтает? Ее можно назвать «Еще, еще – и поскорей».
– О боже, – простонала Энн. – Старые – лучшие.
– Шутки или мужья? – невинно спросил Эмилио. И вот так продолжалось весь вечер.
Когда он заявился к ним на ужин в следующий раз, Энн встретила Эмилио у двери, взяла его лицо в ладони и, приподнявшись на носки, впечатала ему в лоб целомудренный поцелуй.
– Первый раз вы были здесь гостем, – сообщила она, глядя в его глаза. – А теперь, мой дорогой, ты член семьи. Получи свое чертово пиво.
После этого Эмилио затевал дальние и приятные прогулки к дому Эдвардсов по крайней мере раз в неделю. Иногда он был единственным гостем. Чаще там были и другие: студенты, друзья, соседи, интересные незнакомцы, которых Энн или Джордж встречали и приводили к себе. Разговоры о политике, религии, бейсболе, войнах в Кении и Средней Азии, а также на любую иную тему, вызывавшую у Энн интерес, велись весело и до хрипоты, а вечеринки заканчивались тем, что свои последние шутки люди выкрикивали, уходя в ночь. Их жилище стало его пещерой – домом, где иезуиту были всегда рады, где он мог расслабиться и забыть о делах, где он мог впитывать энергию, вместо того чтобы ее терять. Это был первый настоящий дом, который когда-либо имел Эмилио Сандос.
Сидя в сумерках на их крытой веранде, устроенной позади дома, и потягивая напитки, он узнал, что Джордж был инженером, чья последняя работа имела отношение к системам жизнеобеспечения для подводной добычи полезных ископаемых, но чья карьера охватывала технологический интервал от деревянных логарифмических линеек до Илиака IV и Фортрана, нейронных вычислительных сетей, фотоники и наномашин. Выйдя на пенсию совсем недавно, Джордж наслаждался первыми неделями свободы, наводя лоск на старый дом, хватаясь за каждую небольшую починку, испытывая гордость за гладко выструганные деревянные рамы, кладку с выпуклыми швами, опрятную мастерскую. Он прочел множество книг, глотая их, точно попкорн. Он расширил сад, выстроил беседку, переделал гараж. Он погрузился в сытое довольство. И отчаянно скучал.
– Ты не бегаешь? – с надеждой спросил он у Сандоса.
– В школе я бегал кросс.
– Осторожнее, милый, он пытается тебя спровоцировать. Подготовка старых пердунов к марафону, – сказала Энн, восхищение в глазах которой опровергало ее сарказм. – Если Джордж продолжит заниматься этой чепухой, нам придется чинить его колени. С другой стороны, если он загнется на бегу, я сделаюсь аппетитной богатой вдовой. Я искренне верю в большую страховку.
Как выяснил Сандос, Энн посещала его курс потому, что много лет применяла медицинскую латынь и заинтересовалась исходным языком. Сначала она хотела стать врачом, но струсила, убоявшись биохимии, и поэтому начала карьеру в качестве биоантрополога. Защитив докторскую степень, Энн стала работать в Кливленде, преподавая общую анатомию в Университете Западного резервного района. Годы работы со студентами-медиками излечили ее от страха перед медицинской программой, поэтому на пятом десятке она вернулась к учебе и освоила экстренную медицину – специальность, для которой требовались терпимость к хаосу и практическое знание всех дисциплин, от нейрохирургии до дерматологии.
– Я люблю насилие, – чопорно заявила Энн, вручая Эмилио носовой платок. – Хотите, объясню, как происходит этот фокус с носом? Анатомия тут и впрямь любопытная. Надгортанник похож на сиденье маленького унитаза, который накрывает гортань…
– Энн! – завопил Джордж. Она показала ему язык.
– Как бы то ни было, экстренная медицина – потрясающая штука. Иной раз в течение часа на тебя сваливается раздавленная грудь, голова с огнестрельной раной и ребенок с сыпью.
– У вас нет детей? – спросил у них Эмилио в один из вечеров, сам удивившись вопросу.
– Не-а. Оказалось, мы не размножаемся в неволе, – сказал Джордж, нисколько не смущенный.
Энн засмеялась.
– О боже, Эмилио. Тебе это понравится. Мы применяли метод естественного цикла много лет! – Она недоверчиво выпучила глаза. – Мы думали, что это работает!
И оба застонали.
Эмилио любил Энн, доверял ей с самого начала. По мере того как проходили недели, а его чувства делались путаней, ему все сильнее хотелось с ней посоветоваться, причем он ощущал уверенность, что это ему поможет. Но открытость никогда не давалась Эмилио легко; осенний семестр уже наполовину завершился, когда однажды вечером, закончив помогать Джорджу прибираться после ужина, он решился наконец предложить Энн прогуляться.
– Ведите себя прилично, – наказал Джордж. – Я хоть и старый, зато умею стрелять.
– Расслабься, Джордж, – откликнулась Энн через плечо. – Наверное, я провалила экзамен, и он позвал меня на воздух, чтобы деликатно об этом сообщить.
Первый квартал или два они дружески болтали – рука Энн на его предплечье, ее серебряная голова почти вровень с его темной. Дважды Эмилио начинал говорить, но останавливался, неспособный найти слова. Улыбнувшись, она вздохнула и сказала:
– Ладно, расскажи мне о ней.
Сандос коротко рассмеялся и провел рукой по волосам.
– Что, это настолько очевидно?
– Нет, – мягко заверила она. – Просто я несколько раз видела тебя в университетском кафе с эффектной молодой женщиной и сложила два и два. Итак, расскажи мне!
Эмилио рассказал о непреклонной целеустремленности Мендес; ее акценте, который он мог безупречно имитировать, но не мог определить; высказывании насчет идальго, совершенно несоизмеримом с его робкой попыткой наладить отношения; враждебности, которую он ощущал, но не мог понять. И наконец, вернувшись к началу, – о почти физическом потрясении от встречи с ней. Не только оценка ее красоты или простая реакция желез, но ощущение… что он уже знает откуда-то Софию.
Когда он закончил, Энн сказала:
– Ну, это лишь догадка, но мне пришло в голову, что она сефардка.
Эмилио круто затормозил и замер, закрыв глаза.
– Конечно. Еврейка, испанская ветвь. – Он посмотрел на Энн. – Она думает, что мои предки вышвырнули ее предков из Испании в тысяча четыреста девяносто втором.
– Это многое объясняет, – пожала Энн плечами, и они продолжили прогулку. – Лично мне нравится твоя борода, милый, но она делает тебя похожим на Великого Инквизитора, каким его изображают киношники. Возможно, многое в тебе ее раздражает.
Архетипы Юнга работают в обе стороны, сообразил Эмилио.
– Балканы, – сказал он после паузы. – Ее акцент может быть балканским.
Энн кивнула.
– Возможно. Множество сефардов после высылки оказались на Балканах. Она могла приехать из Румынии или Турции. Или Болгарии. Откуда-то оттуда. – Энн присвистнула, вспомнив Боснию. – Я скажу тебе кое-что о Балканах. Если люди там считают, что могут забыть обиды, они пишут эпическую поэму и заставляют детей читать ее перед сном. Ты противостоишь пяти векам тщательно сохраняемых и очень дурных воспоминаний о католической Испанской империи.
Молчание длилось слишком долго, чтобы его следующее высказывание могло вызвать доверие.
– Я лишь хочу лучше ее понять.
Энн сделала лицо, говорившее: «О, ну конечно». Эмилио продолжил упрямо:
– Работа, которой мы заняты, достаточно трудна. Враждебность только делает ее еще тяжелей.
Мысленно Энн выдала циничный комментарий. Произносить это она не стала, но Эмилио, прочитав по ее лицу, фыркнул:
– Ой, не будь ребенком!
И Энн хихикнула, словно двенадцатилетняя девчонка, впервые услышавшая непристойный анекдот. Затем взяла его под руку, и они направились обратно, прислушиваясь к звукам района, отходящего ко сну. Собаки лаяли на них, листья шелестели и шептали. Какая-то мать звала: «Хизер, пора спать! Я не собираюсь повторять!»
– Хизер. Несколько лет не слышала этого имени. Вероятно, назвали в честь бабушки.
Внезапно Энн остановилась, и Эмилио обернулся, посмотрев на нее.
– Черт возьми, Эмилио, я не знаю – возможно, Бог столь же реален для тебя, как Джордж и ядруг для друга… Нам едва исполнилось двадцать, когда мы поженились, – еще раньше, чем остыла земная кора. И поверь, никто не проживет вместе сорок лет, не заметив на пути нескольких привлекательных альтернатив.
Он попытался что-то сказать, но Энн вскинула руку.
– Погоди. Я намерена, мой дорогой, одарить тебя непрошеным советом. Знаю: это будет звучать несерьезно, – но не притворяйся, что ты не чувствуешь того, что ты чувствуешь. Именно так попадают в ад. Чувства – это факты, – сказала она, снова двигаясь с места. – Гляди прямо на них, занимайся ими. Проработай их настолько честно, насколько сможешь. Если Бог нечто вроде белой цыпочки из средних слоев, проживающей в пригороде, – что, признаю, довольно смелое предположение, – имеет значение лишь то, что ты делаешь со своими ощущениями.
Они уже могли видеть Джорджа, ожидавшего их в круге света на передней веранде. Ее голос был очень нежен.
– Может, Бог полюбит тебя сильней, если затем ты вернешься к нему с открытым сердцем.
Поцеловав Энн на прощание, Эмилио помахал Джорджу и отправился обратно в университет, получив немало пищи для размышлений. Энн присоединилась к Джорджу, но прежде чем Эмилио удалился за пределы слышимости, она прокричала:
– Эй! А что я получила за экзамен?
– Восемьдесят шесть. Ты облажалась с творительным падежом.
– Дерьмо! – завопила Энн, и сквозь темноту к нему донесся ее смех.
К понедельнику Эмилио сделал определенные выводы. Бороду он сбривать не стал, чувствуя, что это будет слишком заметно, зато подправил свое поведение, сделавшись таким же усредненным англо-американцем, как Щеголь Бриджес. София Мендес несколько расслабилась. Эмилио не позволял себе светской болтовни и вошел в ритм вопросов и ответов, который ее устраивал. Работа пошла спокойней.
Он начал встречать Джорджа Эдвардса на его тренировочной трассе и часть дистанции преодолевать вместе с ним. Эмилио решил бежать десять километров на большой весенней гонке. Джордж, собиравшийся бежать полный марафон, был рад компании. «В десяти километрах нет ничего постыдного», – уверял старший более молодого, ухмыляясь.
И он нашел для себя работу в средней школе бедного района Восточного Кливленда. Он нес свою энергию Господу.
В конце проекта Эмилио был вознагражден чем-то вроде минуты дружбы. На несколько недель София Мендес прекратила их встречи, а затем дала ему знать, что хочет кое-что показать. Эмилио встретился с ней в своем кабинете, и Мендес, обратившись к его системе, вызвала из сети файл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66