Но, зная позицию Софии в этом вопросе, прибавила:
– Должна предупредить. Время от времени к нам на ужин заходит Джимми Квинн, так что вы можете столкнуться с ним вне работы. – А затем, словно и не помнила об этом весь день: – Кстати, у нас есть еще один общий знакомый. Вы помните Эмилио Сандоса?
– Лингвист. Да, конечно.
– Следовало бы воскликнуть: «Как тесен мир!» На самом деле мы здесь из-за него, – сказал Джордж и вкратце обрисовал историю их переезда в Пуэрто-Рико.
– Значит, вы миссионеры, – сказала София, стараясь не показать своего потрясения.
– О боже, нет! Просто старые сердобольные либеральные благодетели человечества с занозами в задницах, – сказала Энн. – Меня растили как католичку, но я очень давно отошла от Церкви.
– Энн еще может возродить в себе католицизм, если примет пару кружек пива, но я абсолютный атеист. Тем не менее, – признал Джордж, – иезуиты делают много хорошего…
Какое-то время они говорили о клинике и иезуитском центре. Но затем разговор вернулся к работе, которой София занималась на антенне, и, пока Джордж объяснял ей серию технических процедур, Энн впала в нетипичное для нее молчание. Когда девушка работала, в ней проступала стремительная живость, что составляло занятный контраст с ее трогательной неуклюжестью в вопросах общения.
Да, подумала Энн, наблюдая за ними, вот оно. Теперь я вижу это притяжение.
Ночью, уже лежа в постели, Энн прильнула к Джорджу, отчего у него перехватило дыхание. Проклятье, подумал он. Нужно опять начинать бегать.
– О, сладостная тайна жизни, наконец я нашла тебя! – пропела Энн.
Джордж рассмеялся.
– Красивая девушка, – заметила Энн, чьи мысли внезапно переключились на Софию, одну из немногих когда-либо встреченных ею женщин, заслуживающих эпитета «изысканная»: крошечная и совершенная. Но при этом такая замкнутая. Такая настороженная. Энн ожидала обнаружить больше тепла в девушке, пленившей и Эмилио, и Джимми. Наверное, и Джорджа тоже, насколько Энн могла судить, а уж она-то могла. – Очень неглупая. Могу понять, почему она осадила Эмилио. И Джимми тоже, – добавила она, подумав.
– Хм. – Джордж уже почти спал.
– Я могла бы стать еврейской матерью, если бы вовремя спохватилась. Подлинное несчастье Иисуса в том, – решила Энн, – что он не встретил милой еврейской девушки, на которой смог бы жениться и с которой создал бы семью. Наверное, это богохульство, да?
Приподнявшись на локте, Джордж посмотрел на нее в темноте:
– Не лезь в это, Энн.
– Ладно, ладно. Я пошутила. Спи.
Но какое-то время оба не спали, думая каждый о своем.
9
Неаполь: апрель, 2060
Услышав сразу после рассвета стук, Джон Кандотти проснулся и оделся.
– Отец Кандотти? – Это был брат Эдвард, тихо, но настойчиво звавший из коридора. – Святой отец, вы не видели Эмилио Сандоса?
Джон открыл дверь.
– Вчера вечером. А что?
Бер, приземистый и взъерошенный, выглядел почти сердитым.
– Я только что был в его комнате. Постель не тронута, похоже, что Сандоса тошнило, но самого его нигде нет.
Натянув свитер, Джон протиснулся мимо брата Эдварда и направился в комнату Сандоса, желая убедиться, что он исчез.
– Я убрал за ним. Вышло все, что он вчера съел, – хрипел сзади Эдвард, пока они спешили по коридору. – Хотя съел совсем мало. Я уже проверил в туалетах. Его там нет, говорю вам.
Тем не менее Джон сунул голову в комнату, ощутив стойкий запах рвоты и мыла.
– Черт, – яростно прошептал он. – Черт, черт, черт… Этого следовало ожидать! Я должен был быть рядом. Я бы его услышал.
– Это моя обязанность, святой отец. Не знаю, почему я не настоял на соседней комнате. Но обычно он уже не нуждается во мне по ночам, – сказал Эдвард, пытаясь объяснить свой промах не столько Кандотти, сколько себе. – Я бы заглянул к нему этой ночью, но не хотел вмешиваться, если он… Он сказал, что хочет поговорить с вами. Я думал, он может…
– Я тоже так думал. Ладно, послушайте. Он не мог уйти далеко. Вы проверили трапезную?
Стараясь не паниковать, они обыскали здание – что касается Джона, то за каждым поворотом он ожидал наткнуться на тело Сандоса. Джон уже подумывал связаться с отцом Генералом или с полицией, когда ему пришло в голову, что, поскольку Сандос вырос на острове, то может находиться сейчас внизу, у воды.
– Давайте посмотрим снаружи, – предложил Джон, и они покинули главный корпус, выйдя через западную дверь.
Солнце лишь начало восходить, и каменный балкон был еще в тени, как и береговая линия далеко внизу. Чахлые деревья, искривленные преобладающими ветрами Средиземноморья, накрывала золотисто-зеленая дымка, а крестьяне уже пахали, но весна была пасмурной и промозглой – все винили в этом Везувий. К холоду добавилась тревога, и Джона начала пробирать дрожь, когда он перегнулся через стену, озирая берег.
Затем, к своему громадному облегчению, он заметил Сандоса и крикнул против ветра:
– Брат Эдвард? Брат Эдвард!
Съежившись от холода и обхватив полными руками бочкообразную грудь, Эдвард направлялся к гаражу, чтобы сосчитать велосипеды. С трудом расслышав голос Кандотти, он повернул обратно.
– Я вижу его! – орал Джон, указывая вниз. – Он на берегу.
– Мне спуститься и привести его? – прокричал Эдвард, топая к балкону.
– Нет! – крикнул Джон. – Пойду я. Принесите куртку, ладно? Он, должно быть, закоченел.
Брат Эдвард поспешил в дом. Вернувшись через минуту с тремя куртками, он помог Джону надеть самую большую, отдал ему вторую, для Сандоса, а третью натянул на себя, когда Джон уже отправился по длинной лестнице, зигзагами спускавшейся к морю. Прежде чем тот ушел далеко, брат Эдвард остановил его, крикнув:
– Святой отец! Будьте осторожны.
Что за странное пожелание, удивился Джон, в первый момент подумав, не опасается ли брат Эдвард, что он поскользнется на влажных ступенях. Затем Джон вспомнил, как Сандос надвинулся на него в тот первый день, в Риме.
– Постараюсь, – ответил он. – Все будет отлично. – На лице брата Эдварда проступило сомнение. – Нет, правда. Если он ничего не сделал себе, не думаю, что станет вредить кому-то еще.
Но сам Джон был в этом не особенно уверен.
Ветер относил звук его шагов в сторону от Сандоса. Не желая его напугать, Джон кашлял и шумел как только мог, шаркая по грубому песку, больше похожему на гравий. Сандос не повернулся, но прекратил двигаться и ждал возле большой скалы, являвшейся частью геологического пласта и собственным материалом платившей десятину древним зданиям, видневшимся на холме позади них.
Поравнявшись с Сандосом, Джон остановился и тоже посмотрел на море, следя за прибрежными птицами, описывающими круги над серой водой, ныряющими, плавающими.
– Мне очень не хватало горизонта, – словоохотливо объявил он. – Хорошо, когда можно сфокусировать глаза на чем-то далеком. – Лицо и кисти Джона ныли от холода. Он весь дрожал и не понимал, как Сандос может оставаться таким неподвижным. – Вы напугали нас, старина. В следующий раз, когда захотите выйти, сообщите кому-нибудь, ладно? – Он шагнул ближе к Сандосу, небрежно держа куртку в протянутой руке. – Не замерзли? Я принес одежду.
– Подойдете ко мне, – сказал Сандос, – умоетесь кровью.
Джон опустил руку, уронив на песок ненужную куртку. Теперь, вблизи, стало видно: то, что он принял за неподвижность, было напряжением пружины, сжатой до отказа. Отвернувшись, Сандос потянулся к камням размером с кулак, выложенным в ряд на краю естественной каменной полки. В свете солнца, наконец взошедшего над утесом, внезапно блеснула скрепа. Содрогаясь от сочувствия, Джон следил за мускулами на спине Сандоса, проступавшими под мокрой от пота одеждой и конвульсивно вздувавшимися, пока тот пытался обхватить пальцами камень.
Сандос снова повернулся к Средиземному морю, искрящемуся в утреннем свете, затем с грацией опытного бейсболиста размахнулся и бросил. Пальцы не разжались вовремя, и камень бухнулся в песок. Методично вернувшись к полке, Сандос ухватил следующий камень. Повернулся, принял позу, бросил. Когда запас камней иссяк, Сандос снова их собрал, сгибаясь пополам, хватая левой рукой, иногда с видимым усилием, но опуская аккуратно, один за другим, в ряд на каменной полке.
Большинство камней, как ни прискорбно, лежали всего в нескольких шагах от места, с которого он бросал.
К тому времени, когда солнце поднялось над головой, Кандотти сбросил куртку и теперь сидел на песке, молча наблюдая. Присоединившийся к нему брат Эдвард тоже смотрел на Сандоса. По его пухлым щекам катились слезы, быстро высыхая на морском ветру.
Около десяти часов, когда, помимо явного кровотечения, проступили синяки, Эдвард попытался заговорить с Сандосом:
– Пожалуйста, Эмилио, остановитесь. Довольно уже.
Сандос повернулся и темными непроницаемыми глазами посмотрел сквозь него, словно бы один из них не существовал. Джон понял тогда, что делать тут нечего, кроме как оставаться свидетелем, и мягко придержал Эда.
Еще через два часа он и брат Эдвард отметили мучительный прогресс, достигнутый Сандосом: его пальцы стали действовать более согласованно, камни начали падать в море чаще, чем на песок, а их места на каменной полке занимали новые. В конце концов он смог запустить двенадцать подряд, и каждый погружался в воду на изрядном расстоянии от берега. Трясущийся, с серым лицом, Сандос смотрел на море еще с минуту, затем прошел мимо двух человек, разделивших с ним это утро. Он не задержался, даже не взглянул на них, когда надвинулся вплотную, но, минуя их, бросил три слова.
– Не Магдалина, – сказал он. – Лазарь.
Если Винченцо Джулиани и был взволнован тем, что наблюдал этим утром с балкона, это никак не отразилось на его лице, пока он следил, как трое мужчин взбираются по каменным ступеням, ведущим с берега. По пути наверх Эмилио дважды тяжело оступился. Белое пламя гнева, полыхавшее в нем на рассвете, выгорело до ворчливого негодования, и Джулиани видел, как Эмилио отмел помощь, предложенную Джоном Кандотти и братом Эдвардом, когда он все же упал.
Эти трое понятия не имели, что отец Генерал был не в Риме. На самом деле он приехал в неаполитанский дом раньше них, обосновавшись в комнате рядом с той, которую выделили Сандосу, – где Джулиани терпеливо ждал срыва, подстроенного им самим, дабы переломить ситуацию. В конце XIII века доминиканцы предположили, что цель оправдывает средства, размышлял Джулиани. Иезуиты подхватили эту философию, но умножили средства, выполняя то, что казалось необходимым при служении Господу и шло на благо душам. А в нынешней ситуации Винченцо Джулиани счел оправданной и более уместной хитрость, нежели лобовое решение. Поэтому он подписался буквой «Ф», зная, что лишь Фолькер адресуется к Сандосу как к «доктору». Реакция Эмилио вроде бы подтверждала заявления Консорциума насчет того, что случилось на Ракхате. И, как Джулиани и рассчитывал, одного лишь подозрения, будто Фолькер знает правду, хватило, чтобы сломать хрупкий самоконтроль Эмилио.
На подъем к вершине обрыва маленькому отряду потребовалось почти полчаса. Отец Генерал отступил в тень, выжидая, пока они окажутся достаточно близко, чтобы их ошеломили тихие неожиданные слова.
– В самом деле, Эмилио, – сухим, скучающим голосом произнес Винченцо Джулиани, – почему бы не споткнуться еще раз – на случай, если кто-то не заметил символичности? Я уверен, что брат Эдвард по пути наверх размышлял о Голгофе, но отец Кандотти практичный человек и мог отвлечься мыслями о пропущенном завтраке.
Без мелочного удовлетворения он увидел новый гнев, спровоцированный им, и продолжил тем же легким, ироничным тоном:
– Жду тебя в моем кабинете через пятнадцать минут. И приведи себя в порядок. Ковры в этой комнате весьма дорогие. Жаль будет их забрызгать кровью.
Человека, которого привели в кабинет Джулиани спустя двадцать минут, действительно отмыли, заметил отец Генерал, но он не ел с тех пор, как его вырвало прошлой ночью, и совсем не спал после изнурительной поездки. Казалось, будто Сандос сделан из воска, а кожа под его глазами приобрела пурпурный оттенок. И этим утром он подверг себя адскому испытанию. Отлично, подумал Джулиани.
Он не пригласил Сандоса сесть, оставив стоять в центре комнаты. Сам Джулиани неподвижно восседал за своим просторным письменным столом, обрисованный светом из окна за его спиной, с затененным лицом. Тишину нарушало только тиканье старинных часов. Когда отец Генерал наконец заговорил, его голос был негромким и спокойным.
– Нет ни одной формы смерти или насилия, с которыми не сталкивались иезуитские миссионеры. В Лондоне иезуитов вешали, четвертовали, волокли за лошадьми, – сказал он. – В Эфиопии потрошили. Их живьем сжигали ирокезы. Травили в Германии, распинали в Таиланде. Морили голодом в Аргентине, обезглавливали в Японии, топили на Мадагаскаре, расстреливали в Сальвадоре.
Он поднялся и начал медленно кружить по комнате – старая привычка, сохранившаяся с тех времен, когда он был профессором истории, – но на минуту задержался у книжного шкафа, чтобы вынуть старинный том, который стал рассеянно крутить в руках, продолжая вышагивать и говорить с той же размеренностью, не делая особых акцентов ни на одном из слов.
– Нас терроризировали и запугивали. Нас осыпали бранью, ложно обвиняли, приговаривали к пожизненному заключению. Нас избивали. Калечили. Подвергали содомии. Пытали. И ломали.
Он остановился перед Сандосом – достаточно близко, чтобы видеть блеск его глаз. В лице Эмилио ничего не изменилось, но было заметно, как его трясет.
– И мы – те, кто принес обед целомудрия и послушания, – сказал Джулиани очень мягко, перехватив взгляд Эмилио, – оставаясь одни и без поддержки, принимали решения, которые приводили к скандалам и заканчивались трагедиями. В одиночестве мы совершали ужасные ошибки, которых никогда не допустили бы сообща.
Он ожидал потрясения, вызванного осознанием, взгляда, который появляется, когда говорят правду. На минуту Джулиани задумался: не ошибся ли он в оценках? Но он был уверен, что видел стыд. И отчаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66