На этих слушаниях, сообщил им Джулиани, у них две задачи. Одна научная, базисная: собрать информацию о самой миссии и о Ракхате с его обитателями. Но другая – пасторская. Собрат священник прошел через экстраординарные испытания и нуждается в помощи, признает он это или нет.
– После долгих раздумий, – сказал отец Генерал, – я решил предоставить вам копии миссионерских докладов, сделанных Ярбро и Робичоксом, а также кое-какие частные сообщения от них.
Он передал им пароли, необходимые для раскрытия файлов, и продолжил:
– Уверен, вам не нужно напоминать, что информация конфиденциальна. Прочитав материалы, вы поймете, что Эмилио не вполне откровенен насчет действий миссии. Полагаю, он намерен полностью сотрудничать с нами по нашей первой задаче и расскажет, что произошло на Ракхате, – покуда это не затрагивает его личного умонастроения, прошлого или настоящего. Что подводит нас ко второй задаче. Джулиани поднялся.
– Мне стало ясно, что в эмоциональных проблемах Эмилио присутствует некий персональный теологический аспект. Лично я убежден в искренности его духовной вовлеченности на первом этапе миссии.
Прекратив вышагивать, Джулиани остановился прямо напротив Йоханнеса Фолькера.
– Я не прошу вас быть легковерными, когда будете читать доклады миссии, но прошу принять за рабочую гипотезу, что утверждения его руководителей поданному вопросу верны.
Фолькер кивнул неопределенно, и Джулиани возобновил свое кружение по комнате, задержавшись у окна. Отодвинув прозрачную штору, выглянул наружу. Затем сказал:
– С ним что-то случилось. И это изменило все. Пока мы не узнаем, что это было, будем плыть в темноте.
По мере того, как проходили дни, Джулиани заметил изменения в самом Сандосе. В целом здоровье его улучшалось благодаря некоторому ослаблению депрессии и набору недавно имплантированных полупроницаемых стержней, впрыскивавших равномерные дозы витаминов С и D, а также производные калцентонина и остеокластовые ингибиторы прямо в кровеносные сосуды. Апатия постепенно сходила на нет, хотя неясно, происходило это благодаря тому, что Эмилио лучше себя чувствовал и больше двигался, или потому, что его психическое состояние приходило в норму. Кровоподтеки и синяки уже не появлялись от легкого ушиба. Вероятность спонтанных переломов костей тоже стала снижаться.
По рекомендации брата Эдварда Сандосу предоставили прямой доступ к тем лекарствам, которые он принимал регулярно: програин и препараты от болей в мышцах, сейчас, когда он вновь обретал почву под ногами, вызываемых чаще чрезмерной нагрузкой, чем последствиями цинги. Эдвард полагал, что Сандос будет ответственно применять препараты и что ему станет проще к ним прибегать, если не придется спрашивать чьего-либо разрешения.
Затем Сандос спросил насчет снотворного. Отец Генерал решил соглашаться на любой обоснованный запрос, но Эмилио как-то упоминал самоубийство, а в таком деле Джулиани не мог рисковать. Поэтому он предложил компромисс, который Сандос отверг: ему будет разрешено принимать это средство, если кто-то проследит, как он глотает таблетки. Трудно было судить, счел ли Эмилио такое условие слишком унизительным или оно помешало бы ему накопить таблеток и лишить себя жизни.
В любом случае, Сандос больше не разрешал никому входить в свою комнату. Он нашел и убрал монитор, установленный возле его кровати. С кошмарами и их последствиями Эмилио теперь справлялся без свидетелей. Возможно, тошнота прекратилась или, может, он научился ее контролировать, как контролировал ныне свои руки, лицо, голос. Единственным симптомом, по которому можно было судить, что кошмары продолжаются, было время пробуждения Сандоса. Если все было в порядке, он вставал на рассвете. Если нет, Эмилио появлялся к завтраку, который теперь, по собственному настоянию, готовил сам, не раньше десяти часов. После первого такого утра брат Косимо больше не предлагал помощь.
Фелипе Рейес поинтересовался насчет синдрома фантомных болей, и Сандос нехотя в этом признался, спросив, нет ли у самого Рейеса такой невралгии. У Рейеса ее не было, но он знал инвалидов, которые этим страдали. У некоторых, сказал Фелипе, боль не ослабевала. Эта информация явно ужаснула Сандоса, что позволило Фелипе судить о серьезности для него этой проблемы. Рейес предложил, чтобы Эмилио объявлял в слушаниях перерыв, если почувствует боль. Несколько дней спустя Сандос спросил об этом и получил от отца Генерала заверения, что он может прервать сессию в любой момент без объяснения причин. Очевидно, Эмилио решил, что это предпочтительней, нежели продолжать, будучи не в состоянии сосредоточиться и рискуя сорваться, как в тот день, когда он раздавил чашку.
В приватной беседе отец Генерал дал Йоханнесу Фолькеру понять, что Сандоса никогда больше не следует обвинять в симуляции. Фолькер согласился, признав, что это было ошибкой. Остальным тоже было сказано: когда Сандос артачится, никто не должен на него давить. Даже мягкое манипулирование, которое практикует Джон Кандотти, отталкивает этого человека еще дальше.
Когда, после этого перерыва, слушания возобновились, в них произошли бесспорные изменения. Сначала все заметили внешний признак. Теперь Сандос лучше управлялся с бритвой. Аккуратно подстриженная борода была черной, но с непривычными полосками серого, заключавшими в скобки длинную линию рта; так же как его темные и непроницаемые глаза были отчеркнуты полосками серебряных бровей.
Теперь перед ними был другой, многоликий Сандос. Иногда они имели дело с Испанцем, неуязвимым и аристократичным, – человеком, отстроившим наново стены замка и нашедшим некий бастион, с которого он мог защищать свою неприкосновенность, чье спокойствие не поколебать колкими вопросами о его возлюбленных чадах, ныне покойных. Или с Мефистофелем, бесчувственным и невозмутимым, коему знакомы любые глубины преисподней, а слезливые эмоции совершенно не свойственны. Чаще всего это был доктор Эмилио Сандос: лингвист, ученый, человек с огромным опытом, присутствующий на скучном коллоквиуме, который имеет некоторое отношение к сфере его деятельности и после которого труды самого Сандоса и его коллег, возможно, будут наконец опубликованы.
В этом новом режиме сессии начались с вопроса, заданного Рейесом, профессором сравнительной теологии, и касавшегося вероятности того, имеется ли у руна какая-либо концепция души. Доктор Сандос, лингвист, не выходя за пределы своего предмета, цитировал грамматические категории руна, используемые для ссылок на предметы невидимые и невизуальные. Рейес полагал, что это может указывать как минимум на способность понимать концепцию души, даже если руна не пришли к этому сами.
– Вполне возможно, – согласился Сандос. – В сравнении с джанаата или с нашим видом руна не отличаются творческим мышлением. Возможно, следует сказать: оригинальным. Но получив базовую идею, они весьма созидательны в ее детальной разработке.
– Мне кажется, что это постоянно всплывающее понятие «сердца» может быть аналогом души, – сказал Фелипе.
– Поймите, «сердце» – это мой перевод. Оно может быть близко к концепции души в живой личности, но я не знаю, верят ли руна в то, что сущность индивидуума продолжает жить после его смерти…
Он умолк. Его тело напряглось, словно бы приготовившись встать, но затем заговорил Испанец:
– Когда умирали люди, я был не в том состоянии, чтобы интересоваться верованиями руна.
А мигом позже вновь возник доктор Сандос, обратившийся к Джулиани:
– Энн Эдвардс отправила на Землю несколько статей на тему «сердца». Могу я привести резюме ее наблюдений, сэр? Или это является формой преждевременной публикации?
– Ничто из сказанного в этой комнате не предназначено для публикации. Прошу.
Сандос снова повернулся к Фелипе:
– Доктор Эдвардс полагала, что концепция «сердца» и теория болезни у руна тесно связаны и служат весьма мягкой формой социального контроля. Руна не склонны к открытой агрессии и утверждают, что никогда не сердятся. Если, например, кому-то отказали в законной просьбе, помешали или его каким-либо образом разочаровали, он впадает в состояние пораи. Когда вы пораи, ваше сердце печально и вы можете заболеть или стать подверженным несчастным случаям. Сделать кого-то печальным – это очень плохо, понимаете? Если делаешь другого пораи, ощущаешь значительное социальное давление уступить просьбе или обеспечить компенсацию предполагаемой жертве: извиниться либо сделать какой-нибудь подарок, который вернет в сердце жертвы радость.
– Тут имеется немалый простор для злоупотребления подобной концепцией, – заметил Фолькер. – Что удержит людей от заявлений, что они пораи, – просто для того, чтобы получать подарки?
– Руна почти никогда не находятся в одиночестве. Едва ли хоть какое-нибудь социальное взаимодействие происходит без свидетелей, поэтому там трудно просто измыслить инцидент. Но часто возникает несогласие насчет серьезности состояния пораи у жертвы и по поводу количества или формы надлежащей компенсации. Если спор становится громким, его участникам говорят, что они делают фиерно – большой шум. Устраиваешь фиерно – привлекаешь грозы, которые бывают сильными и разрушительными.
Сделав паузу, Сандос отхлебнул воды, обращаясь со стаканом с заметно прибавившейся сноровкой, хотя ему пришлось замолчать и сосредоточиться на задаче. Он поднял стакан в сторону Джона, словно провозглашал тост в его честь.
– Новые фрикционные подушечки, – сообщил он. Джон одобрительно кивнул, и Эмилио продолжил:
– Родители говорят о грозе, увещевая детей, приучая не спорить и не поднимать крик, требуя чего-либо. «Сделай свое сердце спокойным, или начнется гроза». Грозы происходят часто. Детям легко поверить, что есть некая связь между их шумом и плохой погодой.
– А что, если гроза случается, когда никто не спорит? – спросил Джон.
Пожав плечами, Эмилио состроил гримасу, говорившую: «Это же очевидно».
– Кто-то в соседней деревне сделал фиерно. И оба улыбнулись ловкости трюка.
– Перед появлением Супаари Ва Гайджура вы подозревали, что на Ракхате существует вторая разумная раса? – спросил Йоханнес Фолькер.
Это выглядело как намеренная смена темы, и к нему повернулся Испанец, явно ожидавший атаки и приготовившийся ее встретить.
– Нет.
Но затем признал:
– Вообще-то были намеки. Например, у руна десять пальцев, но система счисления основана на шести. Это обрело для нас смысл, когда мы обнаружили, что рука джанаата имеет лишь три перста. И с самого начала мистер Эдвардс и мистер Квинн заметили несоответствие между культурой руна, которую мы наблюдали в Кашане, и культурой, которая отправила радиосигналы, приведшие нас на Ракхат.
Австриец был на удивление миролюбив.
– Да. Насколько помню, отец Робичокс приписал эту аномалию культурным различиям в экономическом и техническом развитии, – сказал Фолькер. – Мне пришло в голову… может, вас подвела грамматика языка руна, в которой предметы, не видимые в настоящий момент, являются тем же, что предметы, которых нельзя увидеть никогда? Это могло ввести вас в заблуждение. Даже если руна сказали бы вам насчет джанаата, вы не могли знать, что они реальные существа, а не порождения мифов.
Сандос посмотрел на него долгим взглядом, словно решал, как воспринять такое изменение тона.
– Да, – согласился он в конце концов. – На самом деле, нам было велено остерегаться джанада. Очевидно, родственное слово. Мы полагали, что джанада – это леший, которым пугают детей. Мы сочли это еще одним подтверждением того, что руна длительное время не принимали нас, исключая мистера Квинна, за взрослых.
– Отец Ярбро сообщил, что, впервые увидев Супаари Ва-Гайджура, вы приняли его за рунао. Эти два вида настолько схожи? Или причина в том, что вы не ожидали встретить представителя другого вида? – спросил Фолькер.
– Мы ведь не знали, что он джанаата. Потом-то, конечно, обнаружили много мелких различий. Тем не менее мужчина джанаата по внешнему виду и размерам похож на женщину руна.
– Как странно! Именно мужчина? – спросил Фелипе.
– Женщины джанаата изолированы и охраняются. Я не могу сказать, насколько они напоминают руна, мужчин или женщин. Полы руна, – напомнил Сандос, – очень похожи, но мужчины заметно мельче. Долгое время мы путали одних с другими, потому что их половые роли не соответствовали нашим ожиданиям. Кстати, «Мадонну с ребенком» Робичокса следует, возможно, переименовать в «Святого Иосифа с ребенком». Манужаи был мужчиной.
Раздался негромкий всплеск смеха, зазвучали комментарии, в которых остальные признавались, как они были удивлены, прочитав об этом в докладах миссии.
– Манужаи воспитывал Аскаму и был мельче своей жены, – продолжил Сандос, – поэтому мы считали его женщиной. Чайпас постоянно разъезжала и вела всю торговлю, что привело нас к мнению, будто она мужчина. В равной степени руна были введены в заблуждение относительно нас.
– Если руна не носят почти ничего, кроме лент, – сказал Джон, прокашлявшись, – не могли вы… э-э… понимаете?
– Половые органы руна незаметны, пока не приближается спаривание, – сказал Сандос и продолжил любезно: – Как и строение зубов и когтей, это еще одно несомненное различие между джанаата и руна любого пола. Это не было очевидным сразу, поскольку джанаата, как правило, одеты.
У Эдварда Бера, сидевшего, как обычно, по другую сторону комнаты от Сандоса, случился внезапный приступ кашля. Похоже, подумал отец Генерал, Эмилио пробует свои силы, оценивая, насколько глубоко сможет он опять погрузиться в эту яму.
– Мы должны сделать вывод, что органы мужчин джанаата заметны. Вы пытаетесь нас шокировать, отец Сандос? – спросил Винченцо Джулиани небрежным, скучающим голосом, звучавшим, как он надеялся, убедительно.
– Мне не положено знать, что может вас шокировать, сэр. Я разъяснял границы схожести между двумя видами.
– Этот Супаари Ва Гайджур, – произнес Йоханнес Фолькер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66