Мы, втроём, медленно, стараясь не ступать на разбросанные повсюду кости, двинулись вперёд. Не всегда удавалось найти для ступни пустое место, и тогда под подошвами снова раздавался противный хруст.
— Отчего они все умерли? — оглядываясь, спросил я, когда мы уже довольно далеко отошли от двери. Свет факела на стене выхватывал тёмный проём и сидящего в нём на корточках Гхая.
— Воздух, — ответил Гхажш. — Воздух здесь был отравлен, когда произошло извержение Роковой горы. Скорее всего, они все задохнулись. Из городских жителей выжили лишь те, кто был далеко от города. Когда они вернулись, на месте города была пустыня.
— А мы? — испугался я. — Мы тоже можем задохнуться! Вдруг воздух всё ещё отравлен?
— Не похоже, — возразил Гхажш. — Сколько прошли и никакого запаха не чувствуется. Огхр! Что скажешь?
— Чего говорить? — произнёс Огхр, озираясь. — Не нравится мне это. В воздухе я ничего не чувствую, пыль одна. Если был яд, то выветрился. Не зря же на лестнице как в печной трубе свистит. Где-то воздух ещё поступает, кроме Башни. Раз тела до скелетов истлели, значит, и влага какая-то была.
— Ты уверен? — спросил его Гхажш.
— Ни в чём я не уверен, — покачал головой Огхр. — Жуткое местечко. Но сквознячок небольшой есть. На факелы посмотри. Мы стоим, а огонь колышется. Пламя факелов, и верно, слегка отклонялось к выходу.
— Что делать будем? — спросил я.
— Возвращаться, — ответил Гхажш. — Для первого раза достаточно. Только найдём дверь на противоположной стороне и откроем её. Чтобы сквозняк побольше был. Раз уж дует, пусть дует посильнее. Безопаснее для нас будет. Найдём, откроем, и назад.
Мы немного не дошли до следующей двери. Она уже была видна. Такая же массивная, как и предыдущая. Огхр уже начал обгонять меня, на ходу доставая свою кривую железяку, но вдруг споткнулся, замахал руками, пытаясь удержать равновесие, и рухнул навзничь, уронив факел. Я наклонился над ним, чтобы спросить, в чём дело, и почувствовал, как вдруг закружилась голова. Стремительно придвинулся к глазам камень пола, и я ткнулся носом в пыль, вдохнув её полный рот. Послышался звук ещё одного падения. Это где-то рядом свалился Гхажш.
«Эй! — хотел крикнуть я. — Гхай! На помощь!!!» И не знаю, крикнул ли. Во всяком случае, я своего голоса не услышал. Но зов мой не пропал втуне. Отклик пришёл почти сразу.
В нескольких дюймах от моего лица лежал череп. Запылённый, лысый, с щербиной в нижнем ряду зубов, весь он был какой-то обыденный. Остальных костей скелета рядом почему-то не было. Только пряди каштановых волос валялись рядом с ним. Череп подмигнул мне пустой глазницей левого глаза, выдул из пустоты, на месте носа, облачко коричневатой пыли и сказал насмешливо:
— Голлм!..
— Голлм?! — поразился я. — Почему Голлм? Ты хочешь сказать «Горлум»?
— Голлм! — возгордился череп. — Голлм!
— Ты лжёшь, — попытался я возмутиться. — Он умер, он упал в расщелину Ородруина и там сгорел вместе с Кольцом Власти.
— Голлм… — погрустнел мой странный собеседник. — Голлм… Бедный, бедный Смеагол…
— Смеагол? — я не ошибся, в голосе черепа, действительно, слышалась грусть. — Ты помнишь это имя?
— Смеагол… — задумчиво повторил череп. — Бедный, бедный, маленький Смеагол…
— А Деагол был плохой, — вдруг заявил он. — Плохой, мерзс-с-с-кий. Мерзс-с-с-кий, противный хоббитец. Он хотел забрать у Смеагола Прелес-с-с-ть. Мою Прелес-с-с-ть!
— Расскажи, — попросил я и затаил дыхание, страшась и желая услышать ответ.
— Прелес-с-с-ть! — волновался череп. — Моя Прелес-с-с-ть! Мне подарили! На День рождения! Моя Прелес-с-с-ть! Деагол! Мерзс-с-с-кий хоббит! Он сказал: «Отдай!» Сказал: «Подари мне! Зачем?! Зачем тебе?!» Так он сказал. Сказал: «Твой День рождения! Надо дарить подарки гостям!» И забрал. Забрал Мою Прелес-с-с-ть! Отнял. Моя Прелес-с-с-ть! Мне подарили! На День рождения! Мне!!!
— А дальше? — продолжал выпытывать я.
— Он ушёл… — пожаловался череп. — Отобрал Мою Прелес-с-с-ть и ушёл. Он был сильный. Сильнее меня. Он меня бил. Всегда. Забрал и ушёл. А я крикнул ему: «Задавись! Надень его и задавись!» А он смеялся. Они все смеялись. Мерзс-с-с-кие, противные хоббитцы. Они смеялись надо мной. Смеялись! На моём Дне рождения… «Жадюга! — так они мне кричали. — Жадюга, пожалел подарка Деаголу!» Жрали и пили на моём Дне рождения. И смеялись…
— А Деагол? — череп видно задумался о прошлом, и мне снова пришлось поторопить его.
— Он умер, — равнодушно сказал череп. — Он пошёл на берег реки, где деревья, надел кольцо и повесил сам себя. На своём поясе. Я видел. Я следил. Я забрал Мою Прелес-с-с-ть и убежал. От всех них убежал. От всех мерзс-с-с-ких, противных, жирных хоббитцев. И я запретил им всем смеяться. Навсегда. Они перестали. И тоже умерли…
— А ты?
— Я жил. Я долго жил. Моя Прелес-с-с-ть… — откуда-то из-под камня вынырнула чёрная полупрозрачная рука с перепонками между пальцев.
— Плавать удобно, — сообщил череп. — Сам придумал, Моя Прелес-с-с-ть…
— А Бильбо? — спросил я. — Бильбо Бэггинс? Ты его помнишь?
— Вор!!! — завопил вдруг череп, и в пустых глазницах багровыми комками заполыхало пламя. — Вор! Мерзс-с-с-кий вор! Ворюга! Украл Мою Прелес-с-с-ть! Бэггинс — вор! Мерзс-с-с-кий взломщик! Украл! Украл Прелес-с-с-ть! «Сдохни, мерзс-с-с-кий вор! Сдохни! — я кричал ему. — Сдохни!» А он не умер. Он убежал. Украл Мою Прелес-с-с-ть…
— Бэггинсы-воры… — череп захныкал. — Пусто… Пусто… Я пустой… Внутри пустой… Сгорело всё… Моя Прелес-с-с-ть… Колдун сказал: «Забери Прелес-с-с-ть! Подстереги маленького хоббитца в кустах! Когда будет один! Забери Прелес-с-с-ть! Снова будет твоя!»
— Колдун? — я весь обратился в слух. — Какой Колдун? Саруман? Или Саурон?
— Моя Прелес-с-с-ть… — череп не обратил внимания на мой возглас. — Предала… И колдун предал… Их двое было… Двое… Не один. Двое мерзс-с-с-ких хоббитцев… Они сказали: «Веди!» Не мог ослушаться. Моя Прелес-с-с-ть… Вёл… До самой горы вёл…
— Моя Прелес-с-с-ть! — вдруг снова гордо завопил череп. — Моя осталась. Навсегда! Моя!
И он перешёл на бессвязное бормотание, в котором если и можно было что-то разобрать, так только слова «Моя Прелес-с-с-ть!» Я пытался его расспрашивать. Я задавал ему вопросы, но он не отвечал и лишь продолжал однообразно, усыпляюще бормотать. Звуки бессмысленной речи обволакивали меня со всех сторон, проникали в уши, давили на разум и заставляли закрываться глаза.
— Магия, — подумал я, смежая тяжеленные веки. — Это магия…
— Магия? — рассмеялся кто-то внутри головы голосом Огхра. — Лучше догадайся, как это сделано, сразу вся магия исчезнет!
— Морок! — строго произнёс в голове другой голос, похожий на Гхажша. — Это морок. Он его зачаровал, заморочил. Поговорили, и заморочил. Это морок. Чары. Не магия.
Они заспорили внутри моей головы: морок это или, может быть, сон.
«Сон, — подумал я. — Сон. Я сейчас усну и умру во сне. А потом истлею, и мой череп будет рассказывать сказки тем, кто придёт вслед за нами». В том, что кто-то придёт, я не сомневался.
Разлеплять веки было мучительно больно.
Череп всё также бубнил что-то неразборчивое, пламя в глазницах приугасло и тлело лишь по краям, оставляя середину чёрной пустоте зрачков.
«Не смотри в глаза, утонешь, — эти слова я уже, кажется, слышал. — „Вставай, малой, вставай! Делай хоть что-нибудь!“ — это я тоже уже слышал.
Как встать, когда не ощущаешь собственного тела? Когда не знаешь, где верх, где низ. Когда плывёшь по звукам, как по журчащей воде. По звукам, которых нет, ведь черепа не могут говорить. Как вырваться из поглотившего тебя морока? Как найти в этом мороке хоть что-то настоящее?! Хоть какую-то опору для ускользающего разума?
«Опору… — подумал я. — Я лежу на опоре. Я упал, когда всё это началось. Упал на камень. И я на нём лежу. На настоящем камне. Я должен его чувствовать. Хоть немного. Мне надо найти это чувство».
Холод. Холод камня. Камень тянул из меня живое тепло, приближая смерть. И он же давал мне знать, что я ещё жив.
— А выход? Как я найду выход?
— Там факел, факел Гхая.
— Нельзя верить глазам, они лгут. И уши тоже лгут.
— Значит, надо ползти вдоль стены, пока не наткнёшься на открытую дверь. Или пока не увидит Гхай. Или… Не важно. Надо ползти.
Это не так просто было, найти стену. Не просто было даже сообразить, где она может быть. Наверное, мне просто повезло. Мы ведь не дошли до неё всего нескольких шагов. Дорого мне стоили эти шаги. Я полз и боялся, что сбился с направления, что ползу по кругу. Бесконечно длинному кругу.
Когда пальцы мои упёрлись в стену, и когда я осознал это, я не позволил себе насладиться ложным ощущением первой победы. Я знал, что это ещё далеко не победа. Даже не тень её. Морок, пленивший меня, продолжал жить. И он разрастался. Тёмный зал наполнился гулом множества непонятных голосов. Багровые призраки плясали перед моим взором и подмигивали мне чёрными провалами глазниц.
Я не обращал на них внимания. Мне хватало забот следить, чтобы левое плечо и живот чувствовали камень.
Сейчас мне страшно вспоминать об этом. И ещё страшнее думать о том, что в зале могло быть открыто несколько дверей. Но, к счастью, была открыта одна. Та, через которую мы вошли.
Когда я ощутил, что плечо моё ни во что не упирается, я сначала испугался, потом обрадовался, а потом начал шарить руками, пытаясь найти Гхая. Не сразу, но я его нашёл. Гхай лежал, завалившись набок. Не шевелясь. Зажав в ладони шнур паутянки.
Пусть вспомнит Единый того, кто открыл, что из паутянки можно вить нервущиеся нити и верёвки. Если бы не эта нить, мне ни за что бы не выбраться из мрака подземелий Барад-Дура.
В себя я пришёл у лестницы. В какое-то мгновение вдруг понял, что лежу на спине, и надо мной ревёт и силится вырваться из клетки Багровое Око. И что это не морок. Трясущимися руками я сорвал с пояса баклагу с водой, зубами выдернул пробку и влил половину содержимого в пересохшую глотку. Меня тут же вырвало. Вырвало жестоко. С кровью и жёлчью. Вывернуло наизнанку, как свиную кишку для набивки колбас. Я попытался напиться мелкими глотками, но и это мне не удалось. Как только что-то попадало в желудок, рвота возобновлялась.
Не знаю, сколько часов я просидел под лестницей. За пламенем Ока из темноты подземелья не видно неба, и я даже не мог сказать, день снаружи или ночь. Мало по малу тошнота прошла и я смог выпить воды и подкрепиться сухарями. О том, что мне нужно делать дальше, я не задумывался. Я и так это знал. Друзей не бросают. Даже мёртвых.
О том, как я вытаскивал их, я помню лишь обрывки. Я был слаб настолько, что едва мог стоять на ногах, и всё внутри меня кричало: «Не ходи!» Но не пойти было нельзя. Я помню, как, отчаянно ругаясь и плача, волок по проходу бесчувственное тело Гхая, как привязывал верёвку к поясу Огхра. Как Гхажш шептал: «Оставь. Уходи. Расскажи там…»
Но мне было не до его горячечного бреда. Я не мог его оставить. Это было бы ещё противнее, чем бросить его умирать в Хмурых горах.
Говорят, любой ужас рано или поздно кончается, иногда вместе с жизнью. Этот, к счастью, кончился раньше. Правда, нас ждал следующий. Когда обессилевшие, мы выбрались наверх, оказалось, что вокруг ясный, жаркий день. А от подножия башни доносится оживлённый визг.
«Только их нам не хватало», — устало проворчал Гхажш. Внизу, вокруг валяющихся туш наших бактров, копошились десятки огненно-рыжих зверьков.
— Кто это? — спросил я, хоть и не нуждался в ответе. Но надо же было что-то сказать.
— Уу-шагхрат, — ответил Гхажш. — Твари. Нельзя было бактров без присмотра оставлять. Они сюда, наверное, со всей округи сбежались. На дохлятину.
— Это они их?
— Не знаю. Не каждый шагхрат может бактра завалить. Это молодняк. Рыжие ещё. Матёрые — цветом совсем как огонь. Они стаями не живут. Одиночки. Видно, пришёл ночью один, порвал бактрам глотки, пока спали, нажрался и ушёл. А потом эти прискакали. Говорю же, нельзя было бактров оставлять.
— Я-то бы что сделал, — начал оправдываться Гхай, — против такой стаи. Самого бы ещё загрызли.
— Никто тебя не винит. Думать надо было раньше, — при этих словах я тоже почувствовал себя виноватым.
— Что делать будем? — спросил Огхр. — Внизу вода и продовольствие. Эти твари разбегутся, если слезем?
— Я проверять не буду, — ответил Гхажш, доставая из сбруи знакомые трубки и плошки. — Значит, так, сейчас зайдём с наветренной стороны, зажжём это всё и сбросим. Только не дышите, когда дым пойдёт. Один раз уже траванулись, хватит.
— А подействует? — это встрял Гхай.
— Подействует, — пообещал наш шагхрат. — Не убьём — так разгоним. Взяли!
Горели сброшенные плошки недолго. Минут пять или десять. Но когда зелёный дым рассеялся, всё место нашей стоянки было усеяно рыжими тельцами.
— Слышь, шагхрат, — оживился Гхай, увидев это. — А почему эту штуку в бою не используют?
— Делать долго, — ответил Гхажш. — И опасно: те, кто делает, потом быстро умирают. Против остроухих раньше применяли, против бородатых иногда тоже. Но это в лесу или в пещерах. Там ветра нет. А на вольном воздухе скоро рассеивается, ты же видел.
— А у тебя откуда? — не отставал Гхай. — Если те, кто делает, потом умирают?
— Вопросов много задаёшь! — обозлился Гхажш. — Пошёл вниз! Сначала воду наверх, потом продовольствие!
— Так есть! Воду, продовольствие! — и Гхай скрылся за краем площадки. Почему он не стал дожидаться ответа, я тогда не понял.
Воды после нашествия огненных крыс осталось немного. Во вспоротых острыми клыками мешках её осталось едва по полбаклаги на брата. С продовольствием было лучше. Вяленому мясу, твердокаменным сухарям и гхуурууту крысы предпочли свежатину. Ещё уцелели запасы шагху и зелёного мёда.
— Возвращаться надо, — высказал своё мнение Огхр, когда мы обозрели спасённое. — Без воды не протянем.
— Не сможем, — покачал головой Гхажш. — Две баклаги на четверых. Пешком, пять дней ходу, ну четыре. По летней жаре. Не дойдём.
— Одного послать в деревню, за помощью.
— Всю воду ему придётся отдать. Остальные не выживут. А мы дела своего ещё не сделали. И неизвестно, что там сейчас в деревне.
— Бегом ночью, — предложил Гхай. — На мёде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52