— А купцы что? Не знают, с кем торгуют? — вот это уже был глупый вопрос — Как же они с орками торгуют? То есть я хочу сказать, они же вас за орков принимать должны.
— Знают, — протяжно рассмеялся огхр. — Всё они знают, среди купцов дураков не водится. Только какой купец от лишней монеты откажется? Если он знает, что товар хорош, продаётся дёшево и продать его можно вдвое дороже, чем купил то разве он от барыша откажется? Это уже не купец будет. Между собой таятся, язык за зубами держат, но только свистни…
— А не обидно? — спросил я. — Задёшево товар отдавать?
— А это как посчитать? — усмехнулся огхр. — Мы за своё железо столько всякого добра получаем, что здесь на острове его вовек не сделать и не вырастить. Я торговаться не мастак, моё дело — железо делать, а в Торговой деревне четвёртое поколение этим занимается. Они как считают: пока в ручной кузнице кузнец одну подкову сделает, в нашей мастерской две сотни скуют.
— Так кузнец в кузнице один, — возразил я, — или с подмастерьем, а вас вон сколько.
— Нас ещё больше, — сказал огхр. — Ты только кричную мастерскую видел, а ниже по ручью ещё много прудов, и на каждом — кузница. На других ручьях то же самое. Почти весь город с железом работает. Только дело не в том, сколько нас. А в том, что пока в другом месте одну подкову делают, у нас на одного работника десять выйдет. Или даже больше. Поэтому мы её можем втрое дешевле против обычной цены отдать и в накладе не останемся.
— Ничего не понимаю, — сознался я. — Как это так получиться может?
— Это показывать надо, — пожал плечами огхр. — Мне на пальцах не объяснить.
— Вот и покажи, — вмешался в наш разговор, заскучавший, было, Гхажш. — Я пойду, о снаряжении позабочусь и о продуктах на дорогу. А ты займи пока парня, ты любишь о своих железках поговорить, и ему занятно.
— Я работу свою люблю, а не железки, — возразил огхр. — Моя работа ума требует. Это тебе не мечом махать да по степи бегать.
— У каждого своё дело, — миролюбиво заметил Гхажш. — Кому-то надо и мечом помахивать, чтобы ты у своего молоточка спокойно сидел. Чшаэм, ты мастерские посмотреть хочешь?
— Спрашиваешь, — удивился я. — Я такого отродясь не видел. Даже не знал, что такое бывает. Конечно, хочу.
Я нисколько не лукавил, отвечая Гхажшу так. С детства я любил сидеть в дрягвинской кузнице и смотреть на красное от жара железо. Иногда кузнец даже позволял немного ему помочь. Но то, что я увидел в кузнице огхров, превосходило всякое моё воображение, и раз появилась возможность увидеть ещё что-то, может быть, столь же захватывающее, то я не желал её упустить.
Почти весь остаток дня я провёл рядом с Огхром, и мне не пришлось жалеть об этом. Я видел, как сила падающей воды через сложное переплетение колёс и цепей двигает молоты и меха. Я видел, как огромная рыхлая крица, дырчатая, словно кусок сыра, превращается под ударами молота в плотный железный кирпич. И как потом этот кирпич превращается в десятки и сотни разных изделий: от тележной оси до крохотного гвоздика-ухналя.
Огхр не врал и не шутил, я своими глазами убедился, что за то время, пока дрягвинский кузнец сделал бы одну подкову, здесь сковали бы несколько сотен. И дело было вовсе не в силе воды. Это меня не удивляло. В конце концов, в Хоббитоне есть водяные мельницы. У нас вода крутит жернова, здесь её приспособили для множества других дел, но не это было главным. Самым занимательным и удивительным для меня было то, что огхры умели делать над своими соплеменниками. Я даже слова не могу подобрать, чтобы рассказать об этом.
Дрягвинский кузнец делал в своей кузнице всё сам. У него был подмастерье, но он делал то же, что и кузнец, когда тот приказывал, и обычно хуже. У огхров всё иначе. Здесь каждый работник делает что-нибудь одно. В мастерской по изготовлению ножей даже заточку клинка делали два разных работника! Один точил клинок с одной стороны, а второй — с другой. Всего их было около полусотни. Полсотни совсем ещё молодых снага, почти мальчишек. Первый вынимал из доставленного ему ящика заготовки для ножей — маленькие вытянутые железные бруски — и складывал их на горновой стол. Последний чеканом выбивал на готовом, воронёном и заточенном, ноже клеймо — знак болотной лилии — и бросал их в такой же, как у первого, ящик.
Все они казались да, наверное, и были одним живым многоруким орудием, в котором каждая пара рук занята только своим делом.
В ножевой мастерской я был всего несколько минут, и за это время в ящик упало не меньше десятка готовых ножей. Огхр показал мне один, вот тогда я и увидел клеймо. Забавно, но на кухне Тукборо есть несколько таких, иссиня-чёрных от воронения и с лилией у самой рукояти. Только у нас их считают работой гномов.
Много удивительного и прежде неведомого увидел я в тот день и не раз про себя подумал, что если бы я родился урр-уу-гхай, то обязательно стал бы огхром.
«По-моему, это за тобой», — сказал Огхр, когда мы вышли из очередной мастерской. Невдалеке от дверей стоял кто-то высокий бритоголовый, в несуразных лохмотьях. В несуразных потому, что рвань, в которую он был одет, совершенно не вязалась с благородной осанкой и строгим поворотом головы.
Увидев нас, бритоголовый сделал шаг в нашу сторону и склонился в униженном поклоне. Мы подошли ближе, и я вздрогнул, потому что раньше не видел ничего подобного. Уши бритоголового очень точно разъясняли смыл выражения «урезать». Они были не отрезаны совсем, а именно урезаны, укорочены. Попросту говоря, вся их верхняя часть была отрезана. На бритой голове такой отметины невозможно было не заметить.
Бритоголовый поднял взгляд, и я вздрогнул ещё раз. Это был эльф.
Глава 27
Эльфа узнаёшь сразу. Не думаю, что Вы когда-либо видели Перворождённого, нынче их в Средиземье осталось так мало, что легче встретить медведя в собственном доме. Но если Вам всё же доведётся увидеть эльфа, то Вы непременно поймёте, кто это, как бы он ни выглядел, и во что бы ни был одет. Даже если он не издаст ни звука. Достаточно просто заглянуть в глаза. Глаза, в которых нет ничего от суетных забот здешнего мира. Лишь отрешённость и глубина, которые некоторые считают равнодушием и пустотой. Урр-уу-гхай да и другие люди, насколько я знаю, боятся смотреть в глаза эльфам. У меня взгляд эльфа не вызывает ужаса, но всё же и я испытываю ощущение, которое можно назвать лёгким трепетом.
Когда склонившийся перед нами эльф поднял и обратил на нас свой взгляд, я почувствовал именно трепет. Трепет кожи. Не всего тела. Только кожи. Огхру, судя по всему, было много хуже. Ему удавалось сдерживать дрожь, но щёки и плечи покрылись испариной, а кулаки непроизвольно сжались.
«Что тебе надо, гхама?» — растягивая слова процедил Огхр, упорно не отводя взгляда от бесконечной глубины зрачков Перворождённого с урезанными ушами. Эльф снова опустил очи долу и сказал голосом глухим, но мелодичным: «Могу ли я говорить с тем, кто носит имя Чшаэм?» Огхр перевёл дух — ему, наверное, казалось, что он делает это незаметно — и толкнул меня локтем.
— Можешь, — послушно сказал я. Первое потрясение от столь неожиданной здесь встречи начало проходить. — Я Чшаэм.
— Тот, чьё имя Гхажш Азогхан, просит Чшаэма вернуться в гханака, — слова Тёмной речи эльф произносил с видимым усилием, и было заметно, как он вздрагивает при каждом звуке.
— Что такое гханака? — спросил я Огхра.
— Дом странников, — ответил он. Теперь, когда уже не было необходимости смотреть в эльфийские глаза, он справился с волнением. Во всяком случае, пот на плечах начал высыхать, и кулаки разжались. — Гхажш просит тебя вернуться в дом, где вы остановились.
— Понятно, — сказал я и посмотрел на эльфа. Тот всё ещё стоял в униженном полупоклоне и смотрел в землю. Возвращаться в деревню вместе с ним мне совершенно не хотелось. Кроме того, я хотел кое-что спросить у Огхра. И я принял решение. — Иди и передай Гхажшу, что я скоро приду.
Эльф склонил голову чуть ниже, не разгибаясь, сделал два шага назад и лишь потом выпрямился и ответил: «Я понял, Чшаэм передаёт Гхажшу, что он скоро придёт». И ушёл, словно растворился в колышущемся душном мареве предзакатного вечера.
Мне сразу стало заметно легче дышать.
— Что это за слово — «гхама»? — спросил я Огхра. — Что оно значит?
— Оно значит — «покинувший дом», — ответил Огхр, поёживаясь. — Только не сам покинувший, тогда было бы «гхам», а изгнанный или украденный. Так называют рабов
— Значит, этот эльф — раб? — мне казалось удивительным и невозможным что Перворождённый может быть рабом. С таким-то взглядом.
— А кто, по-твоему, он тут? — изумился Огхр. — Здесь живой остроухий может быть только рабом. Если бы не Угхлуук, он и рабом бы не был, а трупом.
— Угхлуук? — переспросил я. — Второй раз слышу это имя. Это кто?
— Увидишь, — туманно пообещал Огхр. — Раз появился этот корноухий, то Угхлуука ты обязательно увидишь.
Потом мы с Огхром расстались, и я пошёл в деревню, а он сказал, что пойдёт домой. Его жилище было где-то недалеко от кричной кузницы. Улицы Сторожевой деревни, освещённые садящимся солнцем, были полны народа. Трудовой день кончился, жители возвращались со своих работ, и вокруг меня текла живая река из мужских и женских тел. Если я чем и выделялся в этой толпе, то разве что ростом. Да ещё тем, что был одним из немногих, кто имел при себе меч. У большинства остальных я видел только ножи. Не боевые кинжалы, как у меня, и не малые кугхри, вроде того, что показывал мне Гхай. Обычные ножи. Их рукояти торчали: у мужчин — из-за голенищ сапог, из ножен на поясе или бедре, а у женщин — из ножен, висящих на груди. Ребятня же таскала свои ножички просто в руках, и большая часть детских забав, которые я успел увидеть по пути к Дому странников, была связана именно с ножом. Удивляться не приходится. Нож — второй, после буургха, предмет, который урр-уу-гхай получает в своё безраздельное владение. И с ним он не расстаётся никогда. Даже во сне.
Я шёл по улице и постоянно ловил на себе чьи-то взгляды. То потаённые, то откровенные, то изучающие, то дружелюбные. На меня смотрели мужчины, искоса, будто невзначай, поглядывали женщины, стреляли глазками молодые девушки и пялились ребятишки. Но среди сотен разноцветных глаз, окружавших меня, я так и не заметил тех единственных, что хотел бы видеть.
Дверь в гханака отворилась бесшумно, видимо, кто-то смазал днём петли. Я вошёл в прохладный полумрак и остановился, чтобы привыкли глаза. Из-за печи доносился негромкий разговор. Говоривших я не видел, но голос Гхажша узнал.
— Я сильно перетрусил, когда старухи назначили поединок, — говорил Гхажш — Я понимал, что они не могут отказать парню в имени, раз уж я объявил его воином нашего буурза. Но поединок я не предусмотрел.
— Нельзя всё предусмотреть, — прошелестел в ответ старческий голос. — Ты сделал всё, чтобы избежать случайностей. Не твоя вина, что Гхай вмешался в это дело. Почему он оказался в деревне днём?
— Он вернулся с болота и должен был спать. Но он, видно, продрых ночь в сторожке. Благо, сейчас всё спокойно. Вот и шатался со скуки по деревне. Из-за этого придурка едва не сорвалось всё дело. Из-за него и из-за старух.
— Не обвиняй уу-гхой. Они делали то, что должны были делать. Они решают, какие обычаи ещё нужны, а от каких уже пришло время отказаться. И благодаря им существует наш народ. Точно такие же уу-гхой в своё время разрешили брать в жёны человеческих женщин и заключили союз с Белым волшебником. Если бы не они, мы бы так и остались «невидящими солнца». Уу-гхой бывает трудно уговорить, но это не потому, что они злы или непонятливы, а потому что они понимают свою ответственность перед детьми иначе, чем мы. Мы с тобой думаем о будущем, а они помнят, что и в прошлом не всё было плохо. Они умеют связывать то и другое. И мне их решение кажется верным.
— Гхай мог убить парня, и это сорвало бы наше с тобой дело. Это ты называешь верным?
— Ты же сам заставил их решать эту задачу. По договорённости, они должны были дать приют «летучим волкам», а ты заставил их думать о том, может ли не родившийся в буурз быть воином и иметь имя. Им было от чего растеряться.
— А что мне оставалось делать? «Волки» погибли, некого было оставить вместе с ним в лесу. Один он в Лихолесье и ночи не проживёт, ты же понимаешь. За огхром всё равно надо было сюда идти. Так оно и получилось. Не мог же я тащить его сюда, как пленного. А потом идти с ним до конца?
— Шагхрату опасно иметь привязанности.
— Я знаю. Но дело не в том, что он мне жизнь спас. Он мне просто нравится. Понимаешь, нравится. Он крепкий гхай. Много крепче, чем кажется. Многие из наших могли бы у него поучиться.
— Понимаю. В молодости я имел дело с такими, как он. Поэтому и говорю тебе, что ты напрасно винишь старух. Ты оставил им возможность устроить парню проверку, и они ею воспользовались. В конце концов, только это могло убедить весь буурз в том, что парень не зря носит имя.
— Наверное, ты прав. Но дело было под угрозой.
— Дело было под угрозой, и это твоя ошибка. Такие вещи не делаются с наскока. Запомни, иначе когда-нибудь расстанешься с головой. Ты понял?
Скрипнула лежанка, и голос Гхажша сказал: «Так есть, понял. Моё сердце в твоих руках».
«Садись, — прошелестел старец. — Надо подумать, что мы будем делать дальше. „Волков“ больше нет. Вряд ли мы сумеем подготовить новый такой ат-а-гхан До конца лета. Или вызвать другой из Гундабада или Карндума. А в Гхазатбуурзе готовятся к войне. Там на счёту каждый клинок».
Я тихонько кашлянул. «Кто там?» — спросил из-за печи Гхажш. Я вышел.
— А, это ты, — Гхажш даже не казался удивлённым. — Мы как раз о тебе разговариваем.
— Я слышал.
— Тем лучше, меньше объяснять. Познакомься.
На лежанке сидел сморщенный сухонький старичок. Сгорбленные плечи редкие перья седых волос на голове. Прямо старичок-одуванчик. Если бы не морщинистое зверовидное лицо и взгляд. Есть такое выражение — «цепкий взгляд». Так вот, взгляд у старичка был не просто цепкий, а, я бы сказал, когтистый.
Старичок взглянул на меня, и мне показалось, что я чувствую, как его зрачки вспарывают мне кожу на груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52