Сколько мы с Гхажшем не кутались в куцый остаток плаща, как не прижимались друг к другу, пытаясь сохранить хоть малую толику тепла и уснуть, выспаться толком не удалось. Лишь под утро усталые глаза сомкнулись, кажется лишь для того, чтобы труднее было вставать. Вдобавок ко всему за ночь плащ пропитался росистой влагой и стал не то что бы сырым, а каким-то воглым, когда и воды из ткани не выжмешь, и сухости нет. Тепла тем более. Так что, когда мы снова тронулись в путь, я ощутил даже удовольствие, чувствуя, как на ходу согревается продрогшее тело.
По пустыне мы уже не бежали, а шли, и Гхажш постоянно оглядывался, выбирая направление.
— Гхажш, — спросил я его в запылённую спину, — а почему мы пешком идём? То бежали, как на пожар, то не торопимся.
— Если побежим, пыль столбом поднимется, — ответил он. — Дорогу потеряем.
— Дорогу? — я огляделся. Ничего, хотя бы отдалённо напоминавшего дорогу, в пределах моего взгляда не было. — Шутишь, наверное. Я никакой дороги не вижу
— Приглядись, — он приостановился на мгновение и повёл рукою. — Колючки видишь?
— Колючки вижу, — кивнул я. — Ну и что?
— На них внимательно посмотри, — посоветовал Гхажш.
Я пригляделся, подумал и сообразил, что вижу ряд чахлых колючек, удаляющихся к окоёму. На первый взгляд они были такие же, как и множество других вокруг, но если приглядеться, то отличие всё же было. Эти колючки были не серо-зелёные, как большинство остальных, а буро-зелёные. Неподалёку от первого ряда вился второй, такой же. Между ними мы и шли.
— Понял, — сказал я. — Хитро придумано. Если бы ты не сказал, я бы ни за что не догадался. Колючки и колючки, подумаешь, цветом немного отличаются.
— Отличаются, — подтвердил Гхажш. — Это не здешние колючки. Их с юга привезли когда-то, от оазисов Нурнона. Поэтому и цвет разный.
— И как мы их потерять можем? — спросил я недоумённо. — Теперь даже я два ряда вижу.
— В пыли можем поворот пропустить, — ответил Гхажш, — или, просто, запутаться. За этими путями давно никто не ухаживает, колючки кое-где сами разрослись, как попало. Да и всё равно бежать нам нельзя.
— Почему?
— Воды мало. Будем быстро бежать — вся вода с потом уйдёт, и упадём от жары и сухости. А ближайший источник — в деревне, в которую идём. Ближе нет.
— Тут ещё и живёт кто-то? — изумился я. — Прямо в пустыне?
— Конечно, — подтвердил Гхажш. — Орки мордорские живут.
— Урр-уу-гхай? — я решил уточнить.
— Нет, настоящие орки, которые солнца боятся. Та деревня, в которую мы идём, принадлежит буурзу, тоже решившему стать урр-уу-гхай. Но пока они ещё орки. Внуки нынешних смогут смотреть на свет, а эти пока днём прячутся. У них глаза солнечного света не терпят, и кожа тоже.
— А есть ещё другие? — я непроизвольно оглянулся. — Совсем настоящие, я имею ввиду? Такие, которые урр-уу-гхай быть не хотят?
— Есть, — кивнул Гхажш. — Но ты не бойся, они в этот край пустыни редко забредают. Их буурзы ближе к Паучьему перевалу живут, там с водой легче. Ещё в Мрачных горах, на юге, и в Итилиэне. Мы их пока не уговорили, но уговорим, мы народ терпеливый. Старухи у них твёрдо за старое стоят, а молодые уу-гхой начинают подумывать, что для их внуков будет лучше. И давай лучше помолчим, от разговоров рот сохнет, воду в пустыне надо беречь.
Деревня появилась после полудня и совершенно неожиданно. Пустыня, при взгляде в даль, кажется ровной, как стол, но впечатление это обманчиво. В ней встречаются обширные котловины, которые не увидишь, пока не окажешься на самом краю. Нужная нам деревенька и была расположена в такой ямине. Я её заметил, когда чуть ли не под самыми моими ногами обнаружилась крыша прижавшегося к склону дома. Другие дома, такие же серые и неприметные, сложенные из камня-плитняка, были разбросаны по всему пространству котловины, по дну и по склонам, в полном беспорядке и кажущемся отсутствии смысла. Лишь в самом низу огромной ямы теснящиеся дома разбегались в стороны, образуя пустое пространство вокруг каменного строения, в котором я угадал колодец.
— Гхажш, — спросил я, оглядываясь. — А чего так пусто вокруг? Нет никого, даже сторожей.
— Сторожа есть, — ответил он, — они нас видели, только они предупреждены о нашем приходе и потому нас не останавливали. Все остальные сейчас спят, я же тебе сказал, что они света боятся. Ближе к закату повылезают.
Колодец пустынной деревни оказался совсем непохож на колодец Сторожевой деревни города на болоте. Прежде всего, он был не деревянный, а каменный и накрыт просторным глинобитным куполом, к моему удивлению, не имевшим никакой внутренней опоры. Кроме того, колодец был окружён стеной из плитняка изрядной высоты и толщиной шага в четыре, на самом верху которой чернели узкие бойницы. Внутрь огороженного пространства можно было попасть только через узкую щель в стене, да и то приходилось протискиваться боком.
После полуденной жары в полумраке надколодезного купола было прохладно и влажно. Рядом с обложенным камнем отверстием в земле, сложив босые ноги калачиком, сидел небольшого роста, меньше меня, орк непонятного возраста в висящем мешком просторном балахоне из коричневой шерсти. Лицо у орка было тёмным и морщинистым, словно спечённым от жары, а глаза такими узкими, что даже белков не было видно. Они казались чёрными проёмами на лице. Он не был уродлив, но вид его для меня, привыкшего к совсем другим лицам, казался странным. Руки его — ширококостные, натруженные, хваткие лапы с плоскими ногтями на коротких пальцах — напомнили мне о дрягвинском кузнеце. У того были такие же кисти, раздавшиеся вширь от ежедневной тяжкой работы.
Гхажш сказал орку несколько слов на Тёмном наречии, из которых я уловил только «Гхажш», «Чшаэм» и «Угхлуук». Орк задумчиво кивнул и разразился в ответ длинной скороговоркой, в которой я совсем ничего не понял. Гхажш, видимо тоже понял не всё, поскольку несколько раз переспрашивал орка о чём-то. Орк слегка замедлил быстроту своей речи и начал что-то показывать руками. Наконец, они договорились, Гхажш приложил руку к груди и с лёгким поклоном сказал что-то орку, похоже, поблагодарил. Орк же вынул из-под себя плоский кусок кожи с привязанной к нему верёвкой и бросил его в колодец.
Когда орк вытянул этот предмет обратно, оказалось, что это было сложенное кожаное ведро. Гхажш принял от орка воду, ещё раз повторил жест и слова благодарности и отвёл меня в сторонку.
— Сейчас умоем руки и лица, — сказал он. — И, если хочешь, сполосни волосы и шею. Потом пойдём в гханака.
— Я бы, честно говоря, весь сполоснулся, — ответил я ему. — У меня этот песок всю кожу исцарапал.
— Не стоит злоупотреблять здешним гостеприимством, — покачал головой Гхажш. — Это пустыня, вода здесь — драгоценность. Если ты начнёшь здесь размываться, как дома, тебя могут неправильно понять. Истолковать как большое неуважение.
— Они что, совсем не моются? — удивился я и посмотрел на задумчивого, сидящего в полной неподвижности, словно истукан, орка.
— Почему? — пожал Гхажш плечами. — Моются. После рождения, после смерти, после большой битвы, если надо смыть с себя кровь, и перед зачатием ребёнка. В остальных случаях это считается излишней роскошью.
— Понятно, а попить-то можно?
— Сейчас не стоит. Только местные могут пить здешнюю воду просто так и ничем не заболеть. Я, когда был здесь первый раз, хлебнул сдуру прямо из ведра и потом месяц блевал с кровью.
— А что-же мы тогда пить будем, если эту воду нельзя?
— В гханака есть запас воды, очищенной серебром, для странников. Там напьёмся. Колючки здешней заварим, жажду хорошо утоляет, и на вкус приятно. А когда пойдём дальше, тоже положим серебра в бурдюки с водой, потом будем добавлять шагху, и можно пить почти без опаски.
— Знаешь, после таких объяснений мне как-то и умываться расхотелось, — сказал я, глядя на мутную влагу, плескавшуюся в складном ведре.
— От умывания не умрёшь, — рассмеялся Гхажш. — Раз уж нам дали воду для этого, отказаться — тоже означало бы проявить неуважение. Наклонись, я тебе полью.
После меня Гхажш умылся сам, предупредив меня, чтобы я не выливал на него всю воду, а оставил чуть-чуть на донышке. Этот, совсем крохотный остаток, он выплеснул обратно в колодец, чем вызвал одобрительный кивок темнолицего орка.
Гханака отличалась от окружающих хижин только отсутствием каменной скамьи у входа. Я решил, что странникам по здешним обычаям не полагается сидеть вне дома.
И ещё в нашем новом приюте было очень пусто. В Сторожевой деревне огхров были хотя бы стол с лежанкой да печь, а здесь не было и этого. Путникам полагалось спать прямо на земле, завернувшись в буургха. Присутствовавшие в гханака двое странников так и делали.
Гхажш подошёл к одному, толкнул его носком башмака в бок и, когда спящий недовольно заворочался, спросил: «Чего щёки мнёте?»
— А чего нам ещё делать? — недовольно ответил проснувшийся, оказавшийся Гхаем. — Ты бы пробежался, как мы, тоже бы упал и дрых без просыпу. От самой реки бегом. За этим корноухим не угонишься, ему, что болото, что скалы, всё нипочём. Угхлуука прёт, барахло ваше и всё равно бежит, словно земли не касается. Даже следов за ним не остаётся. Хорошо, за воротами, когда до пустыни добрались, нас местные ребята встретили, разгрузили немного, а то бы не добежали, сдохли по дороге.
— Понятно, — Гхажш отошёл в угол и снял крышку с огромного, врытого в землю под горло, кувшина. — Вы давно здесь?
— Со вчерашнего вечера, — ответил Гхай, садясь и толкая в бок Огхра. — Просыпайся, недотёпа.
— Пей, — Гхажш подал мне черпак с прозрачной водой и снова повернулся к Гхаю. — Угхлуук где?
— Не знаю, — Гхай помотал головой. — Башка гудит, не выспался. Он ещё вечером ушёл куда-то, нам не сказал, до сих пор не возвращался.
Я принял от Гхажша воду и только с первым глотком понял, сколько же у меня во рту и горле пыли. Прополоскав рот, я огляделся, поискал, куда можно сплюнуть грязь, убедился, что некуда, и сплюнул прямо на земляной пол.
— Ты при местных так не сделай, — сказал Гхажш, забирая у меня черпак. Он тоже прополоскал рот, но, в отличие от меня, не сплюнул, а проглотил. — Здесь за неуважение к воде могут на кол посадить. Из колючки.
Он вернул мне черпак: «И когда есть будешь, не ломай лепёшку на несколько кусков, а отщипывай от неё маленькими кусочками и лепёшку клади только лицом вверх. Иначе тоже могут случиться неприятности. Ладно. Я пойду за Угхлууком, вы поешьте, напейтесь, как следует. Может быть, мы уже сегодня пойдём дальше».
— И кто меня дёрнул с вами пойти? — пробурчал Гхай, глядя, как закрылась за Гхажшем дверь. — Сидел бы сиднем на болоте, копчёную лягушатину ел. А теперь таскайся тут по пылюге этой. Вы откуда взялись? Мы Вас так скоро и не ждали.
— Тоже пробежались немного, — ответил я, вытащив из угла и расстилая свой буургха. — Чем тут кормят?
— Найдём чего-нибудь, — Гхай опять толкнул в бок Огхра, который, похоже, так и не проснулся. — Эй, железных дел умелец, ты жрать будешь?
— Всегда, — неожиданно и совсем не сонным голосом ответил Огхр. — Как можно больше. И пиво, пожалуйста.
— Ага, — Гхай скорчил недовольную мину и поднялся. — И затычку снизу, чтобы не вытекало.
— Здесь и пиво есть? — Я сбросил сапоги и развалился на буургха, взгромоздив ноги на мешок, чтобы скорей отдохнули.
— Нету, — Гхай пошёл к кувшину. — Слушай, Огхр, а чего это я должен всё делать? Ты вон даже глаза ленишься открыть.
— Ты у нас самый младший, — степенно разъяснил Огхр. — Меньше всех умеешь. Так что нам, старикам, невместно за тобой ухаживать. Лучше уж ты за нами.
— Развели тут стариковщину, — проворчал Гхай, доставая что-то из кушина. — Может, за тебя ещё и пожевать? Или сам справишься?
— Справлюсь, — рассмеялся Огхр. — Не ворчи, не состарился ещё. Что у нас на завтрак?
— То же, что и на ужин. Давай, Чшаэм, поворачивайся на бок, почавкаем. Гхууруут, лепёшки и ещё кое-что.
Гхай положил рядом со мной полукруг большой лепёшки, поставил глиняную чашку без ручки, наполненную горкой коричневых шариков, похожих на козий помёт, и объёмистую баклагу.
— Это можно есть? — с сомнением спросил я, глядя на чашку с шариками.
— Можно, — ответил Гхай, усаживаясь обратно рядом с Огхром, и бросая себе в рот несколько таких же шариков. — Ты не гляди, что на вид, как козье дерьмо. Это сыр такой. Вкуса никакого, но сытный, наешься быстро. И из баклажечки запивай, запивай. Это получше здешней водички. Говорили тебе про неё?
— Говорили, — кивнул я и осторожно попробовал один шарик. Он, действительно, был совершенно пресный. — А в баклаге что?
— Да пей, не бойся, — Гхай глотнул из своей и передал её Огхру.
Я закусил пресный сырный шарик кусочком пахнущей тмином лепёшки и отхлебнул. Вкус был приятный, кисленький. «Это молоко прокисшее, — сказал Гхай, заставив меня поперхнуться. — Хорошая штука. Не знаю, как они его квасят, но в голову даёт. Мы с Огхром ещё вчера распробовали». Огхр только молча кивнул. Он предпочитал не тратить время на разговоры, а лишь размеренно бросал в рот сначала коричневый шарик, потом кусочек лепёшки, а потом запивал всё это хорошим глотком из баклаги.
— Здесь что? Коровы есть? — спросил я.
— Нету, — покачал Гхай головой. — Какие тут коровы, на здешних-то колючках. Я вчера местных спрашивал, что за молоко. Едва нашёл, кто на Общем говорит, они тут почти все только на Тёмном тараторят. Это у них скотина такая есть, вроде лошади, но с лапами вместо копыт и горбатая. Местные говорят, эта лошадь неделю не пить может.
— Ничего себе — удивился я, подумав, что так, наверное, и выглядели лошади назгулов. — Это у нас вся еда? Или ещё есть?
— Что? Не наелся? — рассмеялся Гхай. — Мы тоже вчера вечером с разгону по чеплашке съели и ещё попросили. Нам дали, а оказалось, что уже больше не лезет. Ты лучше лепёшечку доешь и молочко допей и поймёшь, что сытый.
В слова его мне не поверилось: того, что хватает урруугхаю, хоббиту — только на один зуб, но совету я всё же последовал. Лепёшка была мягкой и душистой, а молоко напоминало вкусом простоквашу.
Сытость и опьянение пришли неожиданно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52