Но на опушках бывают.
— А почему ты не хочешь, чтобы я называл тебя по имени? — мне сейчас и самому это странно, но тогда вопрос действительно волновал меня. Тогда я не знал, что для урр-уу-гхай значит имя, и что значит лишится его, но догадывался что за жестоким обрядом, совершённым в пещере, таилось нечто печальное и важное.
— У меня больше нет имени, зови меня «гха», — ответил Урагх, тщательно стараясь быть безразличным.
— Это новое имя? — сейчас я жалею, что пытал его этими вопросами. Я причинял ему боль.
— Нет, это название. Оно означает — предмет, вещь. Так зовут всех, кто не заслужил имя. Или потерял его, как я.
— Они что, сделали тебя вещью?! Это же жестоко, — я и сейчас думаю, что это жестоко. Но сейчас я ещё знаю, что часто бывает трудно различить, что более жестоко: справедливость или её отсутствие.
— Это правильно. Тот, кто не имеет мозгов, чтобы думать, не может носить имя. Помолчи. Мне надо приготовиться и объяснить тебе, что ты будешь делать дальше.
— А почему ты меня отпускаешь?
— Гхажш приказал тебя отпустить, если мы останемся одни. Ещё раньше, когда нас сковывали. Я смотрел, сможешь ли ты двигаться один. Ты можешь, я тебя отпускаю.
— А как ты это сделаешь? Нам же нечем расковать цепь, — я, действительно, этого не понимал, а то, что произошло потом, мне и в голову не могло прийти.
— Помолчи! Ты всё время перебиваешь и не даёшь мне говорить! Если хочешь выйти из леса, держись на полуденное солнце, выйдешь в степь, дальше, как знаешь, там всё время шарятся конееды, а у тебя нет причин их бояться. Но учти, они могут сначала ударить копьём, а потом будут разбираться, кто ты такой, если захотят. Если хочешь добраться до опушки живым, а не попасться в пасть какому-нибудь бродячему пеньку, иди так, как мы шли до этого: не приближайся ни к чему, что крепче, чем трава! Не вздумай рвать орехи или ягоды с кустов! Можешь есть всё, что растёт на траве. Можно выкапывать корни кувшинок, есть съедобные травы, если знаешь, какие. Можно есть муравьёв и их личинки, дождевых червей, их здесь много. Иногда в болотах попадаются лягушки, а в ручьях — рыба. Воду здесь можно пить любую, даже болотную. Тебе понятно?
— Понятно, — эта длинная возбуждённая и, главное, правильная, без обычной орочьей грубости, речь смутила меня. От представления, что придётся есть муравьёв, дождевых червей и лягушек меня чуть не стошнило. И ещё меня занимал вопрос, как Урагх собирается расклёпывать цепь.
Он не стал трогать цепь. Сначала он отдал мне свой пояс с ножнами меча, сумками и кинжалом. Затем баклагу с водой. Потом, морщась, стащил с больших пальцев стальные кольца и положил их в один из напоясных мешочков. После его клинком взрезал левый бок своей меховой безрукавки, скинул получившуюся накидку с дыркой для головы и напялил её на меня.
У него было красивое тело… Наш дрягвинский кузнец тоже был мускулист, но он был… более жирный что ли, чем Урагх. Под тёмной от грязи кожей орка ясно были видны не только жгуты мышц, но и отдельные прядки мускулов, особенно хорошо заметные на круглых мощных плечах. Большая, уродливая, косоглазая голова, с торчащими из несмыкающейся щели узких губ кривыми зубами, была чужеродным наростом на этом теле.
«Будешь уходить, оставь мне мою руку», — сказал Урагх непонятную мне фразу, поднял клинок и…
Кривое лезвие взрезало тёмную кожу на плече, рассекло обвивавшие сустав пряди мышц и сухожилий. Чёрный металл жадно грыз живую плоть, из раны высунулся белый оголовок сустава, и Урагх свистяще зашипел сквозь сомкнутые зубы. Кровь хлестала вверх тугой, высокой струёй, и брызги её оседали у меня на волосах и лице.
Это неправда, когда говорят, что орочья кровь чёрная. Чёрной она кажется в зыбком свете факелов, в темноте подгорных пещер, или когда запекается на камнях и траве под ясным, жгучим солнцем. На самом деле, кровь у орков АЛАЯ. Как у всех.
Рука, звякнув цепью, плюхнулась в жидкую, коричневую грязь. Урагх перехватил меч за клинок и протянул мне. Он не хотел бросать его в болотную жижу.
Кровь уже не била струёй, а просто стекала волной по боку Урагха, затопляя всё пространство между нами красной расплывчатой лужей. Руку трясло крупной дрожью, и рукоять клинка металась перед моим лицом, но я ясно видел мельчайшие шероховатости на чешуйках обтягивающей её кожи неведомого мне зверя. Янтарные глаза под раскосыми веками смотрели на меня, и жизнь утекала из этих глаз.
И тогда я протянул руку и взял кугхри. Орочий меч из рук орка.
Глава 15
Я знаю, многие из тех, кто будет читать эти строки, осудят меня. Осудят потому что я плакал. Плакал навзрыд, захлёбываясь и глотая горячие солёные слезы. Плакал, как не должен плакать мужчина. Тем более по врагу. По орку. Но я плакал. И я не стыжусь этих слез. У урр-уу-гхай не принято плакать по мёртвым «ибо, лишь живые нуждаются в сострадании», но тогда я не знал ни правил, ни условностей, ни обрядов, принятых у орков. Я просто плакал, как плачут у нас в Хоббитоне по умершим друзьям или родственникам. Потому что плач по мёртвым и есть проявление сострадания к живым.
Урагх не был мне другом. Он даже не был мне приятен. Он будил меня пинками, он грубо ржал и отпускал солёные шуточки, когда водил меня «делать дела». Он словно пойманного зверя таскал меня то на верёвке, то на цепи, безжалостно гнал бегом под палящим солнцем, нисколько не обращая внимания на мои в кровь разбитые ноги, он много чего ещё делал мне неприятного и обидного. И он же делил со мной хлеб и убил себя, чтобы дать мне свободу. Кто спросил бы с него, здесь, посреди заросшей древней сединой чащобы, как он выполнил приказ? Кто, вообще, узнал бы, выполнил он его или нет? Но он решил, что моя жизнь и свобода дороже, чем его. Дороже, даже для него самого. Вот поэтому я и плакал.
Но плакать я стал не сразу. Сначала я просто долго сидел в буро-красной грязи и смотрел на распростёртое в мутной жиже огромное тело. Лес вокруг, и до того невыносимо мрачный и хмурый, стал ещё невыносимей и мрачней. Даже деревья, казалось, плотнее сдвинулись на топком болотном берегу. И солнце погрустнело и робко спряталось за густыми темнолистыми кронами, оставив в покое нагловатые колышущиеся тени. А тени, обрадовавшись негаданной свободе, неторопливо потянули к краю болота свои тонкие то полупрозрачные, то густые лилово-чёрные жадно трепещущие лапки.
Урагх лежал вытянувшись во весь свой немалый рост, сложив на грудь единственную руку, и лицо, впервые с того мгновения, как я увидел его, было спокойным. Умиротворённым. Смерть разгладила на щеках и лбу морщины и складки, и лицо огромного орка стало похоже на лицо набегавшегося, уснувшего от усталости мальчишки. Даже сплюснутый, словно сломанный, нос, кривые зубы и короткая, раздвоенная «заячья» губа не ломали этого впечатления.
Тогда я впервые в жизни задумался над тем, как мне относиться к оркам. До этого я считал их врагами. Злом без всяких оговорок. Правда, те орки, что были вокруг меня мало походили на описанных в Алой книге злыдней, но всё равно я невольно искал в них самое худшее, то, что оправдывало бы мои с детства затверженные представления. Искал и, конечно, находил. Если хочешь видеть в окружающих тебя только плохое, то увидишь обязательно. Но смерть Урагха что-то сломала во мне, в самой глубине меня. Его поступок противоречил всем моим представлениям об орочьей породе. Ну не могло это косоглазое чудовище испытывать чувство долга или благородства, так я до этого думал. К своей собственной смерти от его руки я был готов более, чем к тому, что он сделал. А теперь его рука, прикованная к противоположному концу моей цепи, валялась отдельно от тела в болотной грязи. И это означало, что моя свобода оплачена его смертью. Смертью, которую он выбрал сам.
Просто уйти после этого, бросить его тело гнить на краю болота я не смог, и решил похоронить его. Но это оказалось легче решить, чем сделать. Вы никогда не пробовали вырыть яму в болоте? Копать в мягкой грязи несложно, даже если вместо лопаты — кугхри и кинжал, но только что выкопанная яма тут же затягивается водой и оплывает краями прямо на глазах. Я сделал несколько попыток, стараясь выбирать места посуше, но ни одна из них не была удачной. Только сил с каждым разом становилось всё меньше и меньше: я всё ещё был очень слаб. Тогда я решил вырыть могилу на твёрдой земле, но поглядев на деревья, подступающие к самому краю болота, отказался от этой мысли. Фангорн там или не Фангорн, но мне этот лес ужасно не нравился. Тем более, вспомнились слова Древоборода о том, что в его лесу есть места, куда он и сам боится заходить. Похоже, в одном из таких мест я как раз и находился. Очень уж вид у окружающей растительности был злобный, я бы сказал — плотоядный. Возможно, все мои страхи были лишь порождением моего разума, утомлённого событиями последних дней, но от этого они не становились менее страшны.
Вот тогда я и заплакал. Что ещё остаётся делать, когда не можешь даже схоронить умершего. На меня нахлынуло такое ощущение отчаяния и безысходности, что я завыл в голос, как тоскующий волк на зимнюю луну. Да только луны на небе не было, а равнодушное солнце не интересовалось ни мёртвым орком, ни моим безутешным плачем. Оно небрежно поглядывало за мной сквозь седые лохмы древних крон и жарило во всю силу, так что пот со лба то и дело заливал глаза солью и грязью. Иногда солнце пряталось ненадолго за пробегающее мимо облачко, и тогда в лесу сразу становилось сумеречно, как в умертвищном склепе. Но слез моих оно не осушало, да и то сказать, что солнцу до плача маленького растерянного хоббита посреди бескрайней древней чащобы. Для него мой плач не имел никакого значения.
Но мне, наверное, именно плача и не хватало. Вместе со слезами ушла растерянность, и вытекло в болото отчаяние. Проплакавшись, я сообразил, что копать могилу мне не обязательно. Зверей в этом лесу нет, и некому будет разрывать яму, чтобы съесть мясо. Значит, и яма не нужна, достаточно просто укрыть тело. А это уже гораздо легче.
Дедушка Сэм говорил, что если тебе надо сделать какое-то очень трудное, невозможное дело, то надо забыть о нём. Отодвинуть на край памяти его трудность и невозможность, помнить только направление к тому, чего ты хочешь достигнуть, и сделать маленький шаг. А потом ещё один, и ещё один. Когда кончаются силы, надо сделать привал, а потом идти дальше. И, в конце концов, окажется что до бывшего когда-то невозможным остался один маленький шаг. На свете немного великих, умеющих делать невозможное, но чтобы сделать один маленький шаг, сил и терпения достанет любому. Надо просто уметь ходить. И не бояться вставать после каждой неудачи, как встают после каждого падения маленькие несмышлёные дети.
Прежде всего, надо было вернуть Урагху его руку. Она так до сих пор и таскалась за мной на цепи, потому что я боялся к ней прикасаться. Но теперь страх ушёл, а вместо него внутри появилась какая-то отрешённая уверенность, что я сумею преодолеть всё. В конце концов, чем меня могла напугать отрезанная рука? Разве что погрозила бы скрюченным, перемазанным в грязи и крови пальцем. И что мне до того? Мне, висевшему на пыточном столбе, видевшему атаку эореда и своими руками убившему закованного в железо гнома, который хотел убить меня. Да по сравнению с тем, что мне довелось пережить за последний десяток дней, прикосновение к мёртвой руке просто ничего не значило. Мягкий, домашний, хоббит, любитель умных книг и хорошего пива мог бы испугаться такого, но тот, кто принял меч от умирающего орка, не мог позволить детскому страху владеть собой. И, тем более, не мог позволить страху мешать в исполнении должного. Я подтянул руку Урагха поближе, наступил на цепь, ухватил покрепче широкое холодное запястье и дёрнул, что было сил.
Даже слишком «что было сил». Рука держалась в цепном кольце не слишком прочно. Цепь звякнула, скользнула по торчавшей кости, и я с размаху плюхнулся навзничь в болотную жижу, захлебнувшись ею в невольном вскрике. Не самое приятное ощущение — тонуть в болоте. Даже на сравнительно мелком месте. Всё произошло так быстро, рот наполнился липкой и вонючей болотной грязью так внезапно, что я едва не вдохнул её от неожиданности и страха. Если бы запаниковал, то так бы и произошло, и Вы бы не читали сейчас эти воспоминания. Спасла меня мёртвая рука Урагха. Это было… Словно не я держался за неё, а будто она держала меня, вот как это было. Почему-то именно ощущение твёрдости и надёжности запястья этой руки удержало меня от паники и беспорядочного барахтанья в грязи. Рассудком я понимал, что рука отрезана и на другом её конце нет тела, но где-то в глубине разума казалось, что это сам Урагх протянул мне свою мощную, жилистую лапу.
Я вынырнул и, опираясь на руку, как на шест, выполз из ямы, в которую ухнул. Потом пришлось долго отплёвываться и тщательно прочищать глаза и уши. Хорошо ещё, что кроме моей дерюжной одёжки на мне ничего не было. Всё снаряжение и оружие было сложено на крупной кочке, так что я даже ничего не утопил.
Приладить руку Урагха обратно к его плечу мне не удалось, и я просто положил её ему на грудь, прижав другой, а потом принялся резать траву и камыш. Надо сказать, что плетение из камыша никогда не было моей сильной стороной. Разумеется, я умею делать всё, что должен уметь порядочный хоббит. Попробовал бы увильнуть, когда меня этому учили. С хоббитятами, которые не хотят чему-то учиться, у взрослых хоббитов разговор короткий и суровый: розги умеют мочить в каждом хоббитском смиале. Но к любому обучению можно относиться с душой, а можно спустя рукава. Вот брызге-дрызге я учился охотно, и у обоих дедушек, и у отца, и у многих других, а изготовление корзин и циновок никогда меня не привлекало, и уж тем более, не было моим ежедневным и любимым занятием. К тому же мы, Туки, род небедный — в нашем большом хозяйстве есть, кому этим заняться и кроме меня. Так что на плетение пары камышовых ковриков у меня ушёл весь остаток дня.
Во всяком лесу темнеет быстро, а в этом, полутёмном даже в яркий, солнечный день, непроглядная тьма наступила ещё до заката, едва солнце приблизилось к невидимому мне краю земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52