Игрушки. Музыкальные шкатулки, миниатюрная посуда и стеклянные фигурки, три отдельных кукольных домика, целый зоопарк мягких зверей. Кровать с пологом, привезенная откуда-то издалека, она забыла откуда, с подушками и пухлым одеялом из гусиных перьев. Кружевные занавески на окнах, которые вверху закруглялись и доходили почти до самого потолка. Окна со вставленными в них кусочками цветного стекла, от которых на коже рисовались цветные картинки. Сиденье перед одним из окон, откуда видно траву и цветы, за которыми целый день ухаживает Сабино; ей хотелось окликнуть его и поздороваться, но она боялась подходить слишком близко к окну.— Похоже, это огромная комната.— Там не одна комната, а целая куча. Есть спальня и ванная, и комната для одевания с зеркалами и лампами вокруг них, рядом с моим стенным шкафом. И игровая комната — там почти все игрушки, только мягкие звери в спальне. Джейкоб называет спальню детской, то есть комнатой для малыша.Она нахмурилась.— Джейкоб обращается с тобой, как с малышкой?— Нет! Я уже с трех лет не сплю в детской кроватке!— А тебе нравится, что у тебя такая большая комната?— Нет! Я ее ненавижу! Я никогда туда не вхожу.Виноватое выражение вернулось на ее лицо.До конца сеанса оставалось две минуты. Она так и не сдвинулась со стула с тех пор, как вошла в кабинет и села.Я сказал:— Ты прекрасно работаешь, Мелисса. Я очень много для себя узнал. Давай сейчас остановимся, ты не против?Она заявила:— Мне не нравится быть одной. Никогда.— Никому не нравится долго быть одному. Даже взрослые этого боятся.— Мне это не нравится никогда. Только после дня рождения, когда мне исполнилось семь лет, я стала ходить в туалет одна. Когда закрываешь дверь и тебя никто не видит.Она откинулась на спинку стула и смотрела на меня с вызовом в ожидании неодобрения.Я спросил:— А кто ходил с тобой до того, как тебе исполнилось семь лет?— Джейкоб и мама, и Мадлен, и Кармела — до того, как мне исполнилось четыре года. Потом Джейкоб сказал, что я теперь уже большая девочка и что со мной должны быть только женщины, и перестал ходить. Потом, когда мне стало семь лет, я решила пойти туда одна. От этого я плакала, и у меня болел живот, и один раз меня вырвало, но я это сделала. Сначала дверь была закрыта немного, потом совсем, но я ее все-таки не запирала. Никак не могла.Я сказал."— Ты сделала все очень хорошо.Она нахмурилась.— Иногда мне все равно там страшно и хочется, чтобы кто-нибудь был — не смотреть, а просто так, за компанию. Но я никого не прошу.— Очень хорошо, — заметил я. — Ты боролась со своим страхом и победила его.— Да, — согласилась она. И удивилась. Явно впервые тяжкое испытание оборачивалось для нее победой.— А твоя мама и Джейкоб говорили тебе, что ты сделала хорошее дело?— Угу. — Она махнула рукой. — Они всегда говорят приятное.— Но ты и правда сделала хорошее дело. Победила в трудном бою. Это значит, что ты можешь победить и в других боях — можешь побороть и другие страхи. Один за другим. Мы можем работать вместе: выбирать те страхи, от которых ты хочешь избавиться, и составлять план, как мы будем это делать, шаг за шагом. Не спеша. Так, чтобы тебе никогда не было страшно. Если хочешь, мы можем начать в следующий раз, когда ты придешь, — в понедельник.Я встал.Она осталась сидеть.— Я хочу еще немного поговорить.— Мне бы тоже этого хотелось, Мелисса, но наше время кончилось.— Ну, совсем немножечко. — Это прозвучало с намеком на плаксивость.— Нам в самом деле пора закончить на сегодня. Встретимся в понедельник, ведь это только...Я коснулся ее плеча. Она сбросила мою руку, и ее глаза наполнились слезами.Я сказал:— Извини, Мелисса. Жаль, что мы не...Она вскочила со стула и погрозила мне пальцем.— Если ваша работа — помочь мне, то почему вы не хотите помогать мне сейчас? — Она топнула ногой.— Потому что наши с тобой занятия должны кончаться в определенное время.— Почему? — Думаю, ты сама знаешь.— Потому что к вам придут другие дети?— Да.— Как их зовут?— Я не могу обсуждать этого, Мелисса. Ты забыла?— А с какой стати они важнее меня? — Они не важнее, Мелисса. Ты очень важна для меня.— Тогда почему вы меня выгоняете? Я не успел ответить; она разрыдалась и направилась к двери, ведущей в приемную. Я пошел за ней, в тысячный раз подвергая сомнению святость этих трех четвертей часа, это языческое поклонение часовому механизму. Но я также понимал всю важность ограничений. Для любого ребенка, но особенно для Мелиссы, у которой их было, по-видимому, очень немного. Для Мелиссы, которая была обречена прожить годы, когда складывается личность ребенка, в ужасном, безграничном великолепии сказочного мира.Нет ничего страшнее, чем сказки...Когда я вошел в приемную, она тащила Хернандеса за руку, плача и повторяя: «Идем же, Сабино!» Он поднялся с испуганным и озадаченным лицом. Когда он увидел меня, выражение озадаченности сменилось подозрительностью.Я сказал:— Она немного расстроена. Передайте ее матери, чтобы она позвонила мне как можно скорее.Непонимающий взгляд.— Su madre, — пояснил я. — El telefono. Я приму ее в понедельник, в пять часов.— Оке. — Он пристально посмотрел на меня и смял свою шляпу.Мелисса дважды топнула ногой и заявила:— Как бы не так! Я больше никогда не приду сюда! Никогда! Она дернула его за шершавую коричневую руку. Хернандес стоял и продолжал изучающе смотреть на меня. В его слезящихся темных глазах появилось жесткое выражение, словно он обдумывал, какой карой мне воздать.Я думал о том, сколько защитных слоев окружали этого ребенка, и о неэффективности всей этой охранной системы.Я сказал:— До свидания, Мелисса. До понедельника.— Еще чего! — Она выбежала из приемной.Хернандес надел шляпу и пошел за ней.В конце дня я справился в своей телефонной службе. Никаких сообщений для меня из Сан-Лабрадора.Хотел бы я знать, как Хернандес передал то, что видел. Я готовил себя к отмене сеанса в понедельник. Но никакого звонка по этому поводу не было ни вечером, ни на следующий день. Возможно, они не собирались оказывать такой любезности плебею.В субботу я позвонил Дикинсонам, и после третьего гудка трубку снял Датчи. «Здравствуйте, доктор». Та же официальность, но без раздражения.— Я хотел бы подтвердить, что приму Мелиссу в понедельник.— В понедельник, — сказал он. — Да, у меня записано. В пять часов, правильно?— Правильно.— Вы никак не смогли бы принять ее пораньше? В этот час от нас трудно проехать...— Ничего другого предложить не могу, мистер Датчи.— Тогда в пять часов. Спасибо, что позвонили, доктор, и приятного вам вече...— Секундочку, — перебил его я. — Я должен вам кое-что сказать. Мелисса в прошлый раз расстроилась, ушла от меня в слезах.— Вот как? Мне показалось, она была в хорошем настроении, когда вернулась домой.— Она что-нибудь говорила вам о том, что не хочет идти в понедельник?— Нет. А что приключилось, доктор?— Ничего серьезного. Она хотела остаться после того, как время сеанса истекло, и, когда я сказал ей, что нельзя, она расплакалась.— Понятно.— Она привыкла, что все делается так, как хочется ей, не правда ли, мистер Датчи?Молчание.Я продолжал:— Говорю об этом, так как здесь, возможно, кроется часть всей проблемы — в отсутствии ограничений. Для ребенка это может быть все равно что дрейфовать в океане без якоря. Не исключено, что придется внести некоторые изменения в основные требования к дисциплине.— Доктор, это абсолютно вне моей компетенции...— Ну, конечно, я забыл. Пригласите-ка миссис Дикинсон к телефону прямо сейчас, и мы с ней это обсудим.— Боюсь, что миссис Дикинсон сейчас не расположена...— Я могу подождать. Или перезвонить, если вы дадите мне знать, когда она будет расположена.Он вздохнул.— Прошу вас, доктор. Я не в силах сдвинуть горы.— Я и не подозревал, что прошу вас об этом.Молчание. Датчи откашлялся.Я спросил:— Вы в состоянии передать то, что я вам скажу?— Конечно.— Передайте миссис Дикинсон, что создалась нетерпимая ситуация. Что хотя я полон сочувствия к ее состоянию, ей придется перестать избегать меня, если она хочет, чтобы я лечил Мелиссу.— Доктор Делавэр, прошу вас — это просто невозможно, — нет, вы не должны отказываться лечить ее. Она так... такая хорошая, умная девочка. Это была бы такая ужасно бессмысленная потеря, если...— Если что?— Пожалуйста, доктор.— Я стараюсь быть терпеливым, мистер Датчи, но я действительно затрудняюсь понять, в чем здесь великий смысл. Я же не прошу миссис Дикинсон выйти из дому; все, что мне нужно, это просто поговорить с ней. Я понимаю ее состояние — исследовал историю вопроса. Март 1969 года. Неужели у нее, ко всему прочему, еще и телефонобоязнь?Пауза.— Она боится врачей. Ей сделали столько операций — такие страдания. Они все время разбирали ее на части, словно картинку из мозаики, и снова складывали. Я не хочу бросить тень на медицинскую профессию. Ее хирург был просто волшебник. Он почти восстановил ее. Снаружи. Но внутри... Ей просто нужно время, доктор Делавэр. Дайте мне время. Я добьюсь, чтобы она поняла, насколько важно для нее быть в контакте с вами. Но прошу вас потерпеть еще немного, сэр.Моя очередь вздохнуть.Он сказал:— Она не лишена способности понять свое... понять ситуацию. Но после всего, что этой женщине пришлось пережить...— Она боится врачей, — заметил я. — Однако встречалась с доктором Уэгнер.— Да, — сказал он. — Это вышло... неожиданно. Она не очень хорошо справляется с неожиданными ситуациями.— Вы хотите сказать, что она как-то отрицательно отреагировала просто на то, чтобы встретиться с доктором Уэгнер?— Скажем так: ей это было трудно.— Но она это сделала, мистер Датчи. И выжила. Это могло само по себе оказать целительное воздействие.— Доктор...— Может быть, дело в том, что я мужчина? И ей было бы легче иметь дело с врачом женского пола?— Нет! — воскликнул он. — Это совершенно не так! Дело совсем не в этом.— Значит, вообще врачи, — сказал я. — Любого пола.— Именно так. — Пауза. — Прошу вас, доктор Делавэр, — его голос приобрел мягкость, — потерпите, пожалуйста.— Хорошо. Но тем временем кому-то придется сообщить мне факты. Подробности. Все, что касается развития Мелиссы. Сведения о семье.— Вы считаете это абсолютно необходимым?— Да. И это надо сделать как можно скорее.— Хорошо, — сказал он. — Я возьму это на себя. В пределах своей компетенции.— Что это значит? — спросил я.— Ничего, совершенно ничего. Я сообщу вам исчерпывающие сведения.— Завтра в двенадцать дня, — сказал я. — За ленчем.— Вообще-то я не ем в это время, доктор.— Тогда вы можете просто смотреть, как ем я. Тем более что говорить будете в основном вы. * * * Я выбрал место, которое счел достаточно консервативным на его вкус, на полпути между западной частью города и той, что ближе к нему — «Пасифик дайнинг кар» на Шестой улице, всего в нескольких кварталах к западу от центра города. Приглушенное освещение, панели из полированного красного дерева, красная кожа, льняные салфетки. Множество людей, похожих на финансистов, преуспевающих адвокатов и закулисных политиков, ели говяжью вырезку и разговаривали о зональных колебаниях, спортивных новостях, спросе и предложении.Он пришел рано и ждал меня в одной из дальних кабинок; на нем был все тот же синий костюм или его двойник. При моем приближении он привстал и церемонно поклонился.Я сел, подозвал официанта и заказал порцию «чиваса» без льда. Датчи попросил принести чаю. В ожидании напитков мы сидели молча. Несмотря на чопорные манеры, у него был растерянный и чуточку жалкий вид: человек из девятнадцатого столетия, перемещенный в отдаленное и вульгарное будущее, понять которое он даже и не надеялся. Оказался в неловком положении.Со вчерашнего дня мой гнев успел улетучиться, и я дал себе слово избегать конфронтации. Поэтому для начала я сказал ему, как ценю то, что он нашел для меня время. Он ничего не ответил и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Светская беседа определенно исключалась. Интересно, называл ли его кто-нибудь когда-нибудь просто по имени?Официант принес напитки. Датчи рассматривал свой чай с изначально неодобрительной миной английского пэра, потом все-таки поднес чашку к губам, отхлебнул и быстро поставил на стол.— Недостаточно горячий? — спросил я.— Нет, все в порядке, сэр.— Давно вы работаете у Дикинсонов?— Двадцать лет.— Значит, вы работали у них еще до судебного процесса?Он кивнул и снова поднял чашку, но к губам не поднес.— Назначение в состав присяжных было таким поворотом судьбы, которому сначала я вовсе был не рад. Хотел просить об освобождении, но мистер Дикинсон пожелал, чтобы я принял назначение. Сказал, что это мой гражданский долг. Он был человеком с сильным гражданским чувством. — У него задрожала губа.— Когда он умер?— Семь с половиной лет назад.Я был удивлен:— Еще до рождения Мелиссы?— Миссис Дикинсон ожидала Мелиссу, когда это... — Он вскинул глаза в испуге и резко повернул голову направо. Оттуда к нам приближался официант, чтобы принять заказ. С аристократическим видом и правильной речью, он был черен, как уголь; африканский кузен Датчи.Я выбрал бифштекс с кровью. Датчи спросил, свежие ли креветки, и, услышав, что, конечно они свежие, заказал салат с креветками.Когда официант отошел, я спросил:— Сколько лет было мистеру Дикинсону, когда он умер?— Шестьдесят два.— Как он умер?— На теннисном корте.Его губа опять задрожала, но остальная часть лица сохраняла бесстрастность. Он повертел в руках чашку и плотнее сжал губы.— Выполнение вами обязанностей присяжного имело какое-то отношение к тому, что они встретились, мистер Датчи?Он кивнул.— Именно это я и имел в виду, говоря о повороте судьбы. Мистер Дикинсон пришел со мной в зал заседаний суда. Сидел там во время процесса и был... очарован ею. Он следил за ходом дела по газетам еще до того, как я был включен в список присяжных. Несколько раз, просматривая утренние газеты, он говорил о глубине этой трагедии.— До того он был знаком с миссис Дикинсон?— Нет, ни в коей мере. Вначале его интерес был... тематическим. И человек он был добрый.Я сказал:— Не уверен, что понимаю, в каком смысле вы употребили слово «тематический».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69