— Ну, что ж, — сказала она очень усталым голосом.— Может быть, я что-то могу для тебя сделать дистанционно?— Спасибо. Наверно, ничего, Алекс. Просто пускай у тебя будут хорошие мысли обо мне. И береги себя.— И ты, Линда.— Со мной будет все хорошо.— Я знаю.Она сказала:— Кажется, я слышу его кашель... Да, определенно слышу. Надо бежать.— Пока.— Пока. * * * Я переоделся в шорты, тенниску и кроссовки и постарался выбегать из себя этот телефонный звонок и те двенадцать часов, которые ему предшествовали. Вернулся домой, как раз когда садилось солнце, принял душ и облачился в свой потертый желтый купальный халат и резиновые шлепанцы. Когда стемнело, я снова спустился в сад и лучом фонарика прошелся по поверхности воды. Рыбки пребывали в неподвижности; даже свет не разбудил их.Посткоитальное блаженство. Мне показалось, что некоторые гроздья икры рассеялись, но несколько осталось — те, что прилепились к стенкам пруда.Я пробыл в саду с четверть часа, когда раздался звонок. Ну наконец-то новости из Сан-Лабрадора. Надо надеяться, мать и дочь сели за стол переговоров.Одним прыжком я взлетел на верхнюю площадку, ворвался в дом и схватил трубку на пятом звонке.— Алло.— Алекс? — Знакомый голос. Знакомый, хотя я давно его не слышал. На этот раз образы посыпались, словно карамельки из автомата.— Здравствуй, Робин.— Ты как будто запыхался. С тобой все в порядке?— Нормально. Просто сделал дикий бросок снизу, из сада.— Надеюсь, я ничему не помешала?— Нет-нет. Что случилось?— Ничего особенного. Просто хотела сказать привет.Мне показалось, что ее голосу недостает бодрости, но прошло уже немало времени с тех пор, как я был экспертом по чему-либо имевшему к ней отношение.— Привет. Как поживаешь?— Великолепно. Отделываю гитару для Джоуни Митчелл. Она собирается записывать свой следующий альбом.— Здорово.— Много приходится резать вручную. Но сложность работы как раз и увлекает. А ты что поделываешь?— Работаю.— Это хорошо, Алекс.Она сказала то же самое, что и Линда. С точно такими же интонациями. Протестантская этика или что-то такое во мне?Я спросил:— Как Деннис?— Его уже нет. Сбежал.— Вот как?— Все нормально, Алекс. Это назревало давно, так что ничего особенного не произошло.— Ладно.— Я не пытаюсь строить из себя крутую бабу, Алекс, не хочу сказать, что мне все нипочем. Было тяжело. В первое время. Пусть даже это происходит по обоюдному согласию, все равно остается... некая пустота. Но теперь для меня все уже позади. Это было не так, как... Ну, то, что было у нас с ним, — я хочу сказать, было и хорошее, были и свои проблемы. Но совсем не так, как... у нас с тобой.— Так и должно быть.— Да, — вздохнула она. — Не знаю, будет ли еще когда-нибудь так, как было у нас. Я не пытаюсь тебя обрабатывать, просто говорю, что чувствую.У меня начало саднить веки.Я сказал:— Я знаю.— Алекс, — проговорила она сдавленным голосом, — не считай себя обязанным отвечать вообще. Господи, как глупо это звучит. Я так боюсь попасть в дурацкое положение...— А в чем дело?— Мне правда паршиво сегодня, Алекс. Я бы не отказалась от дружеского участия.Я услышал свой голос, который говорил:— Я твой друг. В чем проблема?Вот и вся твоя «железная» решимость.— Алекс, — сказала она робко, — нельзя ли нам встретиться, чтобы не просто по телефону?— Разумеется.Она спросила:— У меня или у тебя? — И засмеялась слишком громко.Я ответил:— Я приеду к тебе. * * * Я ехал в Венис словно во сне. Припарковался позади мастерской, выходящей фасадом на Пасифик, не обращая внимания на стенные надписи и запахи помойки, на тени и звуки, наполнявшие улочку.Пока я шел к парадной двери, она уже открыла ее. В приглушенном свете поблескивали корпуса станков. Сладкий аромат дерева и резкий запах лака доносились из мастерской, смешиваясь с запахом ее духов, который был мне незнаком. Он будил во мне ревность, волнение, предвкушение радости.На ней было длинное, до пола кимоно с серо-черным рисунком; к краю подола пристали опилки. Изгибы тела под шелком кимоно. Тонкие запястья. Босые ноги.Ее золотисто-каштановые кудри блестящей массой свободно падали на плечи. Свежий макияж, следы возраста на лице, которых раньше не было. Лицо, похожее очертаниями на сердце, — я так много раз видел его рядом с собой, просыпаясь по утрам. Все еще красивое — и такое же знакомое, как утро. Но что-то в нем показалось новым, не нанесенным на карту. Путешествия, совершенные без меня. Я почувствовал грусть.Ее темные глаза горели огнем стыда и желания. Она заставила их посмотреть в мои.Ее губа дрогнула; она пожала плечами.Я обнял ее, почувствовал, как она обволокла меня и приросла, будто вторая кожа. Я нашел ее губы и ощутил ее жар, подхватил ее на руки и отнес наверх. * * * Первое, что я ощутил на следующее утро, было смятение, какое-то грустное разочарование — словно головная боль с похмелья, хотя мы и не пили накануне. Первое, что я услышал, было ритмичное шуршание — снизу доносились неторопливые звуки самбы.В постели рядом со мной пусто. Некоторые вещи никогда не меняются.Сев в постели, я заглянул вниз через перила и увидел ее за работой. Она вручную шлифовала сделанную из красной древесины нижнюю деку гитары, закрепленной в тисках с мягкими прокладками. Работала, склонившись над верстаком; на ней был рабочий комбинезон, защитные очки я хирургическая маска, волосы были связаны в кудрявый пучок; у ног скапливалась древесная стружка, похожая по цвету на горьковатый шоколад.Некоторое время я наблюдал за ней, потом оделся и спустился вниз. Она не слышала меня и продолжала работать, так что мне пришлось встать прямо перед ней, чтобы привлечь ее внимание. Даже тогда она не сразу посмотрела на меня; се напряженный взгляд был узко сфокусирован на древесине с великолепным рисунком.Наконец она остановилась, положила напильник на верстак и стянула маску. Стекла очков припорошила розоватая пыль, отчего казалось, будто у нес полопались кровеносные сосудики глаз.— Это она — та самая, для Джоуни, — сказала она, разжала тиски, вынула инструмент и повернула его ко мне лицевой стороной. — Здесь обычная верхняя дека, но для нижней она требует красного дерева вместо клена и чтобы боковые стенки были с минимальным изгибом — интересно будет послушать, как это будет звучать.Я сказал:— Доброе утро.— Доброе утро. — Она снова зажала гитару в тисках и не подняла глаз даже тогда, когда инструмент был надежно закреплен. Ее пальцы скользнули по напильнику. — Как спалось?— Отлично. А тебе?— И мне тоже.— Будешь завтракать?— Пожалуй, нет, — ответила она. — Там в холодильнике масса всего. Будь как дома.Я сказал:— Я тоже не голоден.Ее пальцы забарабанили по напильнику.— Извини.— За что?— За то, что не хочу завтракать.— Тяжкое уголовное преступление. Вы арестованы.Она улыбнулась, снова посмотрела на верстак и опять на меня.— Ты ведь знаешь, как это бывает стоит втянуться, и уже не остановишься. Я рано проснулась, в четверть шестого. Потому что на самом деле мне плохо спалось. Не из-за того, что... Просто я не находила себе места от мыслей об этом. — Она погладила выпуклую нижнюю деку гитары и легонько постучала по ней подушечками пальцев. — Все еще обдумывала, как буду добираться до структуры дерева. Это бразильское дерево, радиальной распиловки — можешь себе представить, сколько я заплатила за доску такой толщины? И сколько времени искала такую ширину? Она хочет, чтобы нижняя дека была из одного куска, так что мне никак нельзя запороть эту доску. И это меня сковывает, работа идет медленно. Но сегодня все вдруг пошло легко. Поэтому я и не останавливалась — плыла, куда нес меня этот поток. Который час?— Десять минут восьмого.— Ты шутишь, — сказала она, разминая пальцы — Не могу поверить, что работаю уже почти два часа. — Она снова согнула и разогнула пальцы.Я спросил:— Болят?— Нет, я чувствую себя отлично. Делаю эти упражнения для рук для того, чтобы не сводило пальцы, и это на самом деле помогает.Она опять тронула напильник.Я сказал:— Ты попала в струю, малыш. Так что не останавливайся.Я поцеловал ее в макушку. Она одной рукой схватила меня за запястье, а другой сдвинула очки на лоб. Ее глаза были действительно красные и припухшие Неплотная подгонка очков или слезы?— Алекс, я...Я приложил ей палец к губам и поцеловал в левую щеку. Слабый аромат духов, теперь уже знакомый, защекотал мне ноздри. Смешиваясь с запахом древесных опилок и пота, он будил слишком много воспоминаний.Я высвободил руку. Она схватила ее, прижала к щеке. Наши пульсы слились в один.— Алекс, — сказала она, глядя на меня снизу вверх и часто мигая. — Я ничего не подстраивала, чтобы случилось то, что случилось. Пожалуйста, поверь мне. И то, что я сказала о дружбе, это правда.— Тебе не за что извиняться.— А я почему-то чувствую, что есть за что Я ничего не сказал на это.— Алекс, что же теперь будет?— Не знаю.Она отпустила мою руку, отстранилась и повернулась лицом к верстаку.— А как же она? — спросила она. — Эта учительница. Эта учительница Я говорил ей, что Линда работает директором школы.Понижение в должности в угоду собственному самолюбию.Я сказал.— Она в Техасе. На неопределенное время — болен отец.— Вот как. Печально это слышать. Что-то серьезное?— Сердце Дела его не слишком хороши.Она повернулась лицом ко мне, опять часто мигая. Вспомнила о засоренных артериях собственного отца? А может, была виновата пыль?— Алекс, — сказала она, — я не хочу... Знаю, что не имею права спрашивать тебя об этом, но какая у вас с ней договоренность?Я подошел к верстаку, оперся на него обеими руками и стал смотреть на потолок из рифленой стали.— Нет никакой договоренности, — ответил я. — Мы с ней друзья.— Она расстроится из-за этого?— Не думаю, чтобы это заставило ее разразиться радостным воплем, но я не собираюсь подавать письменный рапорт.Злость, прозвучавшая в моем голосе, заставила ее схватиться за край верстака.Я сказал:— Послушай, извини меня. Просто сейчас столько всего навалилось на мою голову, и я сам чувствую, что... увяз. Не из-за нее — может, лишь в какой-то мере. Но главным образом из-за нас с тобой. Из-за того, что мы вдруг, нежданно-негаданно оказались вместе. Как это было в последний раз... Черт, сколько же прошло времени? Два года?— Двадцать пять месяцев, — уточнила она. — Но кто считает? — Она положила голову мне на грудь, тронула за ухо, тронула за шею.— Могло бы быть и двадцать пять часов, — заметил я. — Или двадцать пять лет.Она глубоко вздохнула.— Мы подходим друг другу, — сказала она. — Я просто забыла, насколько хорошо подходим.Она подошла, подняла руки и положила их мне на плечи.— Алекс, то, что у нас с тобой было, — это как татуировка. Придется очень глубоко резать, чтобы от этого избавиться.— А я представлял себе рыболовные крючки. И каково их выдергивать.Она поморщилась и потрогала свою руку.Я добавил:— Выбирай ту аналогию, которая тебе больше импонирует. И в том и в другом случае будет очень больно.Мы молча смотрели друг на друга, пытаясь смягчить молчание улыбками, но нам это не удалось.Она сказала:— Это могло бы когда-нибудь повториться, Алекс, — разве нет?Ответы переполняли мою голову — разноголосица ответов, противоречивое бормотание. Прежде чем я успел выбрать причину, она прошептала:— Давай хотя бы думать об этом. Что мы теряем, если будем думать об этом?Я ответил:— Даже если бы я хотел, то не мог бы об этом не думать. Тебе принадлежит слишком большая часть меня.Ее глаза наполнились слезами.— Я возьму то, что смогу получить.Я заявил:— Счастливо тебе резать, — и пошел к выходу. Она окликнула меня по имени.Я остановился и оглянулся. Она стояла, уперев руки в бока, с гримасой готовой расплакаться маленькой девочки, от которой женщины, как мне кажется, не избавляются даже с возрастом. Прелюдия к слезам передается, по всей вероятности, через хромосому X. Прежде чем разверзлись хляби небесные, она рывком опустила на глаза очки, взяла напильник, повернулась ко мне спиной и принялась за работу.Я ушел, сопровождаемый тем же шелестящим ритмом самбы, под который проснулся. Желания танцевать я не испытывал. * * * Зная, что надо заполнить день чем-то безличным — иначе сойду с ума, — я поехал в Биомедицинскую библиотеку университета поискать справочный материал для монографии. Я нашел массу вещей, которые выглядели многообещающе на дисплее компьютера, но относящегося к теме оказалось мало. К полудню я выработал массу теплоты, очень мало света и понял, что пора впрягаться и браться за обработку своих собственных данных.Вместо этого я прямо из библиотеки позвонил по автомату в телефонную службу — узнать, кто мне звонил. Из Сан-Лабрадора не звонили, было шесть других звонков, ничего срочного. Я ответил на все. Потом поехал в Уэствуд-Вилледж, переплатил за парковку, нашел кафе, выдававшее себя за ресторан, и стал читать газету, одновременно пытаясь прожевать похожий на резину гамбургер.Ко времени возвращения домой мне удалось протолкнуть день до трех часов пополудни. Я сходил к пруду. Икры немного прибавилось, но рыбки все еще казались вялыми. Я даже засомневался, все ли с ними в порядке, потому что где-то читал, что они могут и покалечиться в судорогах страсти.Меняется лишь спортивная форма, а сама игра — никогда.Я покормил их, подобрал сухие листья. Двадцать минут четвертого. Слегка повозился по хозяйству — это заняло еще полчаса.Когда все предлоги для отсрочки кончились, я пошел в кабинет, вытащил рукопись и принялся за работу. Дело пошло хорошо. Когда я наконец поднял голову от рукописи, то оказалось, что прошло почти два часа.Я подумал о Робин. Ты ведь знаешь, как это бывает: стоит втянуться, и уже не остановишься. Мы подходим друг другу...Импульс одиночества — вот что толкает нас друг к другу. Рыболовные крючки. Работать, работать.Защита усердием в нудной работе.Я сделал над собой усилие и взял ручку. Продолжал работать, пока не кончились все слова и в груди не стало тесно. Было семь часов, когда я поднялся из-за стола, и раздавшийся телефонный звонок обрадовал меня.— Доктор Делавэр, это Джоан из вашей телефонной службы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69