Но взяв себя
в руки, четко повторил все, что говорила Муханова. Только вместо "взби-
тые" сливки, он сказал "избитые", а упомянув про традиционный пудинг,
поморщился, вспомнив, как отец в воскресенье, приняв "традиционный пу-
динг", гонялся за матерью с утюгом...
Оказалось, что еще у четверых опрошенных есть железные дороги, пяти-
комнатная квартира, воскресный пудинг, машина, брат, сестра и уик-энд.
Этот черноглазый, "зануда такая", еще спросил: "У вас на всех один
отец?"
- Отцы у нас разные! Но, несмотря на это, жизнь одинаковая! - гордо
ответила Муханова.
- Нам, наверно, пора, - заторопилась Ниночка, нетерпеливо переминаясь
с ноги на ногу, чуя близкое окончание дружеского визита.
- А я останусь! - сказал Сигаев, радостно целясь в товарищей из пис-
толета.
- Как "останусь"?! - воскликнула Ниночка, представив лицо директрисы,
когда та узнает, что Сигаев остался за границей.
- А что такого? - сказал Сигаев. - Поиграю и приду!
- Смотри, доиграешься! - сказала Муханова. - Мы бы все с удовольстви-
ем остались, товарищи, но надо подстригать лужайки у дома, пока не позд-
но! Сереженька, дай пистолетик!
Муханова схватила кисть сигаевской руки и стала ее выкручивать. Сига-
ев рванул пистолет на себя и грянул выстрел.
Резиновая пулька с присоской ударила в люстру, срезала белоснежный
плафон, и тот лихо напялился на голову посла, который уже падишахом
опустился на пол.
"Нарочно люстру над Сигаевым повесили, специально!" - бормотала Ни-
ночка, разорвав блузку и пытаясь силой перевязать посла, а тот отбивался
со словами: "Не стоит беспокоиться! Вот зараза!"
Кое-как посла из плафона вынули, голову перебинтовали, пол подмели,
потом долго жали друг другу руки и наконец выбрались из помещения вон.
Ребята быстренько влезли в автобус и оттуда с ужасом смотрели на посла с
перевязанной головой. Он помахивал рукой и, морщась, приглашал приезжать
еще.
И вот автобус выехал с территории посольства на родину. Ехали молча,
только всхлипывала пришедшая в себя Чистякова да чем-то вызывающе хрус-
тел Сигаев. И вдруг, словно по взмаху руки невидимого дирижера, весь хор
разом рванул песню "Ой, мороз, мороз..." Дети пели таким чистым, таким
наполненным, слаженным звуком, которого Ниночка от них добиться никогда
не могла! Особенной красотой и лихостью выделялся голос Потемкина. Как
потом выяснилось в больнице, он на радостях проглотил-таки пуговицу.
Жили-были два соседа
Толстой признавался: "До пяти лет я узнал больше, чем за всю жизнь".
К сожалению, писатель был прав. Более того, к пяти годам становишься
тем, кем остаешься до конца дней.
Моему сыну четыре года шесть месяцев. В этом маленьком таракане я ви-
жу отчетливо взрослого таракана, похожего на меня, выполненного в масш-
табе один к пяти. Как уместились в крошечных генах мои серые глаза, раз-
лет ушей, прямой нос, будущие размеры которого не вызывают сомнений?!
Даже мизинец левой ноги согнулся, как у меня! Жена подолгу разглядывает
сына, хочет найти что-то свое, но ее гены рядом с моими всего лишь сви-
детели. Более того, в гене помимо внешности чудом уместился и мой харак-
тер, уместился целиком со всеми крупными недостатками. Дети играют, во-
зятся, - он стоит и внимательно смотрит. Заберут игрушку, - молчит. По-
бежали наперегонки, - он пошел. Ест все подряд, не пережевывая. Просыпа-
ется с трудом, одевается медленно и кое-как. Любит листать книжки с кар-
тинками, читать не хочет, хотя знает все буквы, кроме "ы". Слух у него
абсолютный. Как и у меня. Абсолютный ноль. Когда я запеваю, он подтяги-
вает, - жена плачет. А нам нравится петь так. Мы чувствуем, как врем ме-
лодию, но внутри нас она звучит правильно, и мы слушаем то, что внутри
нас.
Жена заявляет: "Это твой сын, моего там нет ничего. Если не хочешь,
чтобы вырос еще один бездарь, - займись им. Из тебя ничего путного не
выйдет. То, что не смог сделать с собой, - сделай с ним. Из него можно
лепить все что угодно. Но после пяти лет будет поздно!"
Я смотрю на него и думаю: "Что же из тебя вылепить, пластилин серог-
лазый? Мыслителя роденовского? Будешь ли ты тогда счастлив?" Если чест-
но, мне лень лепить. Я вообще лентяй. Работать не люблю. Ухаживать за
женщинами не люблю. Я все могу, но лень. Я люблю взять свежую газету,
налить стакан крепкого чая, положить три ложки сахара, сделать бутерброд
с сыром, причем масло - толсто. Сигареты и спички - рядом, чтобы, кончив
жевать, сразу закурить. При этом читать газету. Спорт и юмор. Спорт -
единственное, что меня волнует, а юмор кажется глупым, и по сравнению с
ним я кажусь себе умным. От жевания с чтением получаю удовольствие, хотя
оно однообразно, только сыр бывает то свежий, то несвежий. Вот и сын вы-
растает и будет получать удовольствие от сигареты с газетой и сыром. Но,
с другой стороны, он мой сын! И, черт знает почему, хочется, чтоб он был
лучше других детей! Это бьет по моему самолюбию! Когда бьют меня, - са-
молюбия нет, бьют его, - появляется самолюбие!
Когда в магазине радостно говорят: "А ваша очередь прошла!" - я молча
иду занимать снова. Я знаю, надо, багровея, заорать на их родном языке:
"Не твое дело! Второй раз занимать дураков нет!" - и, толкнув плечом,
влезть, взять без очереди. И они промолчат. Я знаю: они промолчат! У
очереди свои законы. Чем ты воспитанней, тем дольше стоишь, тем меньше
получишь, и наоборот, чем ты наглей, тем больше шансов. Когда-то в юнос-
ти окрики посторонних людей бесили меня. Но я старался подняться над
унижением, уговаривал себя: они не стоят того, чтобы связываться. Все
равно не докажешь, что я лучше, а они хуже! Унизить меня становилось с
годами все сложней и сложней. А чтобы успокоить себя, требовалось все
меньше времени. Потом я вообще перестал реагировать на оскорбления. Нау-
чился делатъ вид, будто оскорбляют-то не меня! И кажется, сегодня уни-
зить меня невозможно. Я стал выше любых унижений. Или ниже. Важно, что
мы оказались в разных плоскостях и не соприкасались. Но чем меньше заде-
вало плохое, тем реже трогало и хорошее. Внутри, очевидно, отмирали ка-
кие-то клетки, разрушались органы чувств.
Но когда отбирают игрушку у сына, и он, растерянно улыбаясь, смотрит,
как ватага мальчишек с криками раздирает его машинку на части, я с ужа-
сом понимаю, какая в его маленьком мозгу происходит лошадиная работа! Он
говорит себе: "Они поиграют и отдадут. А если не отдадут, - машина ста-
рая, я с ней наигрался..." Но мозг еще недостаточно гибок. Сын не верит
в то, что думает, - и на глазах выступают слезы обиды. И тут я взрыва-
юсь! Мне вдруг становится больно, и кажется, меня ни разу так не унижа-
ли. Я бросаюсь на мальчишек, вырываю машину, раздаю подзатыльники. Потом
хватаю за руку сына, зная, что делаю больно, но нет сил разжать пальцы.
Он орет, а я сквозь зубы шепчу: "Болван! Почему молчишь, когда забирают
игрушку?! Почему не треснул по шее?!" Я понимаю: эти слова мог бы не раз
сказать самому себе, но окаменел, а сын стал наглядным пособием. Я
чувствую в нем себя, а в себе - его.
И я решил обучить его боксу, объяснив, что бить первым нехорошо, но
вторым обязательно. В юности я занимался боксом, меня били, и я помню,
как это делается. Я становлюсь на колени, чтобы он был не намного ниже
меня, показываю боксерскую стойку и учу бить себя. Как и я, он не любит
бить людей, предлагает пойти почитать. Я злюсь, узнавая в нем себя, и
кричу: "Бей!" Он хнычет и бьет, сначала робко, неумело, потом все
сильней и точней!
"Бей!" - кричу я, чувствуя ненависть к себе за то, что я вырос без-
дарным.
"Бей! Сила удара в его скорости!" - повторяю я чьи-то слова. И он
проводит прямой правый в голову, да так, что из моих глаз сыплются иск-
ры.
"Бей! Бей за то, что не нашел в себе силы стать тем, кем мог бы! Бей
этого никчемного человека!" Крюк снизу - и я на полу. Нокаут! Сын воз-
бужденно топает ногами: "Папа вставай! Давай еще!" Я приподнимаюсь - он
бьет. Сильно и точно. Глаза горят, он почувствовал вкус крови - он прек-
расен, наконец-то это не мой сын!
"Бей!!" И он бьет. Пару раз со злости я даю сдачи, но он вошел во
вкус и боли не чувствует.
Теперь сын, приходя из садика, кричит воинственно, как индеец:
"Бокс!"
Чтобы он не вырос лежебокой и, как я, не проспал жизнь, каждое утро я
начал подымать его в семь утра, делать с ним гимнастику, поражаясь элас-
тичности детских косточек.
Чтобы он не простужался так часто, как я, после гимнастики принимаем
душ. Горячий - и резко холодный! Задыхаясь от холода и восторга, сын хо-
хочет, топочет ногами, пока я растираю его повизгивающее тельце, согре-
ваясь сам. Странно, после этой процедуры я чувствую себя целый день бод-
рым.
Когда он при мне профессионально ударил девочку и назвал ее "дурой",
мы провели беседу. "Бить девочек нехорошо. Они вырастут, станут мамами,
у них будут такие же мальчики, как ты. Девочек надо уважать, защищать".
Он насупился и сказал: "Ты сам кричал на маму, назвал ее дурой, тебе
можно?" Пришлось перестать называть жену дурой, разговаривать с ней веж-
ливо, мыть посуду и пол, чтобы у сына выработать джентльменские навыки.
Не знаю почему, но жена после этого начала относиться ко мне иначе, и
временами кажется, что она снова та нежная девушка, в которую я влюбился
семь лет назад.
Другие дети шпарят наизусть всего "Мойдодыра"! Этот не может по памя-
ти связать двух слов!.. Как, впрочем, и я. Когда меня знакомят с кем-то,
я мгновенно напрочь забываю имя и потом мучительно жду, когда к нему об-
ратятся и назовут, чтобы вспомнить и тут же забыть.
Пришлось учить с ним стихи. Читаю ему: "Жили-были два соседа, два со-
седа-людоеда. Людоеда людоед приглашает на обед..." Повтори! Ну?!" Он
пытается разжать пальцы, слепленные пластилином, и говорит: "Жили-были
два человека. Одного звали людоед, второго сосед..." Он все рассказывает
своими словами, хоть ты его убей! Зато я теперь запросто отбарабаниваю
всего "Мойдодыра", "Муху-цокотуху", а "Федорино горе" я, несколько вы-
пив, исполнил перед гостями, чем вызвал восторг! Теперь меня могут зна-
комить с кем угодно! Недавно я запомнил с первого раза такое словосоче-
тание, как Феофил Апполинарьевич Кукутузов!
Чтобы он клал вещи на место, пришлось показать, как это делается лич-
ным примером. Теперь у нас дома образцовый порядок, и я сам знаю, где
мои носки, а где записная книжка...
Прошел год, и я с уверенностью могу сказать, что занимался сыном не
зря! За год я стал другим человеком. Появился цвет лица. В конце концов
появилось лицо. В том, как я стал одеваться, двигаться, разговаривать,
появилась уверенность в себе. Почувствовал я это потому, что на меня на-
чали смотреть женщины, а они это чувствуют, как никто.
Недавно в троллейбусе дал хулигану по морде, чего не делал лет де-
сять. Иначе поступить я не мог, со мной был сын. Кстати, удар получился
великолепный!
К вечеру я чувствую усталость от того, что сделал за день, а не от
того, что ничего не сделал. Отношения с женой временами приобретают чуть
ли не первозданную прелесть. Оказывается, жить интересно! Наконец стало
некогда. Я не успеваю сделать то, что хочу. А хочу много. Поэтому, скажу
честно, заниматься сыном теперь некогда. Да к тому же, когда человеку
пять лет, его не переделаешь! Он по-прежнему сторонится детей, не хочет
читать, хотя знает все буквы, включая "ы". Но меня это не волнует. Я за-
нят собой. Надо столько успеть, а времени осталось гораздо меньше, чем у
моего сына.
Но я за него спокоен. Когда-нибудь и у него будет сын. Я уверен, что
с моими генами в сына вошло самолюбие. Он наверняка захочет сделать из
своего сына человека. И тогда станет человеком сам. А пока пусть живет.
Лебедь, рак да щука
...Воз по-прежнему оставался на том же месте. Хотя рак добросовестно
пятился назад, щука изо всех сил тянула в воду, а лебедь в поте лица
рвался в облака. Всем троим приходилось нелегко, зато они были при деле.
Но вот однажды ночью местные хулиганы перерезали постромки и скры-
лись.
Едва рассвело, рак привычно попятился назад, щука, изогнувшись, рва-
нула в воду, а лебедь замахал белыми крыльями.
И рак, ничего не понимая, полетел в воду. Щука, не успев толком обал-
деть, по самый хвост увязла в речном иле. Лебедь испуганно взмыл в обла-
ка. Воз, предоставленный сам себе, укатил.
Теперь все трое часто встречаются в одном водоеме. Лебедь опустился и
здорово сдал. Щука на нервной почве жрет всех подряд. А в глазах рака
временами появляется прямо-таки человеческая тоска по большому настояще-
му делу.
Пресса
- "Нью-Йорк таймс" есть?
- Я же вам говорил: не бывает!
- Жаль. Но вдруг будет, оставьте, пожалуйста! А "Юманите Ламанш?"
- Диманш.
- Есть?
- Хоть три.
- Две. И "Пазе сера" одну.
- Пожалуйста.
- "Трибуну люду" и "Москоу ньюс".
- "Трибуна люду" старая.
- Неважно. Получите с меня.
- Простите, а вы что, читаете на нескольких языках?
- Да, знаете, люблю полистать газеты.
- Вы читаете на всех языках?
- Я листаю на всех языках. Уже без этого не могу!
- Но вы же ничего не понимаете!
- А зачем? Мне своих забот мало? Но когда листаешь, чувствуешь: везде
черт-те что, - значит, у тебя как у людей! Будто перцовый пластырь - от-
тягивает. Дайте еще вон ту, название синее. Чья? Неважно. Спасибо.
Культурный человек должен быть в курсе чужих неприятностей!
Ля-мин!
Старый приемник неизвестной марки работал прекрасно. На черт знает
каких волнах он ловил бог знает что.
Приемник занимал треть старого дубового стола и сразу бросался в гла-
за среди скромной обстановки бухгалтера Лямина.
Константин Юрьевич был вечно пятидесятилетним мужчиной с незапоминаю-
щимся лицом, единственной достопримечательностью которого была бородавка
налево от носа, если смотреть на Лямина в фас. Но смотреть на него в фас
никому не хотелось, поэтому ни Константина Юрьевича, ни его бородавку
никто не запоминал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57