Тодзи, рано позавтракав и переговорив с Сэйдзюро, уже отправился с Око в Киото. Ученики восприняли его отъезд как подтверждение правдивости истории, рассказанной купцом. Молодые самураи посчитали бессмысленным догонять трусливого Тодзи. Лучше отыскать незнакомца с обезьяной и отомстить за школу Ёсиоки.
Военный совет на морском берегу закончился, самураи, отряхнув песок с кимоно, начали действовать. Неподалеку у полосы прибоя резвилась босоногая Акэми. Она перебирала раковины. Зимнее солнце припекало, и морской йодистый запах поднимался из пены набегавших волн. Море насколько хватало глаз рябило белыми барашками.
Акэми с любопытством уставилась на учеников школы Ёсиоки, которые, придерживая мечи, разбегались в разные стороны.
— Куда вы? — окликнула она пробегавшего мимо ученика.
— Это ты! — узнал он девушку. — Не хочешь мне помочь? У каждого из нас свой участок для поиска.
— А кого вы ищете?
— Молодого самурая с длинными волосами. У него есть обезьяна.
— Что он сделал?
— Такое, что может запятнать имя молодого учителя, если не принять меры.
Сбивчивый рассказ о происшествии на корабле не заинтересовал Акэми.
— Просто ищете повод подраться, — с осуждением произнесла она.
— Дело не в драке. Если мы упустим юнца, позор падет на нашу школу, величайший центр боевого искусства.
— Ну и что?
— Ты полоумная, что ли?
— Вы, мужчины, постоянно суетитесь по пустякам.
— Неужели? — покосился самурай на девушку. — А сама что делаешь все утро?
— Я? — Акэми задумчиво посмотрела на чистый белый песок. — Ищу раковину.
— Зачем ее искать? Их тут бессчетное количество. Женщины глупее мужчин тратят время.
— Я ищу не обыкновенную раковину. Ее называют раковиной забвения.
— Впервые слышу!
— Ее можно отыскать только здесь, в Сумиёси.
— Бьюсь об заклад, что такой раковины нет.
— А вот есть! Не веришь — пойдем, я покажу.
Акэми потащила упиравшегося юношу к сосновой роще и указала ему на камень, на котором были выбиты странные стихи:
Позволило бы время,
Я нашел бы на берегу Сумиёси
То, что таится только здесь,
Раковину, которая дарует
Забвенье от любви.
— Видишь? Какое еще нужно доказательство? — гордо проговорила Акэми.
— Пустые слова, бессмысленная выдумка, которую сочиняют поэты.
— В Сумиёси есть еще цветы и вода, которые помогают человеку забыть о чем-нибудь.
— Предположим. А тебе это зачем?
— Очень просто. Спрячу раковину в оби или в рукав и все забуду. Самурай рассмеялся.
— Хочешь стать более рассеянной, чем сейчас?
— Да. Хочу забыть все. Меня преследует нечто, мучающее меня днем и не дающее заснуть ночью. Вот я и разыскиваю раковину. Не уходи, поищем вместе.
— Нашла время для детских игр! — презрительно проговорил самурай и, вспомнив о задании, умчался прочь.
В минуты грусти Акэми казалось, что она обретет покой, забыв прошлое и живя одним настоящим. Она пока не решила, как поступить с дорогими ей воспоминаниями — сохранить их или выбросить в море. Если вправду существует раковина забвения, она не оставит ее при себе, а подсунет в рукав Сэйдзюро. Акэми вздохнула, воображая, какой приятной станет жизнь, если тот о ней забудет.
От мысли о Сэйдзюро у Акэми похолодело сердце. Она считала, что он существует на свете только для того, чтобы погубить ее юность.
Когда он досаждал ей объяснениями в любви, Акэми находила спасение в мыслях о Мусаси. Воспоминания о нем не только спасали ее, но и доставляли страдания, вызывая желание перенестись в мир фантазии. Она боялась своей мечты, подозревая, что Мусаси давно о ней забыл. «Как бы изгнать его образ из воспоминаний!» — сокрушалась Акэми.
Голубые воды Внутреннего моря вдруг повлекли ее к себе. Акэми вздрогнула. Как легко можно исчезнуть в них!
Мать Акэми, а тем более Сэйдзюро не знали, что девушку посещают отчаянные мысли. Все считали ее счастливой, немного капризной, бутоном, которому еще предстоит расцвести и познать настоящую любовь. Око и посетители «Ёмоги» обитали за пределами существа Акэми. Она смеялась и шутила в их присутствии, звеня колокольчиком на оби, манерничала, когда требовалось, но, оставаясь одна, впадала в задумчивость и грусть.
Слуга из постоялого двора прервал ее размышления. Завидев Акэми у камня со стихами, он подбежал, торопливо говоря:
— Барышня, куда же вы запропастились? Вас ищет молодой учитель, он очень волнуется.
Сэйдзюро был один. Он грел руки под красным стеганым одеялом, покрывавшим жаровню. В комнате было тихо. Сосны в саду шелестели на зимнем ветру.
— Неужели выходила в такой холод? — спросил Сэйдзюро.
— Холод? Ничуть. На берегу даже припекает.
— Что делала там?
— Искала раковину.
— Как дитя малое!
— А я еще не взрослая.
— Сколько, по-твоему, тебе исполнится в следующий день рождения?
— Не имеет значения. Я все еще ребенок. Разве это плохо?
— Вот именно, очень плохо. Ты должна обдумать планы матери о твоем будущем.
— Матери? Ей нет до меня дела. Она считает, что сама еще молодая.
— Сядь!
— Не хочу. Здесь слишком жарко. Не забывай, я еще маленькая.
— Акэми! — Сэйдзюро, сжав ее запястье, притянул к себе. — Никого нет. Твоя мать предусмотрительно вернулась в Киото.
Акэми, застыв от неожиданности, взглянула на горящие глаза Сэйдзюро. Она хотела вырваться, но самурай держал ее за руку.
— Почему ты убегаешь? — укоризненно промолвил Сэйдзюро.
— Я не убегаю.
— Здесь ни души. Прекрасный случай, Акэми.
— Для чего?
— Не упрямься! Мы знаем друг друга почти год. Тебе известно о моих чувствах. Око давно дала мне разрешение. Она говорит, что ты избегаешь близости со мной, потому что я не нашел правильного подхода к тебе. Так давай же сегодня…
— Замолчи! Отпусти руку! Сейчас же!
Акэми, неожиданно замолчав, стыдливо опустила голову.
— Я тебе совсем не нравлюсь?
— Замолчи! Пусти!
Рука Акэми онемела в тисках Сэйдзюро, но он не выпускал ее. Девушка не могла сопротивляться боевому приему в стиле Кёхати.
Сэйдзюро сегодня не походил на себя. Он часто обретал радость и утешение в сакэ, но в это утро не выпил ни капли.
— Акэми, почему ты так ко мне относишься? Хочешь унизить?
— Не хочу говорить с тобой. Отпусти, или я закричу.
— Кричи! Никто не услышит. Главный дом далеко, да я предупредил, чтобы меня не беспокоили.
— Я хочу уйти.
— Не пущу.
— Мое тело тебе не принадлежит.
— Думаешь? Спроси-ка лучше у матери! Я, разумеется, заплатил вперед.
— Пусть мать продала меня, но я не продаюсь! Тем более человеку, которого ненавижу больше смерти.
— Ах, так! — взревел Сэйдзюро, набрасывая на голову Акэми красное одеяло.
Девушка пронзительно закричала.
— Кричи, мерзавка! Кричи сколько хочешь. Никто не придет.
На сёдзи, освещенных бледным солнцем, двигались тени сосен, словно ничего не произошло. На дворе стояла тишина, нарушаемая отдаленным шумом моря и голосами птиц.
Глухие рыдания Акэми смолкли. Вскоре в коридор вышел смертельно бледный Сэйдзюро, прикрывая правой рукой окровавленную и исцарапанную левую.
Спустя несколько мгновений дверь резко распахнулась, и из комнаты выбежала Акэми. Сэйдзюро, обматывавший полотенцем руку, вскрикнул от неожиданности. Он пытался остановить Акэми, но не успел. Девушка как безумная промчалась мимо.
Сэйдзюро нахмурился, но не пошел следом за Акэми. Она пробежала по саду и скрылась в другой части постоялого двора.
Озабоченность на лице Сэйдзюро вскоре сменилась кривой ухмылкой. Она выражала глубокое удовлетворение.
ГЕРОЙСКАЯ СМЕРТЬ
— Дядюшка Гон!
— Что?
— Устал?
— Немного.
— Так я и думала. Я тоже запыхалась. Какая же красота вокруг! Видишь вон то апельсиновое дерево? По-моему, это священное дерево Вакамии Хатимана.
— Похоже.
— Когда императрица Дзингу покорила Корею, то правитель Силла послал ей восемьдесят кораблей дани. Это дерево было первым подношением.
— Взгляни на Конюшню священных лошадей! Видишь того коня? Наверняка тот, который пришел первым на ежегодных скачках в Камо.
— Ты про белого коня?
— Да-да. А что на этой вывеске?
— Написано, что бобы из фуража лошадей целебные. Если сделать из них отвар и пить на ночь, то перестанешь кричать во сне и скрипеть зубами. Возьмем тебе?
— Не глупи, — засмеялся дядюшка Гон. Затем, оглянувшись, спросил: — А где Матахати?
— Сзади где-то плетется.
— А, вижу! Отдыхает у помоста для священных танцев. Старуха махнула рукой, подзывая сына.
— Мы пойдем в эту сторону, посмотрим великие ворота-тории, но сначала полюбуемся большим фонарем.
Матахати неохотно поплелся следом. Он неотлучно находился при матери с тех пор, как она поймала его в Осаке. И все это время они были на ногах, бредя без устали. Его терпение иссякло. Можно стерпеть десяток дней хождения по достопримечательностям, но Матахати боялся, что мать и Гон заставят его искать их общих врагов. Он попытался разубедить их, говоря, что ему лучше одному найти Мусаси и расправиться с ним. Мать не хотела даже слышать об этом.
— Наступает Новый год, — наставительно говорила она, — и я хочу встретить его с тобой. Мы слишком давно не праздновали вместе, а этот Новый год может оказаться последним.
Матахати понимал, что он не сможет ей отказать, но про себя твердо решил отделаться от родных сразу после праздника. Осуги и Гон предались истовой вере, очевидно чувствуя, что жить им уже недолго. Они останавливались у каждого синтоистского и буддийского храма, делали приношения, долго молились богам и буддам. Весь сегодняшний день они провели в храме Сумиёси.
Матахати, которому до смерти надоели благочестивые хождения, плелся сзади.
— Нельзя ли побыстрее? — подгоняла его Осуги.
Матахати и не думал убыстрять шаг. Мать раздражала его, как и он ее.
— То гонишь меня, то заставляешь ждать, — ворчал он. — То беги, то жди, то торопись, то стой столбом!
— А что прикажешь делать с таким, как ты? Когда приходишь к святому месту, следует останавливаться и помолиться. Ни разу не видела, чтобы ты вознес молитву богам или Будде. Попомни, ты об этом пожалеешь! Молился бы, и ждать пришлось меньше.
— Как вы мне надоели! — проворчал Матахати.
— Кто надоел? — негодующе воскликнула Осуги.
Первые дни после встречи их отношения были сладкими, как мед, но, попривыкнув к матери, Матахати начал во всем ей перечить и высмеивать при каждом удобном случае. Вечером, вернувшись на постоялый двор, Осуги усаживала перед собой сына и читала ему наставления, от которых настроение у него окончательно портилось.
— Ну и парочка! — переживал дядюшка Гон.
Он изо всех сил старался угомонить старуху и приободрить племянника. Вот и сейчас, чувствуя, что приближается очередное наставление, дядюшка Гон попытался предотвратить новую стычку.
— Пахнет чем-то вкусным! — воскликнул он. — В харчевне на берегу продают печеные устрицы. Неплохо бы откушать.
Ни мать, ни сын не выказали радости от предложения, но дядюшке Гону удалось затащить их в лавку, завешенную от песка тростниковыми циновками. Пока Осуги и Матахати устраивались поудобнее, Гон сбегал за сакэ. Протягивая чашечку Осуги, он весело проговорил:
— Угостим и Матахати для бодрости. По-моему, ты слишком сурова с ним.
— Я пить не буду! — отрезала Осуги, отвернувшись от брата. Дядюшка Гон предложил сакэ Матахати, который с хмурым видом опорожнил подряд три кувшинчика, прекрасно сознавая, что его поведение выведет мать из себя. Когда он потребовал четвертый, Осуги не выдержала.
— Довольно! — остановила она его. — Мы здесь не на прогулке и не для того, чтобы напиваться. Это и тебя касается, Гон. Ты старше Матахати и должен соображать.
Пристыженный дядюшка Гон заволновался, словно пил только он один, и принялся тереть лоб и щеки, чтобы укрыться от взгляда Осуги.
— Ты права, — покорно пробормотал он, поднимаясь на ноги. Гон отошел в сторону, и начался скандал. Матахати задел за живое властное и нежное материнское сердце Осуги, переживающей за судьбу сына. Она не могла сдержаться до возвращения на постоялый двор, чтобы излить накипевшее на душе. Она набросилась на Матахати с руганью, не обращая внимания на посторонних. Он угрюмо ждал, когда мать выдохнется, вызывающе поглядывая на нее.
— Прекрасно! — заявил он. — Ты записала меня в неблагодарные лодыри без чести и совести. Так?
— Именно! Что ты сделал для защиты своей чести?
— Я не такой никчемный, как ты думаешь. Многое тебе неизвестно.
— Я не знаю? Никто не знает детей лучше, чем их родители. День твоего появления на свет был несчастливым для дома Хонъидэн.
— Не торопись с выводами! Я еще молод. На смертном одре ты пожалеешь о своих упреках.
— Насмешил! Сто лет придется ждать такого исправления. Как горько думать об этом!
— Если тебя удручает такой сын, как я, то мне нечего болтаться с вами. Я ухожу!
Сопя от гнева, Матахати встал и решительно вышел из харчевни. Потрясенная Осуги жалким, дрожащим голосом окликала сына, но тот не оборачивался. Дядюшка Гон мог бы догнать племянника, но в это время он отвлекся, пристально, вглядываясь в сторону моря.
Осуги встала, потом снова присела.
— Не пытайся его остановить, — сказала она Гону, — бесполезно. Дядюшка Гон, обернувшись к Осуги, заговорил что-то невпопад.
— Девушка ведет себя странно. Подожди минутку!
Дядюшка Гон, повесив шляпу на гвоздь под навесом, стрелой помчался к воде.
— Болван! — кричала Осуги. — Ты куда? Матахати совсем… Осуги побежала вслед за стариком, но запуталась в выброшенных прибоем водорослях и повалилась ничком на песок. Сердито бормоча, она поднялась, стряхивая песок с лица и груди. Она взглянула на дядюшку Гона, и глаза ее едва не выкатились от удивления.
— Старый дурак! Куда полез? Совсем спятил?
Осуги от волнения словно обезумела. Со всех ног она кинулась вдогонку за Гоном, но не успела. Дядюшка Гон был уже по колено в воде и шел дальше.
Он выглядел невменяемым в пене прибоя. Впереди него двигалась девушка, торопливо устремляясь в пучину. Дядюшка Гон заметил ее, когда та стояла в тени сосен, безумным взглядом вглядываясь в море. Девушка внезапно сорвалась с места и бросилась к воде, разметав по ветру длинные волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145