Толпа расходилась, пораженная решимостью старухи. Осуги, схватив непутевого сына за шиворот, поволокла его во двор близлежащего храма. Дядюшка Гон остался у ворот храма, наблюдая за сценой. Не выдержав, он подошел к Осуги.
— Сестрица, ты не должна так обходиться с Матахати, Он уже не ребенок.
Дядюшка Гон попытался снять ее руку с воротника Матахати, но и бесцеремонно оттолкнула старика.
— Не вмешивайся! Он мой сын, и я его накажу по-своему. Без тебя справлюсь. Помалкивай и не лезь не в свое дело. Матахати, неблагодарный! Я тебе покажу!
Говорят, что с годами люди делаются откровеннее и прямолинейнее. Осуги своим поведением подтверждала это. Другая мать рыдала бы от радости, но Осуги кипела от возмущения.
Она поставила Матахати на колени и била его головой оземь.
— Подумать только! Убегать от родной матери! Ты родился не от деревяшки, бездельник, ты мой сын.
Осуги принялась шлепать Матахати, как малое дитя.
— Уже не чаяла увидеть тебя живым, а ты, оказывается, болтаешься в Осаке. Позор! Никудышный малый! Почему не явился домой и не воздал уважение предкам? Почему ни разу не удосужился показаться на глаза матери? Вся родня исстрадалась, тревожась за тебя.
— Пожалуйста, мамочка! — умолял Матахати как маленький. — Прости меня, я больше так не буду. Знаю, что поступил плохо. Я не мог вернуться домой, потому что не оправдал твоих надежд. Я не хотел скрываться от вас. Увидев вас, я так удивился, что невольно побежал. Я стыжусь себя и не могу смотреть в глаза тебе и дядюшке Гону.
Матахати закрыл лицо руками. Нос Осуги сморщился, и она тоже начала всхлипывать, но сию же минуту сдержала себя. Гордость не позволяла выказывать слабость.
— Ты действительно не делал ничего путного все эти годы, раз стыдишься себя и сознаешься, что позоришь своих предков, — едко заметила Осуги.
Дядюшка Гон вмешался в разговор:
— Ну, довольно. Будешь так его корить, он просто надломится душой.
— Кому я велела не вмешиваться? Ты мужчина и обязан держаться непреклонно. Я — мать и должна поступать строго, но справедливо, как делал бы его отец, будь он в живых. Матахати заслуживает наказания, и я еще не закончила. Матахати! Сядь прямо и смотри мне в глаза!
Осуги чинно села на землю и указала Матахати на его место.
— Да, мама, — послушно пролепетал Матахати, поднимая запачканные грязью плечи от земли и становясь на колени. Он боялся гнева матери. Он мог бы надеяться на ее снисхождение по случаю встречи, но слова матери о долге перед предками усугубляли его положение.
— Запрещаю утаивать что-либо от меня! — проговорила Осуги. — А теперь выкладывай, что ты делал с тех пор, как сбежал в Сэкигахару. Говори и не умолкай, пока я не услышу все, что хочу знать.
— Ничего не скрою, — ответил Матахати, окончательно подавленный решимостью матери.
Сдержав слово, он рассказал все в мельчайших подробностях: как они ускользнули с поля битвы после разгрома и скрывались в Ибуки, как он спутался с Око и стал жить за ее счет, как провел несколько лет с ненавистной женщиной, как теперь он искренне раскаивается в содеянном. Матахати почувствовал облегчение, как будто его вывернуло желчью. Признание принесло ему покой.
Дядюшка Гон, слушая племянника, изумленно хмыкал. Осуги осуждающе прищелкнула языком:
— Я потрясена твоим поведением. А теперь скажи, что ты сейчас делаешь? Ты неплохо одет. Пристроился на приличную должность?
— Да, — ответил Матахати. Ответ сорвался с губ без его ведома, и он поспешил поправиться: — Нет, вернее сказать, у меня нет должности.
— На что живешь?
— Зарабатываю мечом. Преподаю фехтование.
Ответ прозвучал правдоподобно и произвел желаемый эффект.
— Правда? — с явным интересом произнесла Осуги. Нечто вроде удовлетворения впервые мелькнуло на ее лице. — Фехтование? — продолжала она. — Конечно, мой сын обязан был найти время для совершенствования своего мастерства даже при его образе жизни. Слышишь, Гон? Он и впрямь мой сын.
Дядюшка Гон радостно закивал, одобряя сестру и радуясь перемене в настроении Осуги.
— Мы так и знали, — сказал он. — Лишнее подтверждение того, что в его жилах течет кровь рода Хонъидэн. Подумаешь, слегка сбился с пути? Главное, сохранил дух предков.
— Матахати! — сказала Осуги.
— Да, мама!
— Кто учил тебя фехтованию?
— Канэмаки Дзисай.
— Неужели? Он — знаменитость!
Осуги явно была польщена. Желая угодить матери, Матахати вытащил свидетельство и развернул его, предусмотрительно закрыв большим пальцем истинное имя владельца.
— Взгляни-ка, мама, — сказал он.
— Покажи, что это, — промолвила Осуги, потянувшись за свидетельством, но Матахати крепко держал свиток.
— Мама, тебе не надо обо мне беспокоиться.
Осуги кивнула.
— Молодец! Посмотри, Гон! Великолепно! Когда Матахати был совсем маленьким, я уже знала, что он умнее и способнее Такэдзо и других мальчишек.
Осуги от радости говорила, брызгая слюной. Палец Матахати вдруг съехал в сторону, отрыв имя Сасаки Кодзиро.
— Подожди-ка! — промолвила Осуги. — Почему здесь написано «Сасаки Кодзиро»?
— Что? Ах, это! Под этим именем я сражаюсь.
— Чужое имя. Зачем оно тебе? Разве тебя не устраивает собственное — Хонъидэн Матахати?
— Конечно, — ответил Матахати, соображая, как вывернуться. — Я решил его скрыть. Мое постыдное прошлое бросило бы тень на память предков.
— Ясно. Правильное решение. Ты, верно, ничего не знаешь о событиях в нашей деревне. Расскажу, слушай внимательно, это важно.
Осуги пустилась в повествование о происшествии, приключившемся в Миямото, умышленно выбирая выражения таким образом, чтобы подтолкнуть Матахати к действию. Рассказала об оскорблении, нанесенном семейству Хонъидэн, о многолетних поисках Оцу и Такэдзо.
Она старалась сдерживаться, но все же разволновалась, на глазах навернулись слезы, а голос зазвучал глуше.
Матахати слушал, склонив голову. Его потрясла живость повествования. Ему хотелось быть хорошим и послушным сыном. Осуги волновали честь семьи и самурайская гордость, но Матахати больнее задевало другое — Оцу его больше не любила, если все сказанное было правдой. Он впервые услышал об этом.
— Это правда? — спросил Матахати.
Заметив, как Матахати изменился в лице, Осуги сделала ошибочный вывод, что ее нотации о чести и самурайском духе возымели действие.
— Не веришь мне, спроси дядюшку Гона. Эта вертихвостка, предав тебя, удрала с Такэдзо. Тот тоже хорош. Зная, что тебя некоторое время не будет дома, завлек Оцу и бежал с ней. Я правильно говорю, Гон?
— Точно. Оцу помогла Такэдзо освободиться от пут, когда тот был привязан к дереву, а потом они вместе скрылись. И раньше поговаривали, что между ними что-то есть.
Услышанное пробудило в Матахати самые темные чувства, подогрев его ненависть к другу детства. Осуги, уловив перемену в настроении сына, принялась раздувать зароненную искру.
— Вот видишь, Матахати? Понимаешь, почему я и дядюшка Гон покинули деревню? Мы обязаны отомстить этой парочке. Я не могу появиться в Миямото или предстать перед поминальными табличками наших предков, пока мы их не убьем. — Да.
— Тебе ясно, что и ты не можешь ступить на родную землю, если мы не отомстим за себя?
— Я не вернусь. Никогда.
— Дело не в том. Ты должен убить их обоих. Они — смертельные враги нашей семьи.
— Наверно.
— Ты нерешительно отвечаешь. Почему? Не уверен в своих силах? Сумеешь убить Такэдзо?
— Сил хватит, — возразил Матахати.
— Не робей, Матахати. Я всегда буду рядом, — успокоил дядюшка Гон.
— И старая мать, — добавила Осуги. — Привезем их головы в подарок нашей деревне. Как, по-твоему? Если мы вернемся с таким трофеем, ты смело можешь вернуться, найти жену и поселиться в своем доме Подтвердишь, что ты истинный самурай, и заслужишь уважение. Во всем Ёсино нет более славной фамилии, чем Хонъидэн. Ты, несомненно, ещё раз подтвердишь это. Ты готов, Матахати? Выполнишь свой долг?
— Да, мама.
— Хорошо, сын. Гон, что ты там стоишь? Подойди, поздравь мальчика. Он поклялся отомстить Такэдзо и Оцу. — Добившись своего, Осуги с видимым усилием поднялась. — Ох-хо-хо! Как болит! — закряхтела она.
— Что с тобой? — спросил дядюшка Гон.
— Земля холодная, живот и поясницу ломит.
— Худо. Снова геморрой прихватил.
— Я понесу тебя на спине, мама, — предложил Матахати в порыве сыновней нежности.
— Понесешь? Как хорошо!
Осуги прослезилась от умиления, устраиваясь на спине Матахати.
— Смотри, Гон! Сын понесет меня!
Матахати тоже растрогался, почувствовав, как слезы матери падают ему на шею.
— Где вы остановились, дядюшка Гон? — спросил он.
— Пока нигде, но нам подойдет любой постоялый двор.
— Ладно.
Осуги слегка раскачивалась в такт шагам Матахати.
— Какая ты легкая, мама! Как пушинка. Куда легче камней.
МОЛОДОЙ КРАСАВЕЦ
Солнечный остров Авадзи скрылся в зимней полуденной дымке. Большой парус хлопал на ветру, заглушая шум волн. Корабль, несколько раз в месяц ходивший между Осакой и провинцией Ава на острове Сикоку, пересекал Внутреннее море, направляясь в Осаку. Груз состоял в основном из бумаги и краски индиго, но запах выдавал, что на нем немало контрабандного табака, запрещенного правительством Токугавы. Не разрешалось курить, жевать и нюхать табак. На корабле были и пассажиры — купцы, возвращавшиеся в Осаку или ехавшие туда на предновогодние ярмарки.
— Как дела? Кучу денег, верно, выручил?
— Какие деньги! Твердят, что в Сакаи бойкая торговля, но по себе я что-то не заметил.
— Я слышал, там нужны ремесленники, особенно оружейники. В другой кучке говорили о том же.
— Я сам поставляю амуницию — древки для знамен, латы и прочее. Прибытку гораздо меньше, чем раньше.
— Не может быть!
— Сущая правда. Самураи, похоже, учатся считать. — Ха-ха!
— Раньше было раздолье — мародеры приносят тебе добычу, ты починишь и подкрасишь амуницию и продаешь военным. После очередной битвы товар целиком возвращается снова, подправишь и еще раз сбываешь.
Один из пассажиров с восторгом описывал заморские страны, устремляя взор к горизонту.
— Дома денег не наживешь. Хочешь получить настоящий барыш, надо действовать, как Ная Сукэдзаэмон или Тяя Сэдзиро, зарабатывав юшие на заморской торговле. Опасное дело, но если повезет, риск окупается с лихвой.
— Мы сетуем на неважные дела, а, по мнению самураев, торговцы процветают. Большинство военных не знают вкус хорошей еды. Мы судачим о роскоши, в которой живут даймё, но рано или поздно им приходится облачаться в кожу и железо, идти на войну и отправляться на тот свет. Мне их жалко. Они так хлопочут о чести и воинском кодексе, что не могут спокойно насладиться жизнью.
— И то верно. Мы жалуемся на плохие времена, но, по правде говоря, сегодня только купец и счастлив.
— Хотя бы живем в свое удовольствие.
— Одна забота — время от времени выказывать почтение самураям, но деньги возмещают наши поклоны.
— Коли явился в этот мир, воспользуйся его благами!
— Я об этом и толкую. Порой подмывает спросить самурая, какая радость в его жизни.
Собеседники сидели на заморском шерстяном ковре, свидетельствовавшем, что они самые богатые среди пассажиров. После смерти Хидэёси предметы роскоши периода Момоямы перешли по большей части в руки купцов, а не самураев. Зажиточные горожане обзавелись дорогой, изысканной столовой утварью и добротными дорожными принадлежностями. Мелкий торговец, как правило, жил лучше самурая с годовым жалованьем в тысячу коку риса, что по меркам самураев считалось пределом мечтаний.
— В пути изнываешь от безделья.
— Может, в карты сыграем, чтобы время скоротать?
— Давайте!
Место игры занавесили, служанки и прихлебатели принесли сакэ, и купцы начали играть в умсуммо — игру, недавно привезенную португальцами. Ставки делали умопомрачительные. Золота на столике было столько, что оно спасло бы от голода целые деревни. Игроки небрежно передвигали кучки монет, словно морскую гальку.
Среди пассажиров были и те, кто, по определению купцов, ничего не имели от жизни: бродячий монах, несколько ронинов, конфуцианский ученый, профессиональные воины. Посмотрев начало игры, они сели около своего багажа и с осуждающим видом отвернулись к морю.
Молодой человек держал на коленях что-то живое и пушистое, приговаривая время от времени: «Сиди смирно!»
— Прекрасная обезьянка, — проговорил один из пассажиров. Ученая?
— Да.
— Давно она у вас?
— Недавно нашел ее в горах на границе провинций Тоса и Ава.
— Так вы ее сами поймали?
— Еле унес ноги, спасаясь от старых обезьян.
Беседуя, молодой человек выискивал блох у обезьянки. Будь молодой человек и без нее, он непременно привлек бы внимание своей наружностью. Одет он был броско — кимоно и красное хаори были необычными. Волосы на лбу не выбриты, а пучок на затылке завязан яркой пурпурной лентой. Судя по одежде, он еще не принял обряда посвящения в мужчины, но в теперешние времена невозможно определить возраст человека по его внешнему виду.
С возвышением Хидэёси стали носить яркую одежду. Случалось, что двадцатипятилетний мужчина был одет, как пятнадцатилетний мальчик с невыбритым лбом.
Блестящие глаза, упругая кожа, красные губы — все в молодом человеке дышало молодостью. Несмотря на юный возраст, он был крепкого сложения, а в густых бровях и уголках глаз уже залегла суровость мужчины.
— Не верещи! — нетерпеливо произнес молодой человек, давая обезьянке подзатыльник. Он выбирал блох с мальчишеским самозабвением.
Трудно было определить его сословную принадлежность. На ногах обычные для путников соломенные сандалии и кожаные носки, так что одежда не давала разгадки. Он непринужденно чувствовал себя среди странствующих монахов, кукольников, потрепанных самураев, немытых крестьян. Он мог сойти за ронина, если бы не намек на более высокое положение — его оружие, висевшее за спиной на кожаном ремешке. Это был боевой меч — длинный, прямой, сделанный прекрасным мастером. Каждый, кто говорил с молодым человеком, обращал внимание на великолепное оружие.
Стоявший в стороне Гион Тодзи изумился красоте меча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145