Долженствование есть
своеобразная категория поступления-поступка (а все, даже мысль и чувство, есть
мой поступок), есть некая установка сознания, структура которой и будет нами
феноменологически вскрыта. Нет определенных в себе значимых нравственных норм,
но есть нравственный субъект с определенной структурой (конечно, не
психологической или физической), на которого и приходится положиться: он будет
знать, что и когда окажется нравственно должным, точнее говоря, вообще должным
(ибо нет специально-нравственного долженствования). (85)
Наш долг-поступок реализуется в момент выбора из множества теоретических
суждений. Этот момент требует специальной риторической техники, исходящей из
того, что поступок-поступление - в первую очередь создание ответственного слова.
Такое слово и есть по-бахтински "все": даже мысль и чувство.
Если искать непосредственных терминологических истоков понимания слова в
качестве поступка, то можно вспомнить Л.Н.Толстого9, тем более, что в одной из
последних и наиболее цельных монографий, посвященных Бахтину, Лев Николаевич
показан его союзником в работе создания прозаики10. Думаю, однако, представление
о слове как поступке восходит ближайшим образом к русским гимназическим
риторикам11, откуда и почерпнуто Л.Н.Толстым. Беда в том, что в середине XIX
века формула слово - это поступок в силу целого ряда причин трансформировалась в
массовом сознании в нечто противоположное: поступок есть слово (литературное par
excellence).
________________
9 Пример, подсказанный А.Е.Маховым.
10 См. G.S.Morson & C. Emerson. Mikhail Bakhtin: Creation of a Prosaics.
Stanford, 1990. - P.23-24.
11 He вспоминая уж о возможности этимологического восхождения к древнегреческому
слову логос, которое как раз все в себе и сочетает.
43
Тому, что моя ответственная активность не проникает в содержательно-смысловую
сторону суждения, по-видимому, противоречит то, что форма суждения,
трансцендентный момент в составе суждения, и есть момент активности нашего
разума, что категории синтеза производимы нами. Мы забыли коперниканское деяние
Канта. Однако действительно ли трансцендентная активность есть
исторически-индивидуальная активность моего поступка, за которую я индивидуально
ответствен. Никто, конечно, не станет утверждать нечто подобное. Обнаружение
априорно трансцендентного элемента в нашем познании не открыло выхода внутри
познания, т.е. из его содержательно-смысловой стороны в
исторически-индивидуальный действительный познавательный акт, не преодолело их
разобщенности и взаимной непроницаемости, и для этой трансцендентной активности
пришлось измыслить чисто теоретический, исторически недействительный субъект,
сознание вообще, научное сознание, гносеологический субъект. Но, конечно, этот
теоретический субъект должен был каждый раз воплощаться в некотором реальном,
действительном, мыслящем человеке, чтобы приобщиться со всем имманентным ему
миром бытия как предмета его познания действительному исторически-событийному
бытию лишь как момент его. (86)
Критика недостаточности коперниконского деяния Канта в этом периоде не должна
заслонять от нас его стартового положения: ответственная активность проникает в
содержание суждения не только с выбором, но одновременно и с оформлением этого
содержания, форма есть момент активности нашего разума, трансцендентной
активности разума еще недостаточно.
44
Итак, поскольку мы отрываем суждение от единства исторически действительного
акта-поступка его осуществления и относим в то или иное теоретическое единство,
изнутри его содержательно-смысловой стороны нет выхода в долженствование и в
действительное единственное событие бытия. Все попытки преодолеть дуализм
познания и жизни, мысли и единственной конкретной действительности изнутри
теоретического познания совершенно безнадежны. Оторвав содержательно-смысловую
сторону познания от исторического акта его осуществления, мы только путем скачка
можем из него выйти в долженствование, искать действительный познавательный
акт-поступок в оторванном от него смысловом содержании - то же самое, что
поднять самого себя за волосы. Оторванным содержанием познавательного акта
овладевает имманентная ему законность, по которой он и развивается как бы
самопроизвольно. Поскольку мы вошли в него, т.е. совершили акт отвлечения, мы
уже во власти его автономной законности, точнее, нас просто нет в нем - как
индивидуально ответственно активных. Подобно миру техники, который знает свой
имманентный закон, которому и подчиняется в своем безудержном развитии, несмотря
на то что уже давно уклонился от осмысливания его культурной цели и может
служить ко злу, а не к добру, так по своему внутреннему закону совершенствуются
орудия, становясь страшною губящею и разрушающею силой из первоначального
средства разумной защиты. Страшно все техническое, оторванное от единственного
единства и отданное на волю имманентному закону своего развития, оно может время
от времени врываться в это единственное единство жизни как безответственно
страшная и разрушающая сила. (86-87)
45
Этот ход к технике опять наглядно через отталкивание связывает Бахтина с
классической традицией риторики: создание реторике техне - момент в истории,
когда формировались имманентно общие всем места суждений (кстати, стоит обратить
внимание на внутреннюю форму слова суждение = социально-оцененное мнение,
признанное всеми). В лета классической традиции "не должно сметь свои суждения
иметь", это закон имманентно-смыслового выстраивания текста, где фактически меня
нет, как выражается Бахтин, и это-то меня нет" и доминирует во всей, по
определению Аверинцева, "риторической традиции", меня не должно быть по нормам
этой традиции. Другое дело, что "я" противозаконно появляюсь во всяком участием
мышлении, причащая себя внутренне к этим смыслам, которые и сами подвластны,
например, высшему нравственному закону в христианстве. Вопрос в том, в какой
момент это мое самозваное причастие может воспользоваться имманентным законом
познавательной сферы в своих уже противозаконных интересах. В какой исторический
момент познание теоретическое (т.е. созерцание) превращается в познание,
безответственно (произвольно) смешивающее индивидуальный акт с той или иной
содержательной сферой, принуждая ее к противозаконно-негармоническому
саморазвитию (идея прогресса).
Превращение мудрого созерцания в информационное накопление - конец долгого пути
от реторике техне, техники самозащиты человека в кризисной ситуации (с помощью
общих мест) к технике как таковой, уже оторванной от всякой живой человеческой
речи, связанной в лучшем случае с коммуникацией, а в худшем - с готовой
информационной системой, которая, конечно, с трудом подконтрольна любой
ответственности.
Техника оторвала почти человека от главного - от другого человека, и в этот
смысле, если воспользоваться идеей Кутырева, мы уже постепенно не люди, все
менее и менее люди в традиционном качестве. Из этого правда не стоит сразу
делать вывод, что мы хуже. Мы радикально другие (становимся другими), потому что
все менее и менее нуждаемся в реальном другом, мы поглощаемся
46
информационной риторикой, вымороченным вариантом риторики познания.
Поскольку отвлеченно-теоретический самозаконный мир, принципиально чуждый живой
единственной историчности, остается в своих границах, его автономия оправдана и
ненарушима, оправданы и такие философские дисциплины, как логика, теория
познания, психология познания, философская биология, которые пытаются вскрыть,
теоретически же, т.е. отвлеченно-познавательным образом, структуру теоретически
познаваемого мира и его принципы. Но мир как предмет теоретического познания
стремится выдать себя за весь мир в его целом, не только за
отвлеченно-единичное, но и конкретно-единичное бытие в его возможном целом, т.е.
теоретическое познание пытается построить первую философию (prima philosophia)
или в виде гносеологии, или [2нрзб] (биологических, физических и иных
разновидностей). Было бы совершенно несправедливо думать, что это преобладающая
тенденция в истории философии, - это специфическая особенность нового времени,
можно сказать только XIX и XX вв. (87)
Набор дисциплин, работающих в своих границах, всегда работал в границах риторики
как нормативной дисциплины о речевом существовании, т.е. в границах конкретного
речевого общения, в пределах подготовки к нему и оценки его. С крахом же
риторики в начале того самого XIX века, о котором говорит Бахтин, вышли из своих
границ и эти дисциплины, конечно, с претензией на весь мир в его целом (Гегель и
др.). Замкнутый теоретический мир терпим и оправдан как раз в своих границах, но
когда он выдается за весь мир или за лучший мир, терпеть и оправдываться
приходится уже нам, живущим в своем мире, потому что теория накладывает на нашу
жизнь свои вроде бы вечные и всеобщие законы. Становится очевидным
действительное отношение
47
Бахтина к философии: все перечисленные здесь философские направления в том или
ином виде подверглись критике Бахтина или круга Бахтина в 20-е годы. Тезис же об
участком мышлении всех великих систем философии в творчестве мыслителя никогда
не будет раскрыт. Исключение сделается лишь для уж очень наглядно участного
марксизма, чем и докажется антитезис.
Участное мышление преобладает во всех великих системах философии, осознанно и
отчетливо (особенно в средние века) или бессознательно и маскированно (в
системах XIX и XX вв.). Наблюдается своеобразное улегчение самого термина
"бытие", "действительность". Классический кантовский пример против
онтологического доказательства [?], что сто талеров действительных не равны ста
талерам только мыслимым, перестал быть убедительным; действительно, исторически
единожды наличное в определенной мною единственным образом действительности
несравненно тяжелее, но взвешенное на теоретических весах, хотя бы и с
прибавлением теоретического констатирования его эмпирической наличности, в
отвлечении от его исторически ценностной единственности, едва ли окажется
тяжелее только мыслимого. Единственное исторически действительное бытие больше и
тяжелее единого бытия теоретической науки, но эту разницу в весе, очевидную для
живого переживающего сознания, нельзя определить в теоретических категориях.
(87)
Описанное улегчение термина "бытие" происходит во всех великих системах, пример
Канта никогда не был убедителен для философов, так же легко манипулирующих ста
только мысленными талерами, как и ста талерами (чужими обыкновенно) настоящими.
48
Отвлеченное от акта-поступка смысловое содержание можно сложить в некое [1нрзб]
и единое бытие, но, конечно, это не единственное бытие, в котором мы живем и
умираем, в котором протекает наш ответственный поступок, оно принципиально чуждо
живой историчности. В мир построений теоретического сознания в отвлечении от
ответственно-индивидуального исторического акта я не могу включить себя
действительного и свою жизнь как момент его, что необходимо, если это - весь
мир, все бытие (в принципе, в задании все, т.е. систематически, причем сама
система теоретического бытия, конечно, может оставаться открытой). Мы оказались
бы там определенными, предопределенными, прошлыми [?] и завершенными,
существенно не живущими, мы отбросили бы себя из жизни, как ответственного
рискованного открытого становления-поступка, в индифферентное, принципиально
готовое и завершенное теоретическое бытие (не завершенное и не заданное лишь в
процессе познания, но заданное именно - как данное). Ясно, что это можно сделать
лишь при условии отвлечения от абсолютно произвольного (ответственно
произвольного), абсолютно нового, творимого, предстоящего в поступке, т.е. от
того именно, чем жив поступок. Никакая практическая ориентация моей жизни в
теоретическом мире невозможна, в нем нельзя жить, ответственно поступать, в нем
я не нужен, в нем меня принципиально нет. Теоретический мир получен в
принципиальном отвлечении от факта моего единственного бытия и нравственного
смысла этого факта, "как если бы меня не было", и это понятие бытия, для
которого безразличен центральный для меня факт моей единственной действительной
приобщенности к бытию (и я есмь) и принципиально не может ничего
49
прибавить и убавить в нем, в своем смысле и значении оставаясь равным себе и
тождественным, есть я или меня нет, не может определить мою жизнь как
ответственное поступление, не может дать никаких критериев для жизни практики,
жизни поступка, не в нем я живу, если бы оно было единственным, меня бы не было.
(87-88)
Теория, система, закрытость, внутриграничность - мертвая вода, одинаково
характерная как для науки, так и для искусства. Эти структуры ценностей
безусловно необходимы, но не достаточны, они - материал жизни поступка. Смерть
может быть составляющей жизни, но жизнь не может вписаться в смерть, меня там
нет, даже если насильно меня туда вставить то ли в качестве героя литературного
произведения, то ли в качестве теоретического субъекта. Смерть другого
происходит в теории или в искусстве в их систематичности или эстетической
завершенности, но в поступке другой, как и я, жив и завершаем лишь относительно.
Сама смерть не завершает человека этически, а только эстетически и
познавательно. Бахтин же еще и принципиально построил свою жизнь так, чтобы
никто и после его смерти даже относительно не завершил ее. Свою главную
"доктрину" он оставил настолько открыто незавершенной, что даже не назвал ее,
боясь поименования как слишком завершающего акта.
В связи с только что изложенным было бы странно не высказать отношения к своей
же попытке теоретического завершения наследия Бахтина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22