Личность в такой сетке координат - тоже готовое произведение искусства.
Непонятно только, почему одна из глав называется
__________
37 См. Я.Буркхардт. Культура Италии в эпоху Возрождения / Пер. с нем.
А.Е.Махова. - М" 1996.
130
"Развитие личности", если никакого развития мы не видим, а видим, наоборот,
завершение так называемого "современного человека". Современный человек,
пожалуй, - один из наиболее устойчивых мифов риторики познания конца ХIХ - XX
веков. Конечно, если история прекратила течение свое, то человек может быть
только современным, и новинка Буркхардта лишь в сроках - показано, как давно это
течение прекращено. Риторика познания, становясь только и исключительно
познанием и преодолев слишком этически насыщенную риторику, конечно не нуждается
ни в каком развитии: она достигла горних высей свободного полета (или
компьютерного пересчета) духа - живая, развивающаяся, любящая человеческая плоть
такому абсолютизму познания не нужна. При этом можно быть "мучеником познания",
как Ницше38, или его противоположностью по научному и общему здоровью, как
Буркхардт, но одинаково в исторической жизни видеть лишь один ряд утомительных
картин": вне напряжения поступка познание и впрямь утомительно и пусто. Пуст и
оторвавшийся современный поступок, но все-таки это - не конец истории, после
которого может быть только постмодернизм, а лишь конец исторического этапа
риторики познания. Причем, конец в любом варианте (как нынче любят говорить,
сценарии): быть риторике поступка или не быть. История должна иметь осмысленный
этап риторики поступка и Бахтин начал осуществлять этот этап: теперь наша задача
выбрать: кончается история или нет. Если для Махова, судя по его статье о
Буркхардте, она с благословения последнего кончилась, то для меня она в полном
объеме и смысле еще только начинается. Другой вопрос, начнется ли история, но
все свершившееся, прошлое человечества, правильнее, наверное, было бы назвать
предысторией, настолько ответственный поступок был вытеснен сакральной теорией и
подмят ею, а если и где-то высвобождался, то за счет потери того самого,
историком чего был, по Махову, Буркхардт, - духа, превращаясь в чисто
технический, обычно даже биологический акт, что, кстати, зафиксировал марксизм,
именно это назвав двигателем истории (потребности животные). На
_______
38 По определению Свасьяна. См. К.А.Свасьян. Фридрих Ницше: мученик познания//
Ф.Ницше. Сочинения. М., 1990. - С.5-46
131
самом деле все это было лишь хаотическим движением предыстории.
Знаменитый возрожденческий индивидуализм - просто примитивный животный эгоизм в
культурной рамке (Kunstwerk)! Вне поступательной архитектоники отношения к
другому не может быть никакой серьезной ответственной духовности, как не может
быть настоящей иронии. Возможен лишь тот самый махровый радикализм, который,
прикрываясь свободой работы с отвлеченностями, убивает другого, изощренно
называя это его самоубийством ("смерть автора"). Индивидуализм игнорирует факт
рождения автора-человека в любовной связке я-другой, убивая его тем самым еще в
утробе. Нет никакого мы - холодно заявляет индивидуализм. Есть я. На это Бахтин
отвечает и я есмь, показывая настоящее место этого я - в сцепке я-другой. Но
индивидуализм паразитически (пойетически!) лепит свое я из мы, отрицая
последнее. Только ответственный поступок удерживает архитектоническое содержание
этого мы, без которого индивидуальное я не в силах существовать. Нет никакого
мы, если ты убил его, переклеившись к другому я, чтобы в свое время сказать и
ему, что мы не существует. Такое, неукорененное я, конечно, возможно как отказ
от диалога, но лишь в бесконечно малом времени: отречение не может стать смыслом
реального существования в отличие от самоотречения. Отречение от истории, от мы
- абстракция безответственного, эгоистического поступка. В человеческой истории
мы - неизбежно, нет истории чистой индивидуальности. У Буркхардта ее и нет.
Поэтому и стоит понимать все это как предысторию:
Жизнь может быть осознана только в конкретной ответственности. Философия жизни
может быть только нравственной философией. Можно осознать жизнь только как
событие, в не как бытие-данность. Отпавшая от ответственности жизнь не может
иметь философии: она принципиально случайна и неукоренима. (124)
Если уж нужна какая-то философия жизни, то она должна быть, естественно,
философией нравственной, т.е. философией отношения к другому, которая плавно
132
переходит в риторику поступка (участность в противовес холодной безучастности).
I
Мир, где действительно протекает, свершается поступок, - единый и единственный
мир, конкретно переживаемый: видимый, слышимый, осязаемый и мыслимый, весь
проникнутый эмоционально-волевыми тонами утвержденной ценностной значимости.
Единую единственность этого мира, не содержательно-смысловую, а
эмоционально-волевую, тяжелую и нудительную, гарантирует действительности
признание моей единственной причастности, моего не-алиби в нем. Эта утвержденная
причастность моя создает конкретное долженствование - реализовать всю
единственность, как незаменимую во всем единственность бытия, по отношению ко
всякому моменту этого бытия, а значит, превращает каждое проявление мое:
чувство, желание, настроение, мысль - в активно-ответственный поступок мой.
(124)
Причастность Бахтина как ответ на безумную российскую непричастность, на подлую
позицию нейтралитета ("А разбирайтесь-ка вы, ребята, сами"). Беда в том, что
"ребята" сами не разберутся или разберутся так, что у всех нейтралов стекла
повылетают. Если человек фактически втянут жизнью в ситуацию общения, то должен
ответственно в ней участвовать, противоположная позиция называется
предательством. Причем человек нейтральный предает прежде всего самого себя,
конечно, под флагом спасения собственной индивидуальности.
Этот мир дан мне с моего единственного места как конкретный и единственный. Для
моего участного поступающего сознания - он, как архитектоническое целое,
расположен вокруг меня как единственного центра исхождения моего поступка: он
находится мною, поскольку я исхожу из себя в своем поступке-
133
видении, поступке-мысли, поступке-деле. В соответствии с моим единственным
местом активного нахождения в мире все мыслимые пространственные и временные
отношения приобретают ценностный центр, слагаются вокруг него в некое устойчивое
конкретное архитектоническое целое - возможное единство становится
действительной единственностью. Мое активное единственное место не является
только отвлеченно-геометрическим центром, но ответственным эмоционально-волевым,
конкретным центром конкретного многообразия мира, в котором пространственный и
временной момент - действительное единственное место и действительный
неповторимый день и час свершения - [5нрзб]. Здесь стягиваются в
конкретно-единственное единство различные с отвлеченной точки зрения планы: и
пространственно-временная определенность, и эмоционально-волевые тона и смыслы.
Высоко, над, под, наконец, поздно, еще, уже, нужно, должно, дальше, ближе и т.д.
приобретают не содержательно-смысловой - только возможный - мыслимый [характер],
но действительную, переживаемую, тяжелую нудительную, конкретно-определенную
значимость с единственного места моей причастности бытию-событию. Эта
действительная моя причастность с конкретно-единственной точки бытия создает
реальную тяжесть времени и наглядно-осязательную ценность пространства, делает
тяжелыми, неслучайными, значимыми все границы - мир как действительно и
ответственно переживаемое единое и единственное целое. (124-125)
Кроме еще одного подтверждения центрального риторического акта - изобретения:
мир находится мной в поступке, здесь налицо исток понятия "хронотоп", а заодно и
намек на его подлинный смысл. Смысл этот действенно-конкретен,
134
определенность поступка во времени и пространстве, время при этом делается
тяжелым, а пространство ценностным39. Именно хронотопическая единственность
требует от человека поступательной реализации себя: изобретения, расположения и
выражения себя в поступке. Таким образом, можно соотнести категории
традиционного алгоритма риторики с предъявленными здесь Бахтиным моментами
архитектоники: изобретение - во времени, расположение - в пространстве,
выражение в мире ценностей.
Если я отвлекусь от этого центра исхождения моей единственной причастности
бытию, притом не только от содержательной определенности ее (определенности
пространственно-временной и т.п.), но и от эмоционально-волевой действительной
утвержденности ее, неизбежно разложится конкретная единственность и нудительная
действительность мира, он распадется на абстрактно-общие, только возможные
моменты и отношения, могущие быть сведенными к такому же возможному,
абстрактно-общему единству. Конкретная архитектоника переживаемого мира
заменится [?] не-временным и не-пространственным и не-ценностным систематическим
единством абстрактно-общих моментов. Каждый момент этого единства внутри системы
логически необходим, но сама она в целом только относительно возможна; только в
соотнесении со мной - активно мыслящим, как поступок моего ответственного
мышления, она приобщается действительной архитектонике переживаемого мира, как
момент его, укореняется в действительной ценностно-значимой единственности его.
Все отвлеченно-общее не есть непосредственно момент переживаемого
действительного мира, как этот человек, это небо, это
___________
39 О риторическом понимании времени и пространства см. мою статью в ј1 журнала
"Риторика" "Подступы к типологии речи (современность Аристотеля и
Розенштока-Хюсси)". - С.61-75.
135
дерево, а косвенно, как содержательно-смысловая сторона этой действительной
единственной мысли, этой действительной книги; только так она жива и причастна,
а не в себе в своем смысловом самодовлении. (125)
Возможно создать текст (говоря терминами риторики, несколько замутненными
употреблением современной лингвистики) только в определенном времени и
определенном пространстве и определенной системе ценностей, т.е. в определенной
социальной среде, как будет конкретизировать Бахтин под маской. Нельзя создать
текст вообще, а только телеологически, нудительно, под давлением моей
причастности бытию. Можно, конечно, изобразить из себя литератора-сверхчеловека
с волшебной горы независимого творчества, но это самопредставительство всегда
будет относительным и недолгим в своих же собственных глазах. Хотя в России
такая позиция, связанная с вытеснением риторики в пользу поэтики-эстетики, для
многих, к сожалению, затянулась в XX веке.
Но ведь смысл вечен, а эта действительность сознания и действительность книги
преходящи? Но вечность смысла, помимо его реализации, есть возможная
не-ценностная вечность, не-значимая. Ведь если бы эта в себе [?] вечность смысла
была действительно ценностно значимой, был бы излишен и не нужен акт ее
воплощения, ее мышления, ее действительного осуществления поступающим мышлением,
только в соотнесении с ним вечность смысла становится действительно ценной -
значимой. Только в соотнесении с действительностью становится вечный смысл
движущей ценностью поступающего мышления как момент его: ценностная вечность
этой мысли, этой книги. Но и здесь ценностный свет заемный: нудительно ценна в
последней инстанции действительная вечность самой конкретной действительности в
ее целом: этого человека, этих людей и их
136
мира со всеми действительными моментами его; отсюда загорается ценностным светом
и вечный смысл действительно осуществленной мысли. (125-126)
Бахтин от противного доказывает неценностность вечного в себе смысла, ибо тогда
не нужен был бы акт ее воплощения, ее мышления, ее действительного осуществления
поступающим мышлением. А что это за акт, как не словесное действие?
Все, взятое независимо, безотносительно к единственному ценностному центру
исходящей ответственности поступка, деконкретизируется и дереализуется, теряет
ценностный вес, эмоционально-волевую нудительность, становится пустой
абстрактно-общей возможностью. (126)
Это к проблеме потери центра в постмодернизме. Центр пустых возможностей,
разумеется, условен, безусловен центр активности человека в его воплощении.
С единственного места моей причастности бытию единые время и пространство
индивидуализуются, приобщаются как моменты ценностной конкретной единственности.
С точки зрения теоретической пространство и время моей жизни - ничтожные
(отвлеченно-количественно; но участное мышление обычно влагает сюда ценностный
тон) отрезки единого времени и пространства, и, конечно, только это гарантирует
смысловую однозначность их определений в суждениях; но изнутри моей причастной
жизни эти отрезки получают единый ценностный центр, что и превращает
действительные время и пространство в единственную, хотя и открытую,
индивидуальность. (126)
Метаморфозы. Как действительность превращается
137
в единственность, а время и пространство в индивидуальность. Смысл этих
метаморфоз неразрешим на нериторических путях.
Математическое время и пространство гарантирует возможное смысловое единство
возможных суждений (для действительного суждения нужна действительная
эмоционально-волевая заинтересованность), а моя действительная причастность им с
моего единственного места - их безысходно-нудительную действительность и их
ценностную единственность, как бы наливает их кровью и плотью; изнутри ее и по
отношению к ней все математически возможное время и пространство (возможное
бесконечное прошлое и будущее) ценностно уплотняется; из моей единственности как
бы расходятся лучи, которые, проходя через время, утверждают человечество
истории [?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22