Долженствование
впервые возможно там, где есть признание факта бытия единственной личности
изнутри ее, где этот факт становится ответственным центром, там, где я принимаю
ответственность за свою единственность, за свое бытие. (111-113)
Другой в его культурологическом значении здесь появляется в полном объеме (не
вскользь, что было раньше в нескольких случаях) впервые, и характерно место в
тексте, где он появляется: крайний "индивидуализм" ответственного изобретения -
единственность незаместимого я, который не просто по-русски есть как все, а в
высоком стиле есмь, т.е. это бытие совсем не такое, как бытие третьего лица
(общее), а бытие первого лица (конкретное мое). Вот это есмь-то и непроницаемо
для другого, хотя
106
существует, как видно из последних частей периода, именно для другого. Тут же
следует и зародыш идеи хронотопа: единственное место во времени и пространстве.
Это опять и опять contra commonplaces, площадной32 обобщенности. Преодолевается
общее место традиционной риторики новым необщим местом, с которого и
осуществляется изобретение в его нудительной ответственности: старое изобретение
- рационально, но безответственно. Изобретение как признание незаменимости моей
в мире и утверждение этой незаменимости в событии поступка. Данность-задание
ответственного изобретения принципиальна. Единственность дана, но должна быть
осуществлена мной, изобретена мной, я должен доказать свое неалиби в бытии,
несмотря на то, что оно уже заранее даровано мне. Это парадокс нудительности и
свободы, отраженный в ответственности. Это необходимый момент ответственной
работы изобретения: доказать, что я есмь. И тут появляются другие, аудитория,
общение и прочие классические атрибуты риторики.
Конечно, этот факт может дать трещину, может быть обеднен; можно игнорировать
активность и жить одною пассивностью, можно пытаться доказать свое алиби в
бытии, можно быть самозванцем. Можно отказаться от своей долженствующей
единственности. (113)
Т.е. доказывать нужно и алиби в бытии, чем старая риторика успешно и занималась.
Риторика поступка призывает к обратному - доказывать неалиби. В наше время
трудно и то, и другое. Старое как устаревшее уже, новое - как неготовое еще.
Оттого и раскол в поступке.
Ответственный поступок и есть поступок на основе признания долженствующей
единственности. Это утверждение не-алиби в бытии и есть основа
_______
32 Если угодно и против карнавальности в ее неидеальном, неутопическом виде!
107
действительной нудительной данности-заданности жизни. Только неалиби в бытии
превращает пустую возможность в ответственный действительный поступок (через
эмоционально-волевое отнесение к себе как активному). Это живой факт
изначального поступка, впервые создающий ответственный поступок, его
действительную тяжесть, нудительность, основа жизни как поступка, ибо
действительно быть в жизни - значит поступать, быть не индифферентным к
единственному целому. (113-114)
Быть - значит поступать, (а)
Быть - значит общаться диалогически,(в)
Без комментариев.
Утвердить факт своей единственной незаменимой причастности бытию - значит войти
в бытие именно там, где оно не равно себе самому - войти в событие бытия. (114)
Та же игра.
Все содержательно-смысловое: бытие как некоторая содержательная определенность,
ценность как в себе значимая, истина, добро, красота и пр. - все это только
возможности, которые могут стать действительностью только в поступке на основе
признания единственной причастности моей. Изнутри самого смыслового содержания
не возможен переход из возможности в единственную действительность. Мир
смыслового содержания бесконечен и себе довлеет, его в себе значимость делает
меня ненужным, мой поступок для него случаен. Это область бесконечных вопросов,
где возможен и вопрос о том, кто мой ближний. Здесь нельзя начать, всякое начало
будет случайно, оно потонет в мире смысла. Он не имеет
108
центра, он не дает принципа для выбора: все, что есть, могло бы и не быть, и
могло бы быть индивидуальным, если оно просто мыслимо как
содержательно-смысловая определенность. С точки зрения смысла возможны лишь
бесконечность оценки и абсолютная неуспокоенность. С точки зрения отвлеченного
содержания возможной ценности всякий предмет, как бы он ни был хорош, должен
быть лучше, всякое воплощение с точки зрения смысла - дурное и случайное
ограничение. Нужна инициатива поступка по отношению к смыслу, и эта инициатива
не может быть случайной. Ни одна смысловая в себе значимость не может быть
категорической и нудительной, поскольку у меня есть мое алиби в бытии. Только
признание моей единственной причастности с моего единственного места дает
действительный центр исхождения поступка и делает не случайным начало, здесь
существенно нужна инициатива поступка, моя активность становится существенной,
долженствующей активностью. (114)
Последняя фраза начинает переводить общепринципиальный разговор в
архитектоническую, а в терминах риторики в алгоритмическую плоскость:
действительный центр исхождения поступка, начало, инициатива поступка - это все
маркеры риторико-педагогической организации ответственной речи.
Но возможна неинкарнированная мысль, неинкарнированное действие,
неинкарнированная случайная жизнь как пустая возможность; жизнь на молчаливой
[?] основе своего алиби в бытии - отпадает в безразличное, ни в чем не
укорененное бытие. Всякая мысль, не соотнесенная со мной как долженствующе
единственным, есть только пассивная возможность, она могла бы и не быть, могла
бы быть другой, нет
109
нудительности, незаменимости ее бытия в моем сознании; случаен и
эмоционально-волевой тон такой неинкарнированной в ответственности мысли, только
отнесение в единый и единственный контекст бытия-события через действительное
признание моей действительной участности в нем создает из нее мой ответственный
поступок. И таким поступком должно быть все во мне, каждое движение, жест,
переживание, мысль, чувство - только при этом условии я действительно живу, не
отрываю себя от онтологических корней действительного бытия. Я - в мире
безысходной действительности, а не случайной возможности. (114-115)
Риторически невыраженная (неинкарнированная) жизнь возможна только на молчаливой
основе своего алиби в бытии. Речь - не просто слова-слова-слова, это все во мне.
Как выражается Жванецкий, я играю всем телом. Говорящий человек играет всем
телом, каждой клеточкой своего бытия ответственно воплощает свой поступок,
который по природе не может быть неинкарнированным. Попутно замечу, что видеть в
термине инкарнация христианский код бахтинского труда - все равно, что видеть
ревностного христианина в каждом трамвайном пассажире, восклицающем после
очередного толчка "О, господи!" Другое дело, что стилистически Бахтин продолжает
риторику в ее гомилетическом изводе, восстанавливает христианский дух отношения
к слову, которое побывало у Бога и теперь нас причащает действительности. Это
христианство - часть культуры Бахтина, но совсем не Бахтин, маскирующий свою
посвященность, - часть христианства.
Ответственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное
утверждение-неутверждение. Ведь можно пройти мимо смысла и можно безответственно
провести смысл мимо бытия. (115)
110
Эта проводка смысла мимо чрезвычайно характерна для современной науки, что
постоянно заставляло Бахтина искать иную, приобщенную жизни науку, науку
страсти-признания.
Отвлеченно-смысловая сторона, не соотнесенная с безысходно-действительной
единственностью, проективна; это какой-то черновик возможного свершения,
документ без подписи, никого и ни к чему не обязывающий. Бытие, отрешенное от
единственного эмоционально-волевого центра ответственности - черновой набросок,
непризнанный возможный вариант единственного бытия; только через эту
причастность единственного поступка можно выйти из бесконечных черновых
вариантов, переписать всю жизнь набело раз и навсегда. (115)
Понятие "черновик" - тоже из риторических штудий и тоже предполагает в
изобретении доминанту общих мест, которые, естественно, можно раскладывать как
пасьянс и не один раз. Однако в расположении это понятие вполне уместно.
"Мысленный черновик" примерно в это же время фигурирует у Л-Якубинского ("О
диалогической речи"), чуть позже появляется у Л.Выготского в "Мышлении и речи".
Категория переживания действительного мира-бытия - как события - есть категория
единственности, переживать предмет - значит иметь его как действительную
единственность, но эта единственность предмета и мира предполагает соотнесение с
моей единственностью. Все общее и смысловое обретает свою тяжесть и
нудительность тоже только в соотнесении с действительной единственностью. (115)
Педалирование единственности в изобретении предмета ответственной речи вполне
понятно. Но здесь скрыто намечается развитие риторического
111
алгоритма: следующий ход как обретение тяжести общего, налипание доказывающего
смысла на стержень ответственности.
Участное мышление и есть эмоционально-волевое понимание бытия как события в
конкретной ответственности на основе не-алиби в бытии, т.е. поступающее
мышление, т.е. отнесенное к себе как к единственному ответственно поступающему
мышление. (115)
Тяжесть общих мест для единственного ответственно поступающего нужна в
расположении изобретенного, в защите, утверждении, социализации своего поступка,
теперь становящегося не своим только, но в необходимой степени и общим. В
расположении нужна вся логика, весь рационализм теоретического мышления.
Но здесь возникает ряд конфликтов с теоретическим мышлением и миром
теоретического мышления. Действительное бытие-событие, данное-заданное в
эмоционально-волевых тонах, соотнесенное с единственным центром ответственности
- в своем событийном, единственно важном, тяжелом, нудительном смысле, в своей
правде определяется не само по себе, а именно в соотнесении с моей
долженствующей единственностью, нудительно действительный лик события
определяется с моего и для меня единственного места. Но ведь отсюда следует, что
сколько индивидуальных центров ответственности, единственных участников события,
а их бесконечное множество, столько разных миров события; если лик события
определяется с единственного места участного, то столько разных ликов, сколько
разных единственных мест, но где же один-единственный и единый лик? Поскольку
мое отношение [?] существенно для мира, действительно в нем его
эмоционально-волевой ценностью - признано [1нрзб],
112
то для меня эта признанная ценность, эмоционально-волевая картина мира одна, для
другого - другая. Или приходится признать своеобразной ценностью сомнение? Да,
мы признаем такой ценностью сомнение, именно оно лежит в основе нашей действенно
поступающей жизни, при этом нисколько не вступает в противоречие с теоретическим
познанием. Эта ценность сомнения нисколько не противоречит единой и единственной
правде, именно она, эта единая и единственная правда мира, его требует.
(115-116)
Если видеть в этом произведении прообраз теории диалога, то как объяснить, что
другие по большому счету появляются только во второй половине его и то только в
связи с рядом конфликтов с теоретическим мышлением? Нет, диалог просто
техническая категория риторики ответственности, правда понятая существенно
по-новому в сравнении с риторической трактовкой диалога старой риторической
традиции, но как раз в отношении этой категории заметна наиболее открытая
преемственность33.
Именно она требует, чтобы я реализовал сполна свою единственную причастность
бытию с моего единственного места. Единство целого обусловливает единственные и
ни в чем не повторимые роли всех участников. Множество неповторимо ценных личных
миров разрушило бы бытие как содержательно определенное, готовое и застывшее, но
оно именно впервые создает единое событие. Событие как себе равное, единое,
могло бы прочесть post factum безучастное, не заинтересованное в нем сознание,
но и тут для него осталась бы недоступной самая событийность события; для
действительного участника свершающегося события все стягивается к
_________
33 См. Р.Лахманн. Риторика и диалогичность в мышлении Бахтина // Риторика. ј3. -
С.72-84.
113
предстоящему единственному действию его, в его совершенно непредопределенном,
конкретном единственном и нудительном долженствовании. Дело в том, что между
ценностными картинами мира каждого участника нет и не должно быть противоречия и
из сознания [?] и просто с единственного места каждого участника. Правда событие
не есть тожественно себе равная содержательная истина, а правая единственная
позиция каждого участника, правда его конкретного действительного
долженствования. Простой пример пояснит сказанное. Я люблю другого, но не могу
любить себя, другой любит меня, но себя не любит;
каждый прав на своем месте, и не субъективно, а ответственно прав. С моего
единственного места только я-для-себя я, а все другие - другие для меня (в
эмоционально-волевом смысле этого слова). Ведь поступок мой (и чувство - как
поступок) ориентируется именно на том, что обусловлено единственностью и
неповторимостью моего места. Другой именно на своем месте в моем
эмоционально-волевом участном сознании, поскольку я его люблю как другого, а не
как себя. Любовь другого ко мне эмоционально совершенно иначе звучит для меня -
в моем личностном контексте, чем эта же любовь ко мне для него самого, и к
совершенно другому обязывает меня и его. Но, конечно, здесь нет противоречия.
Оно могло бы возникнуть для какого-то третьего, неинкарнированного безучастного
сознания. Для того сознания были бы себе равные самоценности - люди, а не я и
другой, принципиально иначе ценностно звучащие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22