В
большинстве случаев такие этические нормы представляют из себя методически не
расчлененный конгломерат различных принципов и оценок. Так, высшее положение
утилитаризма подлежит ведению и критике со стороны своей научной значимости
тремя специальными дисциплинами: психологией, философией права и социологией.
Собственно долженствование, превращение теоретического положения в норму, в
материальной этике остается совершенно не обоснованным, у материальной этики нет
даже к нему подхода:
74
утверждая существование специальных этических норм, она только слепо допускает,
что нравственное долженствование присуще некоторым содержательным положениям как
таковым, непосредственно следует из их смыслового содержания, т.е. что некоторое
теоретическое положение (высший принцип этики) по самому своему смыслу может
быть должным, предпослав, конечно, существование субъекта, человека. Этическое
долженствование извне пристегивается. Материальная этика не способна даже
уразуметь кроющейся здесь проблемы. Попытки биологически обосновать
долженствование суть недомыслия, не стоящие рассмотрения. Ясно отсюда, что все
содержательные нормы, даже [1нрзб] доказанные наукой, будут относительны по
отношению к долженствованию, ибо оно пристегнуто к ним извне. Я могу согласиться
с тем или иным положением как психолог, социолог, юрист ех cathedra, но
утверждать, что тем самым оно становится нормирующей мой поступок нормой -
значит перепрыгнуть через основную проблему. Даже для самого факта моего
действительного согласия со значимостью данного положения ex cathedra - как
моего поступка - мало еще одной в себе значимости положения и моей
психологической способности соображения, нужно еще нечто из меня исходящее,
именно нравственно должная установка моего сознания по отношению к теоретически
в себе значимому положению; эту-то нравственную установку сознания и не знает
материальная этика, точно перепрыгивая через кроющуюся здесь проблему, не видя
ее. Ни одно теоретическое положение не может непосредственно обосновать
поступка, даже поступка-мысли, в ее действительной совершенности. Вообще никаких
норм не должно знать теоретическое
75
мышление. Норма - специальная форма волеизъявления одного по отношению к другим,
и как таковая, существенно свойственная только праву (закон) и религии
(заповеди), и здесь ее действительная обязанность - как нормы - оценивается не
со стороны ее смыслового содержания, но со стороны действительной авторитетности
ее источника (волеизволение) или подлинности и точности передачи (ссылки на
закон, на писание, признанные тексты, интерпретации, проверки подлинности или -
более принципиально - основы жизни, основы законодательной власти, доказанная
боговдохновенность писания). Ее содержательно-смысловая значимость обоснована
только волеизволением (законодателем, Богом), но в сознании создающего норму в
процессе ее создания - обсуждения ее теоретической, практической значимости -
она является еще не нормой, а теоретическим установлением (форма процесса
обсуждения: правильно или полезно ли будет то-то, т.е. тому-то на пользу). Во
всех остальных областях норма является словесной формой простой передачи
условного приспособления неких теоретических положений к определенной цели: если
ты хочешь или тебе нужно то-то и то-то, то ввиду того, что... (теоретически
значимое положение), ты должен поступить так-то и так-то. Здесь именно нет
волеизволения, а следовательно, и авторитета: вся система открыта: если ты
хочешь. Проблема авторитетного волеизволения (создающего норму) есть проблема
философии права, философии религии и одна из проблем действительной нравственной
философии как основной науки, первой философии (проблема законодателя). (98-100)
76
Второй грех материальной этики - ее общность -- предположение, что
долженствование может быть распространено, относиться к каждому. Эта ошибка,
конечно, вытекает из предшествующего. Раз содержание норм взято из научно
значимого суждения, а форма [1нрзб] усвоена от права или заповеди, совершенно
неизбежна общность норм. Общность долженствования - недостаток, свойственный
также и формальной этике, к которой мы поэтому и перейдем теперь. (100)
Формальной этике чужд (конечно, в ее принципе, как формальной, а не в ее
действительном конкретном осуществлении, где обычно происходит [3нрзб] и
привнесение содержательных норм, также у Канта) разобранный нами коренной
недостаток материальной. Она исходит из существенно правильного усмотрения, что
долженствование есть категория сознания, форма, не могущая быть выведенной из
какого-нибудь определенного материального содержания. Но формальная этика,
развившаяся исключительно на почве кантианства, далее мыслит категорию
долженствования как категорию теоретического сознания, т.е. теоретизирует ее, и
вследствие этого теряет индивидуальный поступок. Но долженствование есть именно
категория индивидуального поступка, даже более, категория самой
индивидуальности, единственности поступка, его незаменимости и незаместимости,
единственной нудительности, его историчности. Категоричность императива
подменяется его общезначимостью, мыслима подобно теоретической истине. (100)
Категорический императив определяет поступок как общезначимый закон, но лишенный
определен-
77
ного положительного содержания, это сам закон как таковой, идея чистой
законности, т.е. содержанием закона является сама законность, поступок должен
быть законосообразен. Здесь есть верные моменты:
1)поступок должен быть абсолютно не случаен,
2)долженствование действительно абсолютно нудительно, категорично для меня. Но
понятие законности несравненно шире и, кроме указанных моментов, содержит такие,
которые абсолютно несовместимы с долженствованием: юридическая общность и
перенос сюда ее мира теоретической общезначимости; эти стороны законности
предают поступок чистой теории, только теоретической справедливости суждения и
именно в этой своей теоретической оправданности [2нрзб] категорический императив
как общий и общезначимый. Кант и требует этого; закон, нормирующий мой поступок,
должен быть оправдан, как могущий стать нормой всеобщего поведения, но как
произойдет это оправдание? Очевидно, лишь путем. чисто теоретических
установлении: социологических, экономических, эстетических, научных. Поступок
отброшен в теоретический мир с пустым требованием законности. (100-101)
Второй недостаток следующий: закон предписан себе самой волей, она сама
автономно делает своим законом чистую законосообразность - это имманентный закон
воли. Здесь мы видим полную аналогию с построением автономного мира культуры.
Воля-поступок создает закон, которому подчиняется, т.е. как индивидуальная
умирает в своем продукте. Воля описывает круг, замыкает себя, исключая
индивидуальную и историческую действительную активность поступка. Мы имеем здесь
ту же иллюзию, что и в теоретической философии: там активность разума, с
78
которой ничего общего не имеет моя историческая, индивидуально-ответственная
активность, для которой эта категориальная активность разума
пассивно-обязательна, здесь то же оказывается с волей. Все это в корне искажает
действительное нравственное долженствование и совершенно не дает подхода к
действительности поступка. Воля действительно творчески активна в поступке, но
совсем не задает норму, общее положение. Закон - это дело специального поступка,
поступка-мысли, но и поступок-мысль в содержательно-значимой стороне положения
не активен, он продуктивно активен лишь в момент приобщения в себе значимой
истины действительному историческому бытию (момент действительной познанности -
признанность), активен поступок в действительном единственном продукте, им
созданном (реальном действительном действии, сказанном слове, домысленной мысли,
причем отвлеченная в себе значимость действительного юридического закона здесь
лишь момент). По отношению к закону, взятому со стороны его смысловой
значимости, активность поступка выражается только в действительном
осуществляемом признании, в действенном утверждении. (101-102)
Для нас здесь не так интересны эти внутрикантианские споры о сущности
категорического императива, а интересен ряд примеров продукта активности
поступка: это сплошь традиционные риторические категории - разговор о реальном
действительном, действии, сказанном слове, помысленной мысли - совсем не
случаен, в обратном порядке выстраивается традиционный риторический алгоритм от
мысли к слову, причем к действенному слову, но у Бахтина - ив этом разница -
действие как результат мысли и слова уже эксплицировано теоретически, задано как
новый категорический императив, который помещается не в общее место, а в
79
частную ситуацию общения конкретных людей, бытие которых, выражаясь
по-кьеркегоровски-хайдеггеровски, вот! - Что же делать? - спрашивают за всю
Россию Чернышевский и Ленин. - Да вот же! - отвечает по-немецки Михаил Бахтин
(Dasein). Нельзя ставить вопросы с общего места многих, потому что ответ все
равно каждый получит со своего индивидуального единственного места. Поступок (и
одновременно его изобретение) есть нахождения ответа на свой вопрос, вернее
постановка вопроса самому себе, потом (чисто методически, а не
последовательно-темпорально), чуть позже придут и общие места для того, чтобы
прояснить этот поступок другим. Прояснить теоретически, а не пояснить в
оторванности от свершения!
В этом смысле никак нельзя разорвать и помышление мысли, сказание слова и
совершение действия: все это моменты, говоря по-бахтински, единого поступка, и
нет никакой отдельной от поступка риторики, некой проработки речевой
дискурсивности: некоего нахождения материала; расположения сюжетов, тем,
аргументов; некоего выражения словесного, стилистического; а потом запоминание,
а потом произнесение - понятно, что все это Бахтину было не столько даже чуждо,
сколько казалось примитивным, наивность учебника, конечно, отталкивала от
школьной риторики, заставляла так или иначе от нее дистанцироваться, но от этого
сама тема бахтинской мысли не стала менее риторической ни на йоту. Все стадии
классического риторического алгоритма - моменты ответственного поступка! И
наоборот: начало новой, по-настоящему новой (отнюдь не просто нео-) риторики -
ответственный поступок, включающий в себя и теоретическую, и эстетическую
области.
Итак, роковой теоретизм - отвлечение от себя единственного - имеет место и в
формальной этике, здесь ее мир практического разума есть на самом деле
теоретический мир, а не тот мир, в котором действительно свершается поступок.
Поступок, уже свершенный в чисто теоретическом мире, нуждающемся в только
теоретическом же рассмотрении, мог бы быть,
80
и то только post factum, описан и понят с точки зрения формальной этики Канта и
кантианцев. К живому поступку в реальном мире здесь нет подхода. Примат
практического разума есть на самом деле примат одной теоретической области над
всеми другими, и потому только, что это область самого пустого и непродуктивного
общего. Закон законосообразия есть пустая формула чистой теоретичности. Менее
всего подобный практический разум может обосновать первую философию. Принцип
формальной этики вовсе не есть принцип поступка, а принцип возможного обобщения
уже свершенных поступков в их теоретической транскрипции. Формальная этика сама
не продуктивна и просто [1нрзб] область современной философии культуры. Другое
дело, когда этика стремится быть логикой социальных наук. При такой постановке
трансцендентальный метод может сделаться много продуктивнее. Но зачем тогда
называть логику социальных наук этикой и говорить о примате практического
разума? Конечно, не стоит спорить о словах: подобная нравственная философия
может быть и должна быть создана, но можно и должно создать и другую, еще более
заслуживающую этого названия, если не исключительно. (102)
Конечно не стоит спорить о словах, но возможна ли философия поступка, т.е.
созерцание без рокового созерцательства, незаинтересованность и непрактичность
без отвлечения от единственного себя, т.е. нетеоретическая теория, куда поступок
входил бы во всей незавершенности протекающего события, бытия-события?:
Мне кажется, что такая философия, философия без любви к отстраненной мудрости
невозможна по определению, как сказал бы Бахтин - contradictio in adjecto.
Конечно, можно не спорить о словах и назвать философией поступка то, что не
может быть
81
философией в традиционном понимании, но можно и должно назвать эту проповедь
меня единственного риторикой поступка, потому что, хотя тут тоже вскоре
возникнут дефинитивные парадоксы, риторика традиционно стоит в непосредственной
близости к реальному становящемуся в человеческом общении событию-бытию. Что
касается оксюморонности в словосочетании риторика поступка, то здесь парадокс
носит продуктивный характер, ибо реальный человеческий поступок всегда есть
говорящее бытие; событие общения, уяснение правды наших взаимоотношений не может
произойти вне слова (подробнее Бахтин напишет об этом в статье "Слово в жизни и
слово в поэзии" и чуть позже в "Марксизме и философии языка"). Причем такой
подход ни в коей мере не делает Бахтина "пансловистом", как это привиделось
Рыклину26, Бахтин прекрасно понимает, что слово - это не все (между прочим и
риторика это всегда понимала), но - ив этом суть бахтинской риторики
ответственности - все не без слова.
Итак, нами признаны неосновательными и принципиально безнадежными все попытки
ориентировать первую философию, философию единого и единственного бытия-события
на содержательно-смысловой стороне, объективированном продукте, в отвлечении от
единственного действительного акта-поступка и автора его, теоретически
мыслящего, эстетически созерцающего, этически поступающего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22