Каталог огромен, доставка супер
Такова же и функция забвения. (130)
Бахтин гнет свою линию в трактовке эстетического. Это не пассивное
восприятие-созерцание, а любовно заинтересованное, развивающее достаточную силу
внимание - термин также из словаря школьной риторики. Охватить и удержать
предмет речи в его человеческом отношении - важнейшая задача.
Безлюбость и равнодушие никогда не разовьют достаточно сил, чтобы напряженно
замедлить над предметом, закрепить, вылепить каждую мельчайшую подробность и
деталь его. Только любовь может быть эстетически продуктивной, только в
соотнесении с любимым возможна полнота многообразия.
Напряженное замедление как продуктивная функция любви в процессе рождения, т.е.
изобретения предмета речи - существенное развитие риторической проблематики!
Нельзя сказать, чтобы категория любви была чем-то новым для риторики44,
______________
44 См., например статью О.А.Сычева "Любовь как риторическая категория" //
Риторика, ј1. - 1995. - С.13-15.
146
но в бахтинском подходе любовь становится центром изобретения, ибо налагается
запрет на безлюбостъ и равнодушие. Последним, а как раз эти качества частенько
свойственны риторике познания, отказано в продуктивности.
По отношению к ценностному центру (конкретному человеку) мира эстетического
видения не должно различать форму и содержание: человек - и формальный, и
содержательный принцип видения, в их единстве и взаимопроникновении. Только по
отношению к отвлеченно-содержательным категориям возможно это различение. Все
отвлеченно-формальные моменты становятся конкретными моментами архитектоники
только в соотнесении с конкретной ценностью смертного человека. Все
пространственные и временные отношения соотносятся только с ним и только по
отношению к нему обретают ценностный смысл:
высоко, далеко, над, под, бездна, беспредельность - все отражают жизнь и
напряжение смертного человека, конечно, не в отвлеченно-математическом значении
их, а в эмоционально-волевом ценностном смысле. (130-131)
Действительно, в изобретении совершенно невозможно разделить форму и содержание,
но принципиальным нюансом риторики поступка является модальность предписания: не
должно! В риторике познания такого императива фактически не было, напротив,
учебные руководства предписывали изобретение по общим местам как бы
безотносительно к содержанию изобретения, по общим местам можно развить любую
тему, это была форма порождения любого содержания. Не так у Бахтина. Любовно
родить предмет во всей полноте его многообразия возможно только в нераздельности
формы и содержания, причем неслиянность их на этапе изобретения может
присутствовать только теоретически.
147
Мы догадываемся, что формальное завершение связано со смертью (человека, героя,
предмета)45, но пока смертный жив вся оформленностъ его содержательна и
относительна. Он - автор, а не герои, да и герой еще находится в изобретении in
statu nascendi, он, другой, еще не оформлен, в то время как я-для-себя не
формален в принципе (как, впрочем, и не содержателен).
Только ценность смертного человека дает масштабы для пространственного и
временного ряда: пространство уплотняется как возможный кругозор смертного
человека, его возможное окружение, а время имеет ценностный вес и тяжесть как
течение жизни смертного человека, причем [?] и содержание временного
определения, и формальная тяжесть, значимое течение ритма. Если бы человек не
был смертен, эмоционально-волевой тон этого протекания, этого: раньше, позже,
еще, когда, никогда - и формальных моментов ритма был бы иной. Уничтожим
масштабы [?] жизни смертного человека - погаснет ценность переживаемого: и
ритма, и содержания. Конечно, дело здесь не в определенной математической
длительности человеческой жизни (70 лет), она может быть произвольно велика или
мала, а только в том, что есть термины, границы жизни - рождение и смерть, и
только факт наличности этих терминов создает эмоционально-волевую окраску
течения времени ограниченной жизни; и сама вечность имеет ценностный смысл лишь
в соотнесении с детерминированной жизнью. (131)
Время и пространство как формально-содержательный признак ситуации бытия
человека в ее эмоционально-волевом тоне, связанном в воплощении с интонацией, а
следовательно, в последнем счете с речевым
__________________
45 Этот подход недавно абсолютизировал К.Г.Исупов. См. его статью "Смерть
другого" в сборнике "Бахтинологая" (Спб., 1995. - С. 103-116).
148
общением. Бытие человека, даже понятие смертности у Бахтина держится на
риторических категориях. Завершение человека как его смерть осуществляется с
древности в эпидейктических надгробных и поминальных речах, из которых и
возникает эпос, в частности эпос Гомера. Однако, несмотря на традиционные
ценности смерти, Бахтин на первый план ставит ценности жизни пусть даже
смертного человека. Все-таки масштабы пространственно-временной ситуации
определяются масштабами жизни, смерть лишь задает граничные термины. Впрочем,
это лишь имеет значимые последствия в риторике поступка: жизнь ощущается и
наполняется смыслом лишь на границе со смертью, поэтому нужна настоящая любовь к
другому для изобретения речи, преодолевающей смерть, а не приближающей к ней.
Лучше всего мы можем пояснить [?] архитектоническое расположение мира
эстетического видения вокруг ценностного центра - смертного человека, дав анализ
(формально-содержательный) конкретной архитектоники какого-нибудь произведения.
Остановимся на лирической пьесе Пушкина 30-года: "Разлука".(131)
В этой лирической пьесе два действующих лица: лирический герой
(объективированный автор) и она (Ризнич), а следовательно, два ценностных
контекста, две конкретные точки для соотнесения к ним конкретных ценностных
моментов бытия, при этом второй контекст, не теряя своей самостоятельности,
ценностно объемлется первым (ценностно утверждается им); и оба этих контекста, в
свою очередь, объемлются единым ценностно-утверждающим эстетическим контекстом
автора-художника, находящегося вне архитектоники видения мира произведения (не
автор-герой, член этой архитектоники) и созерцателя. Единственное место в бытии
эстетического субъекта (автора, созерцателя), точка исхождения его эстетической
активности - объективной любви к человеку -
149
имеет только одно определение - вненаходимость всем моментам архитектонического
единства [нрзб] эстетического видения, что и делает впервые возможным обнимать
всю архитектонику и пространственную, и временную ценностно-единой утверждающей
активностью. Эстетическое вживание - видение героя, предмета изнутри - активно
свершается с этого единственного вненаходимого места, и здесь же на нем
свершается эстетическое приятие - утверждение и оформление материи вживания в
единой архитектонике видения. Вненаходимость субъекта, и пространственная, и
временная, и ценностная, - не я предмет вживания и видения - впервые делает
возможной эстетическую активность оформления. (131-132)
То, что у Бахтина предмет речи становится героем, а герой функционирует как
предмет речи хорошо показал Ш.Шустер в статье "Бахтин как теоретик риторики"46.
Этот изоморфизм терминов прослеживается им на более поздних произведениях
Бахтина. Здесь же ясно, что это была не случайная спецификация, а изначальный
замысел: видение героя, предмета изнутри полностью подтверждают этот
принципиальный факт.
Все конкретные моменты архитектоники стягиваются к двум ценностным центрам
(герой и героиня) и равно объемлются утверждающею ценностною человеческою
эстетическою активностью в едином событии. Проследим это расположение конкретных
моментов бытия:
Для берегов отчизны дальней
Ты покидала край чужой...
_________________
46 См.: Ch.LSchuster. NIikhail Bakhtin as Rhetotical Theorist // College
English. - 1985. - Vol.47. - ј6. - P.594-607. Перевод этой статьи см. в журнале
"Риторика", ј4 (в печати).
150
Берега отчизны лежат в ценностном пространственно-временном контексте жизни
героини. Для нее отчизна, в ее эмоционально-волевом тоне возможный
пространственный кругозор становится отчизной (в конкретно-ценностном смысле
слова, в полноте смысла его), с ее единственностью соотнесено и событийно
конкретизированное в "чужой край" пространство. И момент пространственного
движения из чужбины в отчизну дан, событийно свершается в ее
эмоционально-волевом тоне. Однако он конкретизирован здесь одновременно и в
контексте жизни автора как событие в ценностном контексте его жизни: ты
покидала. Для нее (в ее эмоционально-волевом тоне) она бы возвращалась, т.е.
преобладал бы более положительный ценностный тон. Это с его единственного места
в событии она "покидает". Единственное единство события его жизни, в его
эмоционально-волевом тоне дан и конкретный архитектонический момент, выраженный
эпитетом "дальней". Здесь событийно не существенно, что ей придется совершить
длинный путь, а существенно, что она будет далеко от него, хотя даль имеет
ценностный вес и в ее контексте. Здесь взаимопроникновение и единство событий
при ценностной неслиянности контекстов. (132)
Бахтин показывает, что события во всех их тонкостях прекрасно выражаются словом.
Это взаимопроникновение и ценностная неслиянность - единство события - еще
отчетливее во второй половине строфы:
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
151
И час и его эпитеты (незабвенный, печальный) и дам него и для нее событийны,
обретают вес в ее и в его временном ряду детерминированной смертной жизни. Но
его эмоционально-волевой тон преобладает. В соотнесении с ним ценностно [нрзб]
этот временной момент как ценностно заполненный разлукой час его единственной
жизни. (132-133)
Время - событийно, причем оно приобретает событийность именно в речевом
воплощении (эпитеты - событийны одновременно) как час, момент речевого общения.
В первой редакции и начало было дано в ценностном контексте героя:
Для берегов чужбины дальней
Ты покидала край родной.
Здесь чужбина (Италия) и родной край (Россия) даны в эмоционально-волевом тоне
автора-героя. В соотнесении с ней то же пространство - в событии ее жизни -
занимает [?] противоположное место. (133)
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать.
В ценностном контексте героя. Хладеющие руки старались удержать в своем
пространственном окружении, в непосредственной близости к телу - единственному
пространственному центру, который осмысляет, ценностно уплотняет и отчизну, и
чужбину, и даль, и близость, и прошлое, и краткость часа, и долготу плача, и
вечность незабвения. (133)
Витийство телесное всегда было неотъемлемой частью любой риторики.
152
Томленье страшное разлуки
Мой стон молил не прерывать.
И здесь преобладает контекст автора. Здесь содержательны и ритмическая
напряженность, и некоторое ускорение темпа - напряженность смертной
детерминированности жизни, ценностное ускорение жизненного темпа в напряженной
событийности. (133)
Темп - также изначально риторическая категория.
Ты говорила: в час свиданья
Под небом вечно голубым...
Ее и его контекст в напряженном взаимопроникновении, просквоженные единством
ценностного контекста смертного человечества: вечно голубое небо - в контексте
каждой смертной жизни. Но здесь этот момент общечеловеческой событийности дан не
непосредственно эстетическому субъекту (внеположному архитектонике мира
произведения автору-созерцателю), а изнутри контекстов героев, т.е. входит как
утвержденный ценностно момент в событие свидания. Свидание - сближение
конкретных ценностных центров жизни (его и ее) в каком бы то ни было плане
(земном, небесном, временном, невременном) - важнее [7\ событийной близости в
одном кругозоре, в одном окружении ценностном. Следующие две строфы углубленно
конкретизируют свидание.
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом
Где под скалами дремлют воды,
Заснула ты последним сном.
153
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой -
Исчез и поцелуй свиданья...
Но жду его: он за тобой!
Первые три строки этих последних двух строф изображают событийные моменты [?]
общечеловеческого контекста ценностей (красота Италии), утвержденного в
ценностном контексте героини (ее мир) и отсюда утвержденно входящего в контекст
героя. Это окружение события ее единственной смерти и для нее и для него. Здесь
возможное окружение ее жизни и будущего свидания стало действительным окружением
ее смерти. Ценностно-событийный смысл мира Италии для героя - это мир, где ее
уже нет, мир, ценностно освещенный ее уже-небытием в нем. Для нее мир, где она
могла бы быть. Все следующие строки даны в эмоционально-волевом тоне
автора-героя, но в этом тоне [нрзб] предвосхищается последняя строка:
уверенность, что обещанное свидание все же будет, что не замкнут круг
событийного взаимопроникновения их ценностных контекстов. Эмоционально-волевой
тон разлуки и несостоявшегося свидания здесь переходит в тон, подготовляя его,
верного и неизбежного свидания там. (133-134)
Таково распределение событийных моментов бытия вокруг двух ценностных центров.
Один и тот же с точки зрения содержательно-смысловой предмет (Италия) различен
как событийный момент различных ценностных контекстов: для нее - родина, для
него - чужбина, факт ее отбытия для нее - возвращение, для него - покидание и
т.д. Единая и себе-тожественная Италия и отделяющая ее от России
154
математическая себе-равная даль - здесь вошли в единство события и живы в нем не
своей содержательной тожественностью, а тем единственным местом, которое они
занимают в единстве архитектоники, расположенные вокруг единственных ценностных
центров. Можно ли, однако, противополагать единую себе-тожественную Италию как
действительную и объективную - только случайной, субъективному переживанию
Италии - родины, чужбины, Италию, где она теперь спит, субъективно-индивидуально
переживаемой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Бахтин гнет свою линию в трактовке эстетического. Это не пассивное
восприятие-созерцание, а любовно заинтересованное, развивающее достаточную силу
внимание - термин также из словаря школьной риторики. Охватить и удержать
предмет речи в его человеческом отношении - важнейшая задача.
Безлюбость и равнодушие никогда не разовьют достаточно сил, чтобы напряженно
замедлить над предметом, закрепить, вылепить каждую мельчайшую подробность и
деталь его. Только любовь может быть эстетически продуктивной, только в
соотнесении с любимым возможна полнота многообразия.
Напряженное замедление как продуктивная функция любви в процессе рождения, т.е.
изобретения предмета речи - существенное развитие риторической проблематики!
Нельзя сказать, чтобы категория любви была чем-то новым для риторики44,
______________
44 См., например статью О.А.Сычева "Любовь как риторическая категория" //
Риторика, ј1. - 1995. - С.13-15.
146
но в бахтинском подходе любовь становится центром изобретения, ибо налагается
запрет на безлюбостъ и равнодушие. Последним, а как раз эти качества частенько
свойственны риторике познания, отказано в продуктивности.
По отношению к ценностному центру (конкретному человеку) мира эстетического
видения не должно различать форму и содержание: человек - и формальный, и
содержательный принцип видения, в их единстве и взаимопроникновении. Только по
отношению к отвлеченно-содержательным категориям возможно это различение. Все
отвлеченно-формальные моменты становятся конкретными моментами архитектоники
только в соотнесении с конкретной ценностью смертного человека. Все
пространственные и временные отношения соотносятся только с ним и только по
отношению к нему обретают ценностный смысл:
высоко, далеко, над, под, бездна, беспредельность - все отражают жизнь и
напряжение смертного человека, конечно, не в отвлеченно-математическом значении
их, а в эмоционально-волевом ценностном смысле. (130-131)
Действительно, в изобретении совершенно невозможно разделить форму и содержание,
но принципиальным нюансом риторики поступка является модальность предписания: не
должно! В риторике познания такого императива фактически не было, напротив,
учебные руководства предписывали изобретение по общим местам как бы
безотносительно к содержанию изобретения, по общим местам можно развить любую
тему, это была форма порождения любого содержания. Не так у Бахтина. Любовно
родить предмет во всей полноте его многообразия возможно только в нераздельности
формы и содержания, причем неслиянность их на этапе изобретения может
присутствовать только теоретически.
147
Мы догадываемся, что формальное завершение связано со смертью (человека, героя,
предмета)45, но пока смертный жив вся оформленностъ его содержательна и
относительна. Он - автор, а не герои, да и герой еще находится в изобретении in
statu nascendi, он, другой, еще не оформлен, в то время как я-для-себя не
формален в принципе (как, впрочем, и не содержателен).
Только ценность смертного человека дает масштабы для пространственного и
временного ряда: пространство уплотняется как возможный кругозор смертного
человека, его возможное окружение, а время имеет ценностный вес и тяжесть как
течение жизни смертного человека, причем [?] и содержание временного
определения, и формальная тяжесть, значимое течение ритма. Если бы человек не
был смертен, эмоционально-волевой тон этого протекания, этого: раньше, позже,
еще, когда, никогда - и формальных моментов ритма был бы иной. Уничтожим
масштабы [?] жизни смертного человека - погаснет ценность переживаемого: и
ритма, и содержания. Конечно, дело здесь не в определенной математической
длительности человеческой жизни (70 лет), она может быть произвольно велика или
мала, а только в том, что есть термины, границы жизни - рождение и смерть, и
только факт наличности этих терминов создает эмоционально-волевую окраску
течения времени ограниченной жизни; и сама вечность имеет ценностный смысл лишь
в соотнесении с детерминированной жизнью. (131)
Время и пространство как формально-содержательный признак ситуации бытия
человека в ее эмоционально-волевом тоне, связанном в воплощении с интонацией, а
следовательно, в последнем счете с речевым
__________________
45 Этот подход недавно абсолютизировал К.Г.Исупов. См. его статью "Смерть
другого" в сборнике "Бахтинологая" (Спб., 1995. - С. 103-116).
148
общением. Бытие человека, даже понятие смертности у Бахтина держится на
риторических категориях. Завершение человека как его смерть осуществляется с
древности в эпидейктических надгробных и поминальных речах, из которых и
возникает эпос, в частности эпос Гомера. Однако, несмотря на традиционные
ценности смерти, Бахтин на первый план ставит ценности жизни пусть даже
смертного человека. Все-таки масштабы пространственно-временной ситуации
определяются масштабами жизни, смерть лишь задает граничные термины. Впрочем,
это лишь имеет значимые последствия в риторике поступка: жизнь ощущается и
наполняется смыслом лишь на границе со смертью, поэтому нужна настоящая любовь к
другому для изобретения речи, преодолевающей смерть, а не приближающей к ней.
Лучше всего мы можем пояснить [?] архитектоническое расположение мира
эстетического видения вокруг ценностного центра - смертного человека, дав анализ
(формально-содержательный) конкретной архитектоники какого-нибудь произведения.
Остановимся на лирической пьесе Пушкина 30-года: "Разлука".(131)
В этой лирической пьесе два действующих лица: лирический герой
(объективированный автор) и она (Ризнич), а следовательно, два ценностных
контекста, две конкретные точки для соотнесения к ним конкретных ценностных
моментов бытия, при этом второй контекст, не теряя своей самостоятельности,
ценностно объемлется первым (ценностно утверждается им); и оба этих контекста, в
свою очередь, объемлются единым ценностно-утверждающим эстетическим контекстом
автора-художника, находящегося вне архитектоники видения мира произведения (не
автор-герой, член этой архитектоники) и созерцателя. Единственное место в бытии
эстетического субъекта (автора, созерцателя), точка исхождения его эстетической
активности - объективной любви к человеку -
149
имеет только одно определение - вненаходимость всем моментам архитектонического
единства [нрзб] эстетического видения, что и делает впервые возможным обнимать
всю архитектонику и пространственную, и временную ценностно-единой утверждающей
активностью. Эстетическое вживание - видение героя, предмета изнутри - активно
свершается с этого единственного вненаходимого места, и здесь же на нем
свершается эстетическое приятие - утверждение и оформление материи вживания в
единой архитектонике видения. Вненаходимость субъекта, и пространственная, и
временная, и ценностная, - не я предмет вживания и видения - впервые делает
возможной эстетическую активность оформления. (131-132)
То, что у Бахтина предмет речи становится героем, а герой функционирует как
предмет речи хорошо показал Ш.Шустер в статье "Бахтин как теоретик риторики"46.
Этот изоморфизм терминов прослеживается им на более поздних произведениях
Бахтина. Здесь же ясно, что это была не случайная спецификация, а изначальный
замысел: видение героя, предмета изнутри полностью подтверждают этот
принципиальный факт.
Все конкретные моменты архитектоники стягиваются к двум ценностным центрам
(герой и героиня) и равно объемлются утверждающею ценностною человеческою
эстетическою активностью в едином событии. Проследим это расположение конкретных
моментов бытия:
Для берегов отчизны дальней
Ты покидала край чужой...
_________________
46 См.: Ch.LSchuster. NIikhail Bakhtin as Rhetotical Theorist // College
English. - 1985. - Vol.47. - ј6. - P.594-607. Перевод этой статьи см. в журнале
"Риторика", ј4 (в печати).
150
Берега отчизны лежат в ценностном пространственно-временном контексте жизни
героини. Для нее отчизна, в ее эмоционально-волевом тоне возможный
пространственный кругозор становится отчизной (в конкретно-ценностном смысле
слова, в полноте смысла его), с ее единственностью соотнесено и событийно
конкретизированное в "чужой край" пространство. И момент пространственного
движения из чужбины в отчизну дан, событийно свершается в ее
эмоционально-волевом тоне. Однако он конкретизирован здесь одновременно и в
контексте жизни автора как событие в ценностном контексте его жизни: ты
покидала. Для нее (в ее эмоционально-волевом тоне) она бы возвращалась, т.е.
преобладал бы более положительный ценностный тон. Это с его единственного места
в событии она "покидает". Единственное единство события его жизни, в его
эмоционально-волевом тоне дан и конкретный архитектонический момент, выраженный
эпитетом "дальней". Здесь событийно не существенно, что ей придется совершить
длинный путь, а существенно, что она будет далеко от него, хотя даль имеет
ценностный вес и в ее контексте. Здесь взаимопроникновение и единство событий
при ценностной неслиянности контекстов. (132)
Бахтин показывает, что события во всех их тонкостях прекрасно выражаются словом.
Это взаимопроникновение и ценностная неслиянность - единство события - еще
отчетливее во второй половине строфы:
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
151
И час и его эпитеты (незабвенный, печальный) и дам него и для нее событийны,
обретают вес в ее и в его временном ряду детерминированной смертной жизни. Но
его эмоционально-волевой тон преобладает. В соотнесении с ним ценностно [нрзб]
этот временной момент как ценностно заполненный разлукой час его единственной
жизни. (132-133)
Время - событийно, причем оно приобретает событийность именно в речевом
воплощении (эпитеты - событийны одновременно) как час, момент речевого общения.
В первой редакции и начало было дано в ценностном контексте героя:
Для берегов чужбины дальней
Ты покидала край родной.
Здесь чужбина (Италия) и родной край (Россия) даны в эмоционально-волевом тоне
автора-героя. В соотнесении с ней то же пространство - в событии ее жизни -
занимает [?] противоположное место. (133)
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать.
В ценностном контексте героя. Хладеющие руки старались удержать в своем
пространственном окружении, в непосредственной близости к телу - единственному
пространственному центру, который осмысляет, ценностно уплотняет и отчизну, и
чужбину, и даль, и близость, и прошлое, и краткость часа, и долготу плача, и
вечность незабвения. (133)
Витийство телесное всегда было неотъемлемой частью любой риторики.
152
Томленье страшное разлуки
Мой стон молил не прерывать.
И здесь преобладает контекст автора. Здесь содержательны и ритмическая
напряженность, и некоторое ускорение темпа - напряженность смертной
детерминированности жизни, ценностное ускорение жизненного темпа в напряженной
событийности. (133)
Темп - также изначально риторическая категория.
Ты говорила: в час свиданья
Под небом вечно голубым...
Ее и его контекст в напряженном взаимопроникновении, просквоженные единством
ценностного контекста смертного человечества: вечно голубое небо - в контексте
каждой смертной жизни. Но здесь этот момент общечеловеческой событийности дан не
непосредственно эстетическому субъекту (внеположному архитектонике мира
произведения автору-созерцателю), а изнутри контекстов героев, т.е. входит как
утвержденный ценностно момент в событие свидания. Свидание - сближение
конкретных ценностных центров жизни (его и ее) в каком бы то ни было плане
(земном, небесном, временном, невременном) - важнее [7\ событийной близости в
одном кругозоре, в одном окружении ценностном. Следующие две строфы углубленно
конкретизируют свидание.
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом
Где под скалами дремлют воды,
Заснула ты последним сном.
153
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой -
Исчез и поцелуй свиданья...
Но жду его: он за тобой!
Первые три строки этих последних двух строф изображают событийные моменты [?]
общечеловеческого контекста ценностей (красота Италии), утвержденного в
ценностном контексте героини (ее мир) и отсюда утвержденно входящего в контекст
героя. Это окружение события ее единственной смерти и для нее и для него. Здесь
возможное окружение ее жизни и будущего свидания стало действительным окружением
ее смерти. Ценностно-событийный смысл мира Италии для героя - это мир, где ее
уже нет, мир, ценностно освещенный ее уже-небытием в нем. Для нее мир, где она
могла бы быть. Все следующие строки даны в эмоционально-волевом тоне
автора-героя, но в этом тоне [нрзб] предвосхищается последняя строка:
уверенность, что обещанное свидание все же будет, что не замкнут круг
событийного взаимопроникновения их ценностных контекстов. Эмоционально-волевой
тон разлуки и несостоявшегося свидания здесь переходит в тон, подготовляя его,
верного и неизбежного свидания там. (133-134)
Таково распределение событийных моментов бытия вокруг двух ценностных центров.
Один и тот же с точки зрения содержательно-смысловой предмет (Италия) различен
как событийный момент различных ценностных контекстов: для нее - родина, для
него - чужбина, факт ее отбытия для нее - возвращение, для него - покидание и
т.д. Единая и себе-тожественная Италия и отделяющая ее от России
154
математическая себе-равная даль - здесь вошли в единство события и живы в нем не
своей содержательной тожественностью, а тем единственным местом, которое они
занимают в единстве архитектоники, расположенные вокруг единственных ценностных
центров. Можно ли, однако, противополагать единую себе-тожественную Италию как
действительную и объективную - только случайной, субъективному переживанию
Италии - родины, чужбины, Италию, где она теперь спит, субъективно-индивидуально
переживаемой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22