А потом, когда я понял куда попал и поверил этому, шок был ужасный, то смеюсь, то плачу – хоть снова беги, топись. Потом стал втягиваться, привыкать к хорошей пище, тишине. Да и сестре помещика приглянулся, Афродите Степановне, моей нынешней супруге, а она мне. Выдающаяся, скажу вам, женщина. Месяца не прошло, как стали мы с ней, значит, женихаться. Я стал помогать Амуру Степановичу по хозяйству, новшества вводить. Я вам говорил, что у меня законченное высшее образование?
– Говорили.
– Потом у меня проявились способности к лекарству. Начал полечивать местных помещиков: закапала копейка, появился авторитет, я стал даже известен во всём уезде. Амур Степанович гордился моей славою и придумал мне назваться именем его умершего родственника Виктора Абрамовича Пузырева. А как подошло у нас с Афродитой Степановной к венчанию, то вытребовали мы из Тульской геральдики паспорт на имя покойного родственника. Так и стал я тульским дворянином и титулярным советником. Только мы с Афродитой Степановной обвенчались, как Амур Степанович преставился от апоплексического удара и оставил нас сиротами.
– Именьице-то вам досталось?
– Горе нам досталось без дорогого покойника, а именьице-то что, дрянь именьице – всего-то пятьдесят душ и шесть сот десятин. Крестьяне, поверите, все бездельники и прохвосты, все норовят от барщины сачкануть, чужое урвать. Я поначалу решил с ними по-человечески – соцсоревнование затеял, соцобязательства заставил брать. Думал, так производительность труда повышу. Ан, дудки! Им бы только от работы отлынивать да брюхо свое набивать. Я терпел, сколько мог, а потом взялся всерьез за дисциплину, навел порядок, и сейчас у меня как в армии! Всё на своих местах, всё по приказу, и, поверите, доходы удвоились. Баб и детишек сумел эффективно использовать, еще денежки. Потом в зимнее время, чтобы бока не отлежали на печках, артель организовал по производству валенок. Мне бы тысчонку-другую душ, я бы большие дела затеял!
– А крестьянам ваши нововведения нравятся?
– А что им, довольны! Чем баклуши-то бить, всё лучше быть при деле.
– А крестьянам-то какая корысть? Вы им что-нибудь платите?
– Так им-то деньги без надобности, всё одно пропьют. Им и то лестно, что барину хорошо.
– Вы это серьезно? – спросил я, всматриваясь в новоявленного крепостника и мироеда социалистического разлива.
– А то как, конечно, серьезнее серьезного! Экономика должна быть экономной – это мудрый лозунг. Сами посудите, если каждый внесет в общую копилку по сто рублей в год. Для одного – тьфу, а в общаке это уже сумма. Да и другие возможности нужно изыскивать. Была у меня мысль прикупить мертвых душ у соседей и заложить в банке, да банков пока в России нет. Представляете, дикость какая!
– Это вы сами придумали, или у Гоголя идею позаимствовали?
– Где тот Гоголь, он, поди, еще и не родился. А идейка, между прочим, занятная. Вы не в курсе, когда у нас земельные банки откроются?
– Наверное, при Александре, судя по тому, что отец Евгения Онегина прозакладывался к середине двадцатых годов.
– Вы, я вижу человек образованный. У вас есть законченное высшее образование?
– А вам на что знать?
– Я слабо историю знаю, хотя и имею законченное высшее образование, совсем не помню, что должно произойти в историческом плане, ну, какие войны будут, или какой царь на престол взойдет. На этом, между прочим, можно срубить неплохие бабки.
– Так вы что, совсем ничего из школьной истории не помните?
– Почему не помню, про Великую Октябрьскую революцию помню и про войну с немцами, про программу максимум и план ГОЭЛРО.
– Понятно.
– Если бы вы мне помогли, я смог бы подготовиться…
– У меня нет законченного высшего образования, – прервал я мечты Пузырева.
– Жаль, я на вас рассчитывал. Кстати, о деньгах… Голова у вас прошла?
– Прошла.
– Так извольте за лечение расчесться.
– За что?
– За лечение.
Я пристально посмотрел на бывшего советского человека, ныне тульского дворянина Пузырева.
– И сколько я вам обязан?
– Пять рублей, – не моргнув глазом, ответил он.
– Серебром или ассигнациями?
– Желательно серебром-с, – блеснул жадным глазом наш былой современник.
Я вытащил портмоне и отсчитал ему пять рублей мелочью. Он внимательно следил за каждой монеткой, долго пересчитывал гривенники и пятачки, потом ссыпал их в потертый кожаный кошелек.
– Денежки, они счет любят, – сообщил он мне. – Здесь на пути ночной кабачок есть, я целовальника знаю, можно пропустить по паре рюмочек за знакомство. Давайте зайдем, отметим встречу, так сказать, соотечественников и земляков…
– Не хочу.
– А зря, вы я вижу, человек при деньгах, угостили бы нового знакомого.
– Слушай ты, козел, а ну вали отсюда, пока пинка не получил! – взорвался я от такого жлобства.
Пузырев ошарашено уставился на меня, пораженный неспровоцированной, по его мнению, грубостью.
– Я, я удивлен, товарищ, – забормотал он. – Вы забываетесь, в конце концов, я дворянин и не позволю…
– Пузырь ты обоссаный, а не дворянин, а ну пошел вон!
Лицо Виктора Абрамовича налилось кровью.
– Вы не смеете меня оскорблять! Я требую эту, как ее, сатисфакцию!
– Отлично, будем немедленно стреляться, – поддержал я его святой порыв. – С пяти шагов, до смерти. К барьеру, Пузырев!
Я на полном серьезе отчертил сапогом черту и собрался отмерить дистанцию.
– Это, в конце концов, неблагородно, – пробормотал мой противник и, не взглянув на меня, сутулясь, пошел прочь.
Мне стало немного стыдно за свою грубость, но, в конце концов, я иногда могу себе позволить неконтролируемые эмоции. Потому, плюнув вдогонку своему современнику, я вернулся и пошел досыпать.
Утром меня разбудила возня слуг, собирающих вещи. Я встал, почистил зубы толченым мелом, умылся и вышел в общую гостиную. Пузырева там не было.
– А где господин в зеленом сюртуке? – спросил я хозяина.
– Уехал, – ответил тот сердитым голосом, – а за ночлег и овес для лошади не заплатил.
– А ты в полицию на него пожалуйся, – посоветовал я. – Я его фамилию знаю.
Хозяин усмехнулся и махнул рукой.
Глава двенадцатая
До Петербурга мы доехали по довольно сносной дороге. Столица оказалась сравнительно небольшим городом, имеющим мало общего со знакомым мне Ленинградом. В начале Невского проспекта с роскошными домами еще соседствовали халупы, окруженные огородами. Наш караван свернул с оживленного проспекта на боковую улочку, и до квартиры Антона Ивановича мы добирались каким-то диковинным, кружным путем, чтобы не нарваться на неприятности с нашими не очень квалифицированными ездовыми. Поэтому я получил только общее представление о городе.
Даже район, близкий к императорскому дворцу, был еще не благоустроен. Вместо будущего Казанского собора высились груды строительных материалов, а берега Невы были топки и пологи. Гранитные набережные только-только начинали возводиться. Около самого Зимнего дворца только несколько сот метров облицованного берега заявляли о своем будущем гранитном величии.
Поблуждав по второстепенным улочкам, мы опять выехали на Невский проспект, а оттуда свернули на Садовую улицу, в конце которой Антон Иванович снимал квартиру. Садовая была застроена невзрачными разнокалиберными домишками и утопала в садах.
Предок квартировал во флигельке, стоящем в глубине заросшего лопухами двора. Домик, крошечный сам по себе, был еще разделен на две половины с разными входами. В одной половине жил Антон Иванович, в другой, чуть большей, многодетный чиновник с толстой, круглолицей супругой.
Квартира Антона Ивановича состояла из холодных соней и двух комнатенок по десять-двенадцать квадратных метров каждая. Когда вся наша компания ввалилась в помещение, в нем стало тесно, как в купе поезда.
Предок казался немного смущенным непрезентабельностью своего жилья и скрывал это за суетливым гостеприимством. Похоже было, что свалившееся на него «богатство» только добавило ему хлопот. Даже в пустынном хозяйском дворе пристроить большую старомодную карету, коляску, подводы и лошадей кучерам удалось с трудом. Они заполнили весь двор, и недовольный домовладелец несколько раз демонстративно прошелся около флигелька, неодобрительно рассматривая новое имущество жильца.
– Вот ведь язва, – огорченно сказал Антон Иванович. – Сейчас заявится, начнет разводить турусы на колесах.
Он знал своего хозяина и не ошибся. После очередного обхода загроможденного владения, тучный хозяин предстал перед нами во всём своем грозном облике.
– Антон Иванович, это что же такое творится! Кареты, табун лошадей! Ежели вы такой состоятельный человек, то и за постой надобно платить соответственно.
– Помилуйте, Модест Архипович, – заискивающе ответил квартиросъемщик, – мы только приехали, разбираемся. Как смогу, подойду к вашей милости. Что за спех, али мы не свои люди, не разочтемся? Вот и братец мой двоюродный приехали, позвольте отрекомендовать, известнейший лекарь, вхож в первейшие дома.
Хозяин без интереса глянул на меня и слегка поклонился.
– Я ничего противу ваших сродственников не имею, почтенный Антон Иванович, однако рассудите по справедливости, негоже приводить табун лошадей в семейный дом, когда снимаешь всего полфлигеля.
– А нет ли у вас Модест Архипович каретного сарая и конюшни? – перебил я излияния домохозяина.
– Как не быть, – ответил он. – Не то чтобы хоромы какие или специально, но за отдельную плату оченно можно постараться и предоставить для удовольствия, ежели господа благородные и с понятием.
– Это оченно разумно, особливо ежели при артикуле и параграфе и по уложению от Высочайшего Изволения, а токмо же во избежание и на законном основании, как вы изволили ответствовать, как персона и по умолчанию, – значительным голосом и без тени улыбки на лице, понес я несусветный вздор, весьма строго глядя на опешившего Модеста Архиповича.
– Уильяма Шекспира и Антония Страдивари изволите знать? – продолжил я наезжать на корыстолюбивого толстяка.
– Никак нет-с, – почтительно ответил он.
– А Петра Ивановича Добчинского?
– Не имею чести-с,
– Плохо. Государь знает, а вы не знаете! За такое не похвалят!
– Виноват-с, – убитым голосом покаялся Модест Архипович.
– Может быть, вы знаете хотя бы судью Ляпкина-Тяпкина?
– Милостивый государь, помилуйте сироту, не погубите, не знаю я судью, я отец семейства и со всем моим почтением…
– Ну, ладно, иди, братец, устраивай лошадей и не забудь распорядиться овса им задать, а я посмотрю, что для тебя можно сделать.
Хозяин вымучено улыбнулся и поспешно удалился. Антон Иванович, глядевший на меня во все глаза во время нашего загадочного диалога, прыснул:
– Где это ты, внучек, таким словам научился и чего это за ахинея была?
– Не ахинея, а околесица, – поправил я. – А научился в священном писании. Помнишь, как начинается Библия? «Сначала было слово, и слово было у Бога».
– Ну, ну, не кощунствуй, пожалуйста. Тем более что так начинается не Библия, а Евангелие от Иоанна. Только причем тут Писание и бедный Модест Архипович?
– Всё очень просто, – охотно пояснил я, – для твоего Модеста, как для большинства людей, слово в чем-то священно. Обрати внимание, как он изъясняется: мутно и замысловато. Так вот, для него всякий, кто говорит еще непонятнее, чем он, да еще с казенными словами, – начальник. А начальства у нас все бояться, так как неизвестно, какую пакость оно может сделать, тем более непонятно, за что и как
– А кто такие, которых ты называл?
– Один великий драматург, другой скрипичный мастер, а прочие – герои пиесы.
– Не слышал. А что за пиеса?
– «Ревизор» Николая Гоголя. Она пока не написана, автор еще только через несколько лет родится.
– Эка у тебя получается, все умные люди еще не родились.
– Пушкин-то родился, ты сам его видел.
– Только что Пушкин.
– Ты, Антон, не комплексуй за свое время.
– Чего не… делай?
– Не переживай, говорю, за свое время. У вас есть Иван Андреевич Крылов, Гаврила Державин, Фонвизин, а скоро гениев целая куча появится. Литературными талантами Россия в следующем веке весь мир обскачет.
– А что за Крылов такой? Наш родственник?
– Вряд ли. Впрочем, не знаю. Он библиотекарем служит, только не помню где, в Москве или Питере. Крылов пока мало известен, сейчас он пишет стихотворные комедии, которые ему не очень удаются, а как найдет свой жанр, басни, сразу в школьные учебники угодит. Мне кажется, что талантливому человеку важно совпасть со временем, когда он может быть востребован. Как говорится: «главное родиться не гением, а главное родиться вовремя». В мое время подсчитали, что на каждые пятьдесят тысяч детей рождается один гений, а реализуется один на сто миллионов. Остальные по разным причинам не могут добиться востребования. Представь, что в крепостной семье в имении самодура-помещика родился такой одаренный ребенок. Что с ним станет?
– Ну, ты, брат, загнул. Чего бы в крестьянской семье такому уникуму нарождаться? Что, дворянских мало?
– А у каких дворян гениальные дети должны рождаться, у столбовых, служивых или титулованных?
– У любых, дворянин – они есть дворянин.
– Это ты так считаешь, потому что сам не из родовитых, а Рюриковичи или Гедиминовичи по-другому признаку знатность различают. Так что забудь, что ты махровый крепостник и учти, что все люди равны при рождении. Так написано в Декларации прав человека. Ее примут уже всего через сто пятьдесят лет. Правда, в России ее текст решатся опубликовать еще лет через сорок.
– Не нравится мне, Алексей, что ты всё время на Россию наезжаешь, – недовольно сказал предок. – И чего ты смеешься?
– Где это ты словечко «наезжать» подцепил?
Антон Иванович не успел ответить – наш содержательный разговор прервал осторожный стук в дверь и в комнатенку втиснулся дородный домохозяин. Теперь он излучал флюиды доброжелательности, и мы мигом разрешили все вопросы размещения: дворовых поселили в людской большого хозяйского дома, а лошадей и экипажи за умеренную плату взяли на постой в соседнее подворье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38