Пращур, наконец, объяснился с Чичериной и просил ее руки у губернаторской четы. Получив формальное согласие, он был на седьмом небе от счастья и собирался по прибытии в полк просить отставку, чтобы полностью посвятить себя тихим супружеским радостям.
Между тем назревала проблема с Лизиной камеристкой Лидией Петровной. Ревнивая женщина совсем затравила сценами свою хозяйку. Напрямую меня это не касалось. Я старался с Лидией Петровной не сталкиваться. Ночевала камеристка в общей людской и о ночных выходках хозяйки могла только догадываться.
Однако характер наших с Лизой отношений был для нее ясен с самого начала, и она испытывала ко мне жгучую ненависть, видимо переходящую и на госпожу. Что могло придти в голову женщине такого темперамента, я не представлял. Мой совет миледи дать камеристке вольную пока ни к чему хорошему не привел. Получив от госпожи документ, она впала в страшное неистовство, разодрала его в клочья и пригрозила покончить жизнь самоубийством. Елизавета Генриховна пасовала перед служанкой и трусила прибегнуть к радикальным методам.
Однако внезапно всё разрешилось странным образом: камеристка исчезла. Миледи облегченно вздохнула и никому, кроме меня, об этом не сказала. Когда же кто-то из губернаторского окружения поинтересовался, почему не видно Лидии Петровны, не моргнув глазом, соврала, что отпустила ее навестить больного отца.
Подозревать, что Лиза замочила служанку и закопала в парке, я не стал, и вскоре выбросил эту историю из головы, не предполагая, что в будущем судьба снова сведет меня с этой странной, если не сказать, страшной женщиной.
Две недели ожидания, в конце концов, прошли. Генерал получил депеши из Петербурга.
Увы, я потерял это время совершенно напрасно. Ничего утешительного или хотя бы информативного высокопоставленные друзья не сообщили. Всё, что они смогли узнать, было так же неопределенно, как и то, что я узнал здесь. Судьбой Али занимался сам император и его особо доверенные придворные, не входившие в круги старой знати.
В письмах просматривались скрытые намеки, подтверждающие наши предположения, что всё как-то связано с происхождением жены, но всё подавалось в очень завуалированной форме. Никто из друзей губернатора не осмеливался доверить бумаге то, что, может быть, и знал. Мне осталось одно – ехать и разбираться на месте.
В ознаменовании нашего отъезда был устроен прощальный вечер, не хуже и не лучше всех подобных вечеров. Было много выпито и съедено, сказано теплых слов и дано заверение в вечной дружбе и памяти.
Расставание с миледи было тяжелым, она заревела мне всю подушку и клялась помнить меня весь свой век. Я тоже успел к ней привязаться, потому старался быть предельно нежным и внимательным, хотя мысли мои были уже в другом месте. Лиза то успокаивалась, то порывалась ехать за мной, я убеждал ее этого не делать, напоминая обещание, данное мужу, сохранить за будущим (как она надеялась) сыном кресло пэра в палате лордов и богатые наследственные владения.
Последнюю ночь мы с Елизаветой Генриховной провели вместе. Как ни был я озабочен предстоящими перипетиями, но оттолкнуть женщину, жаждущую внимания, не мог.
Уводят милых корабли,
Уводит их дорога белая.
И вопль стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?».
Миледи Вудхарс мне ничего плохого не сделала, напротив, она облегчила ожидание и как-то отвлекла от грустных мыслей, но душой я к ней не прикипел и, расставаясь, не рвал себе душу. Если немного перефразировать поэта Н. Асеева, то получится точная картина моего к ней отношения.
Слышишь, вона заныл опять.
Ты глумишься, а мне не совестно.
Можно с каждою женщиной спать,
Но не каждая встанет в бессоннице.
Прощание с губернаторской четой было сердечным и трогательным. Мы крепко троекратно расцеловались, как будущие родственники, и Сергей Ильич вручил мне несколько рекомендательных писем к своим друзьям. На этом мы и расстались.
Глава девятая
Отъезд был намечен на ранее утро. Однако еще с вечера всё пошло наперекосяк. Первой неожиданностью был отказ волхва Костюкова ехать вместе с нами. Это было тем более неожиданно, что его (вымышленное) имя уже было вписано в подорожную грамоту. Я попытался добиться вразумительных объяснений, но Илья Ефимович начал крутить и темнить, что было, по крайней мере, обидно, учитывая наши хорошие отношения. В конце концов, он полупризнался, что ему кем-то было запрещено ехать вместе со мной.
По предыдущим нашим с ним разговорам выходило, что для возвращения в двадцатый век мне нужно было заручиться помощью каких-то влиятельных в астральных и колдовских сферах лиц. Однако ничего конкретного об этих персонах Костюков не сообщал. Как только я начинал выспрашивать его предметно, он тут же переводил разговор на другую тему. Об интересующих меня вещах удавалось поговорить только вскользь, между прочим.
Почему-то Костюков не хотел или не мог связать меня напрямую с этими таинственными, не знаю, как и сказать: людьми или личностями. Пока я надеялся на его участие и помощь, можно было не очень вникать в запутанные подробности мистических игр, но когда он отказался ехать, я попадал в сложное положение. Теперь мне нужно было самому искать милости неведомых доброжелателей и обходить неизвестные капканы.
– Я сам смогу справиться? – спросил я его, когда все аргументы были исчерпаны и он твердо сказал, что остается.
– Должен справиться, хотя всякое может случиться. Это какая карта выпадет.
– Вы можете хотя бы объяснить, что это за могущественные люди, и каких милостей мне у них просить?
– Нет, – коротко и конкретно ответил Костюков.
– Почему? – продолжал упорствовать я.
– Сие не моя тайна, а ты не посвящен.
– Так как же я смогу с ними договориться, если даже не знаю, с кем и о чем говорить?! – в конце концов возмутился я.
– Это зависит от их доброй воли. Если захотят, то всё узнаешь. Коли будут к тебе благорасположены, то всё прояснится, коли нет …Тогда ничего и не будет.
Теперь положение стало немного понятнее. Во всяком случае, я смог представить себе какую-то систему.
– Мне нужно как-нибудь объявляться, привлекать к себе внимание этих людей?
– Кому ведомо многое, тому не нужно, а кому не ведомо, тому и знать не надобно, – опять перешел на околичности Илья Ефимович.
– На вас, если что, можно ссылаться?
– Кому ведомо… – опять завел он свою бодягу.
– Понятно, кому ведомо, тому ведомо. А к кому обратиться, как я узнаю?
– Сами объявятся, коли будет твой расклад. А большего, прости, сказать не смею, ты не посвящен.
– Они меня, что, сами найдут?
– Нет, ты им не нужен.
– Так как же я с ними смогу встретиться? – сердито спросил я, начиная терять терпение.
– Пусть о том думает твоя Фортуна.
Я мысленно плюнул и прекратил расспросы. То ли действительно от Костюкова ничего не зависело, то ли он просто морочил мне голову.
«Ну и черт с вами всеми, – подумал я, – в конце концов, скоро наступит XIX век, и он будет повеселей, чем нынешний. Начнутся либеральные реформы, то да се, наполеоновские войны, свободомыслие и нигилизм, а я покуда займусь медицинской практикой, подкоплю деньжат, куплю деревеньку, буду с девками в бане париться…»
– Чтобы анафема на головы этих остолопов, – хмуро сказал, входя ко мне в комнату, Антон Иванович и окончательно прервал наш с Костюковым разговор и прощание. Он ходил проверять степень готовности нашей дворни к началу путешествия и вернулся злой, как черт. – Поди, целый день дулись в карты и водку пили, до сих пор ничего не собрано. Ты всё говоришь, что холопы такие же люди, что и мы, потому их нельзя бить в морды, вот иди и разбирайся с ними сам, а я больше палец о палец не ударю.
Я утвердительно кивнул, но разбираться с дворней не пошел. В конце концов, утро вечера мудренее. Главное, что мы завтра, наконец, тронемся в путь.
Ранним утром я встал пораньше и, не дожидаясь Антона Ивановича, прощающегося в большом доме с невестой, пошел проверить готовность нашего поезда.
Увы, я был первой ласточкой во влажных предрассветных сумерках. Никаких признаков подготовки заметно не было. Прождав минут пятнадцать около конюшни и каретного сарая, злой и раздраженный, я отправился выяснять, куда подевалась наша челядь.
Первым мне попался Иван, уже возвращающийся с поисков исчезнувшей дворни. Как ему удалось узнать, все оказались около кузнецы, так как расковалась одна из лошадей, а кузнец еще почивал. Так что нам выехать на рассвете оказалось никак невозможно. Кроме того, выяснилось, что упряжь неисправна и ее еще вчера отнесли к шорнику, а он оказался пьян. Кроме того, у экипажей не перетянуты и не смазаны колеса.
Под ударами судьбы я позабыл, что крепостные такие же люди, как и мы, вольные, и начал махать кулаками у виноватых носов, обещая разбить их в лепешки, если сей момент всё не будет исполнено самым лучшим образом.
– Петя! – взял я под микитки своего недавнего приятеля и помощника. – Ты здесь валяешься на боку две недели, и опять будешь говорить, что у тебя не было времени смазать оси?
– Так где здесь дегтя взять? Нету тут дегтя-то, – начал было придуриваться он, но, встретив мой свирепый взгляд, молчком побежал смазывать колеса.
Началась общая беготня и неразбериха, за которой, откровенно издеваясь, наблюдал Антон Иванович.
В довершении бед принялся накрапывать дождик, час от часа усиливающийся. Северо-западный ветер нагнал тяжелые низкие облака, и к обеду разверзлись хляби небесные.
Дождь упорно молотил по земле, похолодало. Мужики заскучали и начали отлынивать от работы. Я начал разбираться, и выяснилось, что Крыловские дворовые отправились в путешествие в одних портках и рубахах.
Спасаясь от дождя, они уныло толклись около экипажей, взбадриваясь только тогда, когда я попадал в поле их зрения.
Проклиная мужицкую беспечность, глупость и лень, я отправил Ивана на базар купить им армяки. Это заняло много времени и опять затормозило дело. Когда же одетые в обновки дворовые продолжили сборы, выяснилось, что провианта у нас совсем мало и нужно докупать в дорогу провизию.
– Куда все спешат? – делая вид, что не замечает меня за спиной, недовольно заявил Пахом, тот самый, что перепилил у рыдвана дубовую балку. – Собрались бы не торопясь, да завтрева бы и поехали. А были бы баре хорошие, так угостили бы мужичков водочкой.
Я вперил в «лукавого раба» уничижающий взгляд, но он на него никак не среагировал, напротив, развил тему:
– Оно, известно, мы люди подневольные, а с устатку и для сугреву водочка бы в самый раз.
– Оно, конечно, ежели по справедливости, то должны поднести! – подхватил тему другой тунеядец с красными глазами альбиноса. – Как же мужичкам не выпить с устатку. Таких трудов положили!
Первое и второе мое желание было набить им морды за наглость и вымогательство. Однако я сдержался и велел запрягать, хотя правильнее было бы отложить отъезд до следующего утра.
Дворовые помялись и нехотя побрели, кто в конюшню, кто в каретный сарай.
Антон Иванович, всё это время наблюдал за моими действиями, ехидно ухмыляясь.
– Так, говоришь, мы крепостники и рабовладельцы? – спросил он, когда мы с ним остались под дождем одни, дожидаться результатов моих усилий.
– А вот посулю им по рублю, посмотришь, как забегают, – ответил я, вспомнив про экономические рычаги экономики.
– Посули, – осклабился предок. – А я, брат, понаблюдаю.
Я пошел сулить. Замученных крепостных я нашел в теплой конюшне, за разглядыванием новых армяков. Никто и не думал начинать запрягать.
– Мужики, – крикнул я, когда, увидев меня, они попытались рассредоточиться, – если через пятнадцать минут всё будет готово, получите по рублю.
Лица враз повеселели, и на них появились улыбки.
– Мы, барин, чичас, – ответил за всех альбинос. – Ежели так, то оно, конечно, способнее. Теперича мы завсегда и ежели что, то оно конечно.
Заискивающе улыбаясь, он протянул ладошку.
– Я сказал, что дам вам деньги, если быстро запряжете! – закричал я, начиная понимать комизм происходящего.
– Ежели жалуете, то мы завсегда готовы заслужить, – заныл альбинос.
Петр, осклабившись не хуже предка, с удовольствием наблюдал, как меня разводят хитрые дворовые. Остальные продолжали тянуть руки, и не думая приступать к сборам. Судя по их реакции, рыночные отношения в нашей отчизне приживались медленно. Сладкое слово «халява» повелевало сердцами и помыслами. Мне осталось только повернуться и выйти.
– Ну, что, запрягли? – спросил Антон Иванович. Я пожал плечами и рассмеялся.
– Бороться с народом-богоносцем невозможно.
– А это мы сейчас проверим, – сказал он. Предок отстранил меня и гаркнул зычным командным голосом:
– А ну, запрягай, мать вашу так-перетак. Я вас таких-растаких сейчас всех перепорю!
Он поднял арапник и начал полосовать по спинам всех кто сказался поблизости.
– Да мы, барин, завсегда рады стараться! – весело откликнулись попавшие под бой мужики.
Они бросились врассыпную и начали работать в хорошем темпе. Ровно через полчаса экипажи нашего поезда стояли запряженные и нагруженные поклажей.
– Вот, так-то, брат, – назидательно сказал предок. – Русский мужик уважает строгость и простое обращение. Это тебе не француз или немец, у нас всё нужно делать по душевности и обычаю. Побей русского человека, так он тебе что хочешь, хоть часы изобретет!
Увы, возразить на это мне было нечего. Когда все было готово к отъезду, мы с Антоном Ивановичем сели в рыдван, «люди» в коляску и подводы, и наш куцый караван под прощальные возгласы новых знакомцев из губернаторского дома выкатился из резиденции.
Германскому канцлеру Бисмарку приписывается крылатая фраза о состоянии российских дорог, что их, мол, у нас нет, а есть одни направления.
Я начал свое путешествие по дорогам отчизны за шестнадцать лет до рождения этого пресловутого государственного деятеля и утверждаю: дороги у нас были всегда, как только появилась Русь. Только они почему-то спервоначала сделались не очень хорошие. Если говорить правду, они всегда были очень плохие, но всё-таки это были дороги, а не направления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38