В них ощущалась наивная чистота помыслов и не испорченная расчетами искренность, меня восхищала их трогательная чувствительность, способность видеть мир праздничным, и мне стало обидно за наших современных женщин, вынужденных колотиться в жестоких условиях борьбы за существование.
Конечно, я мог предположить, что эти нежные создания хлещут по щекам горничных и отправляют на порку пропившихся буфетчиков, но что-то мне мешало видеть в них не милых женщин, а безжалостных крепостниц. Даже губернаторша, при близком знакомстве, оказалась очень приятной теткой без особых понтов и залетов.
Державное величие, вызвавшее у меня вначале знакомства внутренний протест, само собой исчезло, и теперь, успокоившись за здоровье мужа, она по-простецки веселилась со своими фрейлинами, трунила над другими и не обижалась на шутки в свой адрес.
Наше общение складывалось как нельзя приятно. Антон Иванович, поднатужившись, сумел вклинить между рассказами о великолепных кирасирах, свой более скромный лейб-егерский мундир, завладел вниманием Чичериной и был вполне счастлив.
Один я пребывал в беспокойстве. Мне никак не удавалось навести разговор на интересующий меня предмет.
Присутствующие говорили обо всём, кроме цели пребывания в городе кавалерийского отряда. Когда же я, потеряв терпение, прямо спросил, что собственно нужно было кирасирам в губернском городе, мне так же прямо ответили, что были они здесь по казенной надобности.
В конце концов, уяснив, что наскоком я ничего не добьюсь, и что следующий день всё равно придется посвятить больному генералу, я перестал форсировать события, и стал просто наслаждаться приятным женским обществом.
Чахнуть от неутоленной любви, как юный Вертер или бедная Лиза у меня почему-то не получалось. Красивые женщины продолжали меня интересовать даже на пике влюбленности.
Одна моя знакомая из двадцатого века, оправдывая частые увлечения мужа на стороне, сказала мудрую фразу: «Ну, любит он баб, а кто их не любит!»
Между тем приятное времяпрепровождение продолжалось. Помня о спящем больном, дамы не дошли до музицирования и шарад, но, в остальном, резвились и шалили, как девчонки. Антон Иванович казался совершенно очарованным прелестной хозяйской племянницей и не мог этого скрыть, чем дал повод к бесчисленным шуткам и подтруниваниям. Анна Семеновна краснела, бледнела, сам же поручик казалось ничего, кроме ямочек на щеках Чичериной не замечал.
Я напропалую ухаживал за хозяйкой и параллельно бросал любопытные взгляды на молодую даму, чем-то меня привлекающую. В отличие от остальных «фрейлин», была она не в светлом, а темном платье, очень выгодно подчеркивающем ее матовую кожу. Ее темные волосы были уложены в затейливую высокую прическу, оставляющую открытой высокую, гордую шею с беззащитными голубыми жилками. У брюнетки были большие темные глаза с загадочным выражением, великолепные плечи, красивые округлые груди до половины обнаженные в глубоком декольте, и какая-то смущающая, скрытая сексуальность.
Обратил я на нее особое внимание тогда, когда нечаянно подумал, что она похожа на героиню какого-то русского романа. Такой могла стать Татьяна Ларина, останься она жить в провинции. Было в этой женщине что-то и от Анны Карениной, еще не встретившей своего Вронского. Короче говоря, загадочная красавица была с большой изюминкой. То, что она незаурядна, чувствовалось по волевой складке у губ и абрису округлого, тяжеловатого подбородка.
Вела она себя отлично от остальных: не так, как все самозабвенно резвилась, иногда внезапно задумывалась, выключаясь из общего веселья. Мне показалось, что я совсем не обратил на себя ее внимания. Впрочем, винить за это я должен был не свою заурядность, а исключительно портного Котомкина, в чьем парадном сюртуке я чувствовал себя в стильной гостиной губернаторши, как бомж на вернисаже. Все недостатки моей одежды особенно хорошо были видны рядом с безупречно сшитым фраком Вульфа и отменно сидящим мундиром предка.
Графиня единственная заметила мою заинтересованность грустной красавицей, и когда нас никто не слышал, как бы между прочим посплетничала о ней. Звали интересную брюнетку Елизаветой Генриховной Вудхарс, была она обрусевшей немкой и женой английского джентльмена, возглавившего полярную экспедицию в российское Заполярье.
Она познакомилась со своим будущим мужем в Петербурге, где Джон Вудхарс добивался у властей разрешения на проведение экспедиции. Отец Елизаветы Генриховны был влиятельной личностью в финансовых кругах и помог молодому англичанину продавить бюрократические препоны. В конце концов, всё благополучно разрешилось: Джон получил и разрешение, и красавицу жену. Молодые прожили всего полгода, пока готовилась экспедиция. Почему-то базовым, для броска на север, Вудхарс выбрал этот губернский центр и здесь же, не пожелав вернуться в Петербург, осталась его ждать молодая жена.
Экспедиция была рассчитана минимум на три года, со дня отбытия Вудхарса прошло уже около двух, и Елизавета Генриховна стала здесь почти своей.
После веселого ужина я вновь посетил генерала, который продолжал крепко спать, оглашая «окрестности» отнюдь не болезненным храпом. Я полюбовался на спящего губернатора и вернулся в гостиную. Антон Иванович продолжал развлекать общество, зарабатывая улыбки «милой Аннет».
По моему разумению, нам давно было пора и «честь знать», но компания продолжала веселиться, и я вынужден был остаться, чтобы не портить предку, а может быть, и предкам(?), удовольствия.
Из-за болезни губернатора во дворце соблюдался полутраур, и только самые близкие приятельницы посещали Марию Ивановну. Мужчин не принимали вовсе, и лишь один доктор Вульф изредка развлекал дам. Мне этот немецкий врач чем-то нравился, скорее всего, своей полной противоположностью небезызвестному «сатанисту» Винеру.
Чувствовалось, человек он явно неглупый, очень положительный и энтузиаст своего дела. У него была масса неоспоримых достоинств, при двух незначительных недостатках: отсутствие юмора и чувства меры. С первым я бы еще как-то примирился, но второй мне здорово докучал.
Стоило мне разговориться с какой-нибудь дамой как тут же к нам подходил Карл Людвигович, многословно извинялся и начинал допекать меня профессиональными вопросами. Это, понятное дело, поднимало мой престиж, но не способствовало сближению и доверительным отношениям с представительницами прекрасной части человечества. Причем вел он себя совершенно бесхитростно и так искренне не представлял, что кому-нибудь могут быть неинтересны причины расстройства желудка или геморроидальные шишки, что сердиться на него было невозможно.
Дамы, привыкшие к его странностям, тут же, смеясь, нас оставляли. Они, кажется, несмотря на привлекательную внешность и статную фигуру, просто не воспринимали доктора как мужчину. Единственная, кто интересовалась нашими с Вульфом разговорами, оказалась красавица-брюнетка, Елизавета Генриховна. Стоило доктору отбить меня у очередной собеседницы, как тут же на смену ретировавшейся товарке приходила Вудхарс и с интересом слушала наши «ученые» разговоры.
Такое к себе внимание мне, честно говоря, льстило, и я старался не ударить лицом в грязь. Мои слабые познания приводили врача в восторженно-шоковое состояние, и он, выпытав какую-нибудь «врачебную тайну», пространно благодарил меня и отходил в сторону, чтобы придумать новый вопрос и, дождавшись, когда я опять разговорюсь с какой-нибудь дамой, задать его.
Пока Вульф переваривал информацию, госпожа Вудхарс теряла ко мне интерес и переходила к другой группе гостей, что мне было, честно говоря, неприятно. Это было странно, потому что до жены путешественника мне не было никакого дела. Она интересовала меня не больше, чем любого нормального мужчину интересует красивая женщина.
К полуночи гостьи губернаторши, наконец, утомились и начали разъезжаться по домам. Один Антон Иванович казался незыблемым и неутомимым. Только тогда, когда Чичерина начала клевать носом, мне удалось уговорить предка окончить затянувшийся визит.
Мы распрощались с хозяйкой, дав обещание прийти утром проведать генерала, и вернулись в гостиницу.
Однако мои испытания на этом не кончились, Влюбленный предок, за неимением другого слушателя, сделал меня своим доверителем. Вместо того, чтобы лечь спать, он начал пересказывать события всего дня, как будто я не был им свидетелем. Потом, используя эпитеты: «ангел», «фея», «богиня» и «кумир», принялся объяснять мне, какой необыкновенной девушкой является барышня Чичерина,
Я был отнюдь не против «чувствительности» и «возвышенности» этого сентиментального века. Я даже с горечью вынужден признать, что мы, в наш «цивилизованный» век, черствы, прагматичны, не желаем быть открытыми и откровенными. Однако всему свое время, и ночью нужно спать, а не вываливать на несчастного сонного потомка весь запас своей «чувствительности».
Милая Анна Семеновна, если это тебе суждено стать моей прапрабабушкой, прости своего непутевого потомка, я так и не узнал обо всех твоих достоинствах, талантах, неземных добродетелях, я позорно уснул.
Утром следующего дня, не успели мы еще заказать завтрак, как от губернатора прислали за нами карету, дворецкий встретил нас доброжелательно, как близких семейству людей, и без доклада повел меня в спальню генерала.
По дороге он благоговейно оповестил меня, что Его Высокопревосходительство изволили проспать кряду пятнадцать часов и теперь чувствуют себя значительно бодрее.
Действительно, старик, отдохнув, смотрелся молодцом.
– А, жопий лекарь пожаловал! – приветствовал он меня не очень изящной шуткой.
Я хотел было ответить ему в тон, назвав «жопьим больным», но подумал, что он может обидеться, и назвал просто «графом».
– Зови меня Сергеем Ильичом. А то от сиятельств и превосходительств один пустой треск. Тебя-то, молодец, как звать величать?
– Алексей Крылов.
– Вот и познакомились. Спасибо тебе, голубчик Алеша, за облегчение страданий. Веришь, думал, помешаюсь от боли. Жить не хотелось.
– Сейчас-то как?
– Ноет жопа проклятая, но грызть внутри перестало.
– Это мы, я думаю, поправим, – пообещал я. – Только вы впредь, Сергей Ильич, на холодное и сырое не садитесь, и носите теплые подштанники, а то без меня вам мало кто сможет помочь, разве что народные целители.
Оказалось, что такое ворожение было еще не в ходу, и я объяснил, что имею в виду деревенских знахарей и колдунов. Попутно я еще популярно и объяснил, что именно у него болит, и признался, что университетская медицина пока не может справиться с таким заболеванием.
– А ты почему справился? – резонно поинтересовался генерал.
– У меня кроме образования, еще клевые паранормальные способности, – на полном серьезе объяснил я.
– Надо же, – удивился граф, – и откуда же они у тебя?
– От Бога, это вроде как стихи писать, одни могут, другие нет. Или губернией управлять. Иной вроде и умен и учен, а начнет править, и всё у него кувырком.
– Это точно, – засмеялся Сергей Ильич, – в этом ты прав, в любом деле талант нужен, только куда в таком разе бездарных девать?!
Разговор по русской традиции перешел из одной в другую плоскость, и мы начали обсуждать общечеловеческие проблемы, понятно, что с разных позиций. Про седалищный нерв в пылу спора как-то подзабыли и вспомнили только тогда, когда в спальню пришла Марья Ивановна, встревоженная моим долгим отсутствием.
– Доктор, что, ему опять хуже? – встревожено, спросила она, прервав на полуслове горячую тираду мужа в защиту попранных молодежью принципов домостроя.
Сергей Ильич смешался и замолчал. Вид у него был не больной, а скорее воинственный.
– Серж, – строго сказала губернаторша, – я сколько раз просила тебя беречься и не ругать молодежь.
– Да я, матушка, и не ругаю. Мы тут с Алешей о всяческой причинности понятий рассуждаем.
– Доктор, – попросила меня Марья Ивановна, – ради Бога, не позволяйте ему горячиться, а то он доспорится до удара.
– Так говорите, «домострой», – ехидно сказал я, когда графиня оставила нас одних, – что-то не похоже, что в вашей семье он соблюдается.
– Это ты, брат, меня уел! – засмеялся генерал. – Ничего, как женишься, сам узнаешь, почем стоит с женой спорить. Мало того, что ты ей слово, а она тебе десять, тут и слезы, и обмороки, опять же мигрень…
Момент для перевода разговора на мою несчастную жену был благоприятный, однако меня что-то удержало от откровенности.
– Ладно, – сказал я, не рискуя так сразу, не закрепив знакомства, наседать на старика со своим делом, – давайте лучше займемся вашим нервом, а доспорим потом, когда вам станет лучше.
Старик согласился, и я повторил сеанс.
– Экий же, ты, Алеша, мастак, – уважительно сказал Сергей Ильич, – как гвоздь выдрал, остался во мне маленький муравейчик.
– Если после сорока лет просыпаешься, а у тебя ничего не болит, считай, что ты умер, – совершенно серьезно сказал я.
Граф озадачено посмотрел на меня и долго обдумывал услышанное.
Когда я, решив, что анекдот до него не дошел, собрался заговорить про другое, он вдруг разразился оглушительным хохотом.
– Ох, уморил, право слово, уморил! – вытирая выступившие на глазах слезы, сказал старик, отсмеявшись. – Это же надо такое удумать!
Он тут же опять вспомнил, что я «удумал», и опять принялся смеяться. В спальню вбежала испуганная Марья Ивановна:
– Серж, ради Бога, что случилось?
Однако генерал только махал на нее руками, не в силах успокоиться. Видя, что от мужа всё равно ничего не добьешься, графиня взялась за меня:
– Алексей Григорьевич, что случилось? Что это с Сержем?
– Случай такой был, – с самым серьезным видом начал объяснять я. – Приходит больной к доктору и жалуется, что у него болит всё тело. До какого, говорит, места пальцем не коснусь, всюду страшная боль. Доктор посмотрел на него и говорит: «У вас не тело болит, а палец сломан».
Пока я рассказывал новую байку, генерал перестал смеяться, слушал и следил за реакцией жены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38