Он знал: Одрис видела его физическое желание, но убежала, и не потому, что была невеждой или наивна, или не понимала, что такое «страсть». Для женщины ее возраста это просто невозможно, особенно, если кто-то со знанием рассказывает о кобылах и жеребцах. Он также не допускал мысли, будто Одрис испугалась, так как прочел на ее лице желание, когда она смотрела на его нагое тело.Одрис — он, наконец, понял это, — сначала совершает поступки, а уже потом думает. И Хью решил молчать за ужином, не говоря ни слова о случившемся. Он твердо знал, что теперь будет вынужден думать за них обоих. Думать и тогда, когда эмоции захлестнут Одрис. В остальном она была очень разумна, и это подтверждалось ее умением вести хозяйственные дела, помогая дяде. Но она совсем беззащитна, и у нее никогда не было настоящих причин скрывать свою откровенность и чувства. Хью также знал, что произойдет, если он позволит себе произнести неосторожное слово или сделать жест, когда они по ее желанию прискачут на восточный склон и спешатся. Одрис может предложить себя так же открыто и безрассудно, не думая о том, что за этим последует, как это сделала бы молодая самка оленя. Хью не позволит этого, несмотря на то что его тело будет раздирать острое желание. Он должен заставить ее думать. И уже только после этого…— Хотя ты прав, — сказала Одрис, нарушая молчание. — Дядя вел себя довольно странно, когда чуть ли не бросился к тебе в ноги и, действительно, вынудил поехать со мной. Это на него совсем не похоже.— Очевидно, он считает, что со мной ты будешь в безопасности и не допустишь безрассудства.На мгновение сомнение закралось в его душу: может ли ничего не подозревающий человек распознать в движениях языка и губ Одрис обуревающее ее желание?— Но дядя знал о моих намерениях, — воскликнула Одрис. — Он запретил мне взбираться на скалы с соколиными гнездами, так как боялся, — а вдруг каменные глыбы, размытые дождем, упадут, но я объяснила ему, что ты будешь поддерживать меня на веревке при подъеме. Он… он не одобрил мое намерение, но и не запретил. — Одрис увидела выражение страха на лице Хью и испугалась, что он думает будто она собирается ослушаться своего дядю и тем самым поставит его в затруднительное положение. И поспешила заверить своего рыцаря в обратном.— Я не ослушаюсь дядю и не стану делать того, что он запретил мне.Хью едва слышал ее последние слова.— Поддерживать тебя на веревке, — повторил он недоверчиво, еще более напуганный, чем если бы она призналась, что обычно встречалась с любовником во время своих одиноких прогулок верхом. — Ты думаешь, что говоришь?Находясь рядом с Одрис, Хью перестал думать о ней как о хрупком создании, но теперь, когда она небрежно заговорила о подъеме на скалу по канату, он сразу заметил, как просвечиваются ее косточки через тонкую нежную кожу на скулах и какие маленькие с длинными пальцами у нее руки, которые казались такими же хрупкими и нежными, как крылья певчей птицы.— Но дядя Оливер говорил тебе, — начала было Одрис и рассмеялась, поняв все. Она вспомнила, что дядя ничего не сказал Хью о гнездах соколов, а только предложил сопровождать его племянницу. Теперь она знала, почему сэр Оливер был так сердечен и так уступчив — он боялся, что Хью испугается и откажется ехать с ней.Ее веселый смех всколыхнул, казалось, забытые воспоминания. Хью вспомнил выражение лица Бруно, когда он ругал себя за то, что научил Одрис взбираться на деревья и скалы. Это было более года тому назад. Тогда она смеялась, дразнила своего единокровного брата, называя его дорогушей и отвлекала его внимание… А эта жадная свинья Люзорс прервал их, и вопрос о подъеме так и остался нерешенным и был похоронен под более важными и неотложными делами. Сейчас Одрис качала головой.— Я попала в собственную ловушку, — весело сказала она. — Посчитала себя очень умной, уговорив дядю согласиться со мной и разрешить подняться на скалы, и он, вроде, не возражал против этого. Я ведь сказала, что ты будешь страховать меня и не позволишь упасть. А он, наоборот, подсунул тебя в качестве сторожа, да еще ничего не сказал о моих намерениях.Она опять рассмеялась и затем, все еще улыбаясь, пожала плечами.— А, ладно, ну и пусть. Я только проверю гнезда в нижнем лесу.— И как ты это сделаешь? — спросил Хью. Глаза Одрис зло сверкнули.— Я стану залезать на деревья. Дядя считает это неприличным, но безопасным. Поэтому… — внезапно она замолчала и остановила свою лошадь, тем самым приглашая Хью остановиться. — Посмотри, какая волшебная красота!Они подъехали к вершине невысокого горного хребта, который к востоку ниспадал отлогим склоном, напоминавшим подъем, который они только что преодолели. К северу гребень поднимался круто вверх, пока не упирался в отвесную, с неровной поверхностью скалу. Если смотреть на восток, не обращая внимания на это грозное нагромождение гор на севере, то любой залюбовался бы красотой небольшой долины, образованной притоком реки. Туман почти уже рассеялся, и можно было увидеть сверкающую речушку, скудные деревца, растущие по ее берегам, и одинокого оленя, пившего у берега воду. Тем не менее казалось, что все это было окутано великолепной пеленой и создавало невообразимый и загадочно-прекрасный пейзаж. Хью старался не говорить, чтобы его низкий, грубый голос не был услышан внизу и не выдал их присутствия, но вскоре его конь начал бить копытами и фыркать. Олень поднял свою увенчанную большими рогами голову: серебряные струйки воды текли по его морде. Он постоял некоторое время, затем повернулся и убежал.Одрис слегка вздохнула и взглянула на Хью, но он все еще смотрел на долину, окутанную туманом. Глаза его сияли, наполненные любовью. Лицо отражало мир и покой его души. Вскоре он очнулся, глубоко вздохнул, и Одрис увидела другого Хью. Сейчас он рассматривал долину с практической точки зрения, и она заметила эту перемену в нем.— Ты завтра будешь на него охотиться? — спросила она неопределенно.Хью повернул голову и взволнованно посмотрел на нее.— Боже упаси! Он доставил мне столько удовольствия… Мне бы хотелось его как-нибудь пометить, чтобы уберечь. Если твой дядя пригласит меня поохотиться, я поеду куда угодно, только не сюда. Я не мог бы пролить кровь здесь. — Затем он прошептал: — Боюсь, ты принимаешь меня за глупца. Уверен, что в этой долине охотились уже много раз.— Я не могу твердо сказать, считают ли другие тебя глупцом, — тихо проговорила Одрис, — потому что не всегда думаю так же, как остальные. По-моему, ты не глупец. Я не считаю глупостью благодарность за дар, которым человек восхищен, или желание сохранить надежду, что все когда-нибудь повторится. — Она улыбнулась ему. — А в этой долине никто не охотится, кроме соколов. Много лет назад я упросила дядю не трогать ее, и он исполнил мою просьбу.Хью кивнул, не отвечая ей. Он думал о доброте сэра Оливера, оставившего долину Одрис нетронутой. Но он также знал, что это была небольшая жертва, так как долина была совсем маленькая, и олень мог легко преодолеть заросшие лесом склоны, из-за которых езда верхом становилась неприятной и неудобной. Одрис слегка подтолкнула свою лошадь вперед. Хью последовал за ней, но она отъехала недалеко. В каких-то пятидесяти ярдах от вершины склон образовывал полукруг. Противоположная сторона склона была ровной, кроме огромного валуна, который не стерся так быстро, как остальные горы. Годами почва у подножия горы уплотнилась, и сейчас изгиб полукруга образовывал крутой откос, который был не выше пятнадцати-двадцати футов, но, если бы они сидели или лежали в нескольких футах от края, то их не было бы видно снизу, и, тем не менее, сидя, они могли бы сверху смотреть на всю долину. Раздавшийся звук заставил Хью обернуться. Он выхватил меч, но это шла Фрита, неся в руках скрученные одеяла. Она развязала бечевки (хотя ее об этом не просили) и разостлала одеяла. Хью быстро спешился, но, прежде чем он успел подойти к Фрите, Одрис быстро соскользнула с лошади и отдала поводья служанке.— Руфус пойдет с Фритой? — спросила она. — Я хочу привязать лошадей на другой стороне гребня. Там их не напугает зверь, случайно забредший на равнину.— Я, пожалуй, сделаю это сам, — ответил Хью.Сейчас Руфус был спокоен. Его смиренность не нарушали ни звуки битвы, ни запах крови, но жеребец всегда отличался своим крутым нравом, и Хью не хотел, чтобы с Фритой что-нибудь случилось.— Не забудь взять с собой пергамент Тарстена, — напомнила ему Одрис. — А если ты голоден, возьми у Фриты корзину с сыром и вином.Он вернулся один, неся корзину в одной руке и какой-то смятый сверток в другой. Одрис удивилась, что Фрита не пришла с ним: она не приказывала своей служанке держаться в стороне от них. Девушка смущенно покраснела, решив, что это Хью велел ей остаться с животными. Она гадала: заботился ли Хью о своем великолепном жеребце, отведя его в сторону, или же это был только предлог, чтобы остаться с ней. Оба предположения мучили ее, каждое по-разному, но больше всего ее волновало то, что она не знала, как бы ей самой хотелось оправдать его поведение.— Я уверена, в этом пергаменте ты сможешь найти для себя отгадку, — быстро, и почти на одном дыхании сказала она.Хью улыбнулся ей, поставил корзину и развернул пергамент, держа его так, чтобы Одрис могла его читать. Некоторое время она сидела неподвижно, но вскоре ее захватил рассказ, записанный Тарстеном, и она, сама того не замечая, прислонилась к Хью.— Как грустно, очень грустно, — прошептала Одрис. — Интересно, почему она ушла от монахинь? Ясно, что о ней хорошо позаботились. Смотри, здесь Тарстен пишет о том, как была обставлена ее комната. У нее были простыни, пусть несколько, но своих, сшитых из прекрасной материи, одежда и великолепные пеленки для младенца, — она замолчала и посмотрела на Хью. — Ты был этим младенцем. Не могу представить тебя ребенком. Ты такой большой.— Возможно, это и убило ее, — произнес он, нахмурив брови.В юности Хью старался как можно меньше думать о своем происхождении, и даже тогда, когда Тарстен поведал ему эту историю, не ощутил почти ничего. Он был только немного доволен и горд тем, что был дорог своей матери, и ей пришлось отчаянно бороться, чтобы спасти его. Сейчас он чувствовал вину и острые угрызения совести. И, взглянув на хрупкое тело Одрис, он вздрогнул.— Я так не думаю, — задумчиво ответила Одрис. — Я видела крупных младенцев, рожденных с легкостью хрупкими женщинами, и маленьких детей, которых женщины не могли родить. Может быть, в этом виновата и женщина, хотя бывают случаи, когда ребенка надо поворачивать. Как бы то ни было, Хью, выбирать здесь не приходится, и в этом нет ничьей вины или греха. Все, что произошло, зависело от Господа, а не от тебя. Кроме того, это было так давно. Меня интересует одно: почему она оставила монастырь?Хью очень хотелось выбросить из головы неприятную мысль и предположить, будто у матери не было каких-либо причин так поступать. Совершенно очевидно, что к монахиням она пришла по собственной воле. Небольшой отряд сопровождал ее туда, но никто не вошел с ней в монастырь, и единственное, что знали монахини, — весь отряд ускакал сразу же. После того мать в любое время могла уйти из монастыря, так как у нее было достаточно средств, чтобы заплатить новым покровителям. При желании она могла бы найти себе новое убежище. Они с Одрис тщательно изучили весь пергамент, но ничего, что представляло бы для них интерес, не нашли, кроме списка монахинь, которые в то или иное время посещали мать Хью.— Тебе придется вернуться в монастырь и самому поговорить с оставшимися в живых монахинями, — сказала Одрис.— Они ничего не вспомнят — прошло столько времени, — ответил Хью. — Почему ты так упорно хочешь, чтобы я нашел кого-либо из людей, знавших мою мать? Я надеюсь, Одрис, ты не считаешь меня самодовольным фатом, но заметил, ты благосклонна ко мне. Только не могу понять, почему? Богу известно, я не отличаюсь красотой…— У тебя прекрасные глаза, — сказала Одрис, улыбаясь. — Даже, если бы в тебе не было ничего привлекательного, меня это не беспокоит. Мне нравится, что ты смотришь на землю не как на пастбище для овец или для того, чтобы на ней сеять, охотиться. Земля имеет для тебя ценность уже только потому, что она красива. И еще: не считаешь меня ключом, с помощью которого можно открыть волшебный ларец. Ты смотришь на меня так же, как Бруно. Я говорила об этом, когда мы впервые увиделись более года назад.— Я не смотрю на тебя так же, как Бруно, — медленно сказал он. — Ты должна это понять, Одрис. У меня нет к тебе братских чувств.Краска залила ее щеки, когда она вспомнила его взметнувшееся копье.— Я это знаю, — прошептала она, глядя на пальцы, неустанно теребившие подол платья.— И ты должна понять, что, даже найдя родственников матери или отца (если он не был низкого происхождения), я все равно не смогу стать подходящим для тебя мужем.Одрис подняла голову.— Я никогда не думала об этом, — призналась она честно. — Это нужно тебе, это нужно тем, кто еще вспоминает о твоей матери с любовью, если такие люди есть. Я очень прошу тебя довести дело до конца. Хью, ты должен выбросить все сомнения из сердца. — Она прикоснулась к его руке. — Лучше знать правду, пусть плохую, чем сомневаться. Но, по правде говоря, я уверена, что тебе не нужно беспокоиться по поводу происхождения твоего отца. Вспомни, в пергаменте было написано о небольшом отряде, который сопровождал в монастырь твою мать, и о богатой обстановке в комнате, где она жила. И, помнишь, монахини сказали, она постоянно их заверяла в скором возвращении ее мужа, который должен забрать ее.— Он не вернулся, и никто больше так и не поинтересовался ею, — ответил Хью, но в его словах уже не было былой убежденности или злости. Он, казалось, успокаивал себя, потому что слабая искорка надежды затеплилась в его душе.Все, что он и Одрис обсуждали, было очень важно, и Хью ловил себя на мысли, что у него оставалось все меньше сомнений в своем происхождении. Одрис предположила: его мать скрыла свое имя, потому что ее муж был повстанцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76