Если угодно, еще пример: тот же самый человек, Перикл,
будучи опекуном Клиния, младшего брата вот этого Алкивиада, и опасаясь,
чтобы не развратил его Алкивиад, разлучил их и отдал Клиния на воспитание в
дом Арифрона, но не прошло и шести месяцев, как тот вернул его обратно, не
зная, что с ним делать. Да и множество других людей могу тебе назвать,
которые, будучи сами хороши, никого не сумели сделать лучше - ни из своих
домашних, ни из чужих. Так вот, Протагор, глядя на это, я и не верю, чтобы
можно было научить добродетели; однако, слыша твои слова, я уступаю и
думаю, что ты говоришь дело: я полагаю, у тебя большой опыт, ты многому
научился, а кое-что и сам открыл. Так что, если ты состоянии яснее нам
показать, что добродетели можно научиться, не скрывай этого и покажи.
- Скрывать, Сократ, я не буду, - сказал Протагор. - Но как мне вам это
показать: с помощью ли мифа, какие рассказывают старики молодым, или же с
помощью рассуждения?
Многие из присутствовавших отвечали, что, как ему хочется, так пусть и
излагает.
- Тогда, мне кажется, - решил он, - приятнее будет рассказать вам миф.
Было некогда время, когда боги-то были, а смертных родов еще не было. Когда
же и для них пришло предназначенное время рождения, стали боги ваять их в
глубине Земли из смеси земли и огня, добавив еще и того, что соединяется с
огнем и землею. Когда же вознамерились боги вывести их на свет, то
приказали Прометею и Эпиметей украсить их и распределить способности,
подобающие каждому роду. Эпиметей выпросил у Прометея позволение самому
заняться этим распределением. "А когда распределю, - сказал он, - тогда ты
посмотришь". Уговорив его, он стал распределять: при этом одним он дал силу
без быстроты, других же, более слабых, наделил быстротою; одних он
вооружил, другим же, сделав их безоружными, измыслил какое-нибудь иное
средство во спасение: кого из них он облек малым ростом, тем уделил птичий
полет или возможность жить под землею, а кого сотворил рослыми, тех тем
самым и спас; и так, распределяя все остальное, он всех уравнивал. Все это
он измыслил из осторожности, чтобы не исчез ни один род. После же того как
он дал им различные средства избегнуть взаимного истребления, придумал он
им и защиту против Зевсовых времен года: он одел их густыми волосами и
толстыми шкурами, способными защитить и от зимней стужи, и от зноя и
служить каждому, когда он уползет в свое логово, собственной самородной
подстилкой; он обул одних копытами, других же - когтями и толстой кожей, в
которой нет крови. Потом для разных родов изобрел он разную пищу: для одних
- злаки, для других - древесные плоды, для третьих - коренья, некоторым же
позволил питаться, пожирая других животных. При этом он сделал так, что они
размножаются меньше, те же, которых они уничтожают, очень плодовиты, что и
спасает их род.
Но был Эпиметей не очень-то мудр, и не заметил он, что полностью
израсходовал все способности, а род с человеческий еще ничем не украсил, и
стал он недоумевать, что теперь делать. Пока он так недоумевал, приходит
Прометей, чтобы проверить распределение, и видит, что все прочие животные
заботливо всем снабжены, человек же наг и не обут, без ложа и без оружия, а
уже наступил предназначенный день, когда следовало и человеку выйти на свет
из Земли; и вот в сомнении, какое бы найти средство помочь человеку, крадет
Прометей премудрое искусство Гефеста и Афины вместе с огнем, потому что без
огня никто не мог бы им владеть или пользоваться. В том и состоит дар
Прометея человеку. Так люди овладели уменьем поддерживать свое
существование, но им еще не хватало уменья жить обществом - этим владел
Зевс, - а войти в обитель Зевса, в его верхний град, Прометею было нельзя,
да и страшна была стража Зевса. Прометею удалось проникнуть украдкой только
в общую мастерскую Гефеста и Афины, где они предавались своим искусным
занятиям. Украв у Гефеста уменье обращаться с огнем, а у Афины - ее уменье,
Прометей дал их человеку для его благополучия, самого же Прометея после
постигло из-за Эпиметея возмездие за кражу, как говорят сказания.
С тех пор как человек стал причастен божественному уделу, только он один из
всех живых существ благодаря своему родству с богом начал признавать богов
и принялся воздвигать им алтари и кумиры; затем вскоре стал членораздельно
говорить и искусно давать всему названия, а также изобрел жилища, одежду,
обувь, постели и добыл пропитание из почвы. Устроившись таким образом, люди
сначала жили разбросано, городов еще не было, они погибали от зверей, так
как были во всем их слабее, и одного мастерства обработки, хоть оно и
хорошо помогало им в добывании пищи, было мало для борьбы со зверями: ведь
люди еще не обладали искусством жить обществом, часть которого составляет
военное дело. И вот они стали стремиться жить вместе и строить города для
своей безопасности. Но чуть они собирались вместе, как сейчас же начинали
обижать друг друга, потому что не было у них уменья жить сообща; и снова
приходилось им расселяться и гибнуть.
Тогда Зевс, испугавшись, как бы не погиб весь наш род, посылает Гермеса
ввести среди людей стыд и правду, чтобы они служили украшением городов и
дружественной связью.
Вот и спрашивает Гермес Зевса, каким же образом дать людям правду и стыд.
"Так ли их распределить, как распределены искусства? А распределены они вот
как: одного, владеющего искусством врачевания, хватает на многих не
сведущих в нем; то же и со всеми прочими мастерами. Значит, правду и стыд
мне таким же образом установить среди людей или же уделить их всем?"
"Всем, - сказал Зевс, - пусть все будут к ним причастны; не бывать
государствам, если только немногие будут этим владеть, как владеют обычно
искусствами. И закон положи от меня, чтобы всякого, кто не может быть
причастным стыду и правде, убивать как язву общества".
Так-то, Сократ, и вышло по этой причине, что афиняне, как и все остальные
люди, когда речь заходит о плотничьем уменье или о каком-нибудь другом
мастерстве, думают, что лишь немногим пристало участвовать в совете, и,
если кто не принадлежит к этим немногим и подаст совет, его не слушают, как
ты сам говоришь - и правильно делают, замечу я; когда же они приступают к
совещанию по части гражданской добродетели, где все дело в справедливости и
рассудительности, тут они слушают, как и следует, совета всякого человека,
так как всякому подобает быть причастным к этой добродетели, а иначе не
бывать государствам. Вот в чем, Сократ, здесь причина.
А чтобы ты не думал, будто я тебя обманываю, вот тебе еще доказательство
того, что все люди в сущности считают всякого человека причастным к
справедливости и прочим гражданским доблестям. Ведь насчет других качеств
дело обстоит так, как ты говоришь: если кто скажет про себя, что он хороший
флейтист, или припишет себе другое какое-нибудь мастерство, какого у него
нет, то его либо поднимают на смех, либо сердятся, и даже домашние приходят
и увещевают его как помешанного. Когда же дело касается справедливости и
прочих гражданских добродетелей, тут даже если человек, известный своей
несправедливостью, вдруг станет сам о себе говорить всенародно правду, то
такую правдивость, которую в другом случае признавали рассудительностью,
все сочтут безумием: ведь считается, что каждый, каков бы он ни был на
самом деле, должен провозглашать себя справедливым, а кто не прикидывается
справедливым, тот не в своем уме. Поэтому необходимо с всякому так или
иначе быть причастным справедливости, в противном случае ему не место среди
людей.
Вот я и говорю: раз считается, что всякий человек причастен к этой
добродетели, значит, можно всякого признавать советчиком, когда о ней идет
речь. А еще я попытаюсь тебе доказать, что добродетель эта не считается
врожденной и возникающей самопроизвольно, но что ей научаются, и если кто
достиг ее, так только прилежанием.
Никто ведь не сердится, не увещевает, не поучает и не наказывает тех, кто
имеет недостатки, считающиеся врожденными или возникшими по воле случая, с
тем чтобы они от них избавились, напротив, этих людей жалеют. Кто,
например, будет настолько неразумен, что решится так поступить с
некрасивыми, малорослыми или бессильными? Ведь все знают, я полагаю, что
подобные вещи - красота и то, что ей противоположно, - достаются людям от
природы и по случаю; но если у кого нет тех добрых свойств, в которые, как
считают, приобретаются старанием, упражнением и обучением, зато есть
противоположные им недостатки, это влечет за собою гнев, наказания и
увещевания. К таким недостаткам относятся несправедливость, нечестие и
вообще все противоположное гражданской доблести: здесь-то уже, понятно,
всякий сердится на другого и вразумляет его, потому что эту добродетель
можно приобрести старанием и обучением. Если ты пожелаешь, Сократ,
вдуматься, в чем смысл наказания преступников, то увидишь, что люди считают
добродетель делом наживным.
Никто ведь не наказывает преступников, имея в виду лишь уже совершенное
беззаконие: такое бессмысленное мучительство было бы зверством. Кто
старается наказывать со смыслом, тот казнит не за прошлое беззаконие - ведь
не превратит же он совершенное в несовершившееся, - но во имя будущего,
чтобы снова не совершил преступления ни этот человек, ни другой, глядя на
это наказание. Кто держится подобного образа мыслей, тот признает, что
добродетель можно воспитать: ведь он карает ради предотвращения зла. Такого
мнения держатся все, кто наказывает, с и в частном быту, и в общественном.
Афиняне же, твои сограждане, наказывают и карают тех, кого признают
преступниками, ничуть не меньше, чем все прочие люди, так что, согласно
нашему рассуждению, и афиняне принадлежат к числу тех, кто признает, что
добродетель - дело наживное и ее можно воспитать.
Итак, Сократ, мне кажется, я достаточно ясно показал тебе, что твои
сограждане не без основания выслушивают советы по общественным вопросам и
от медника, и от сапожника и считают добродетель тем, что можно подготовить
и привить воспитанием.
Еще остается у тебя одно недоумение: ты не возьмешь в толк, как это хорошие
люди научают своих сыновей всему, что зависит от учителей, и в этом делают
их мудрыми, но не могут добиться, чтобы их сыновья хоть кого-нибудь
превзошли в добродетели, которой они отличаются сами. По этому поводу,
Сократ, я уже не миф тебе расскажу, а приведу разумное основание. Подумай
вот о чем: существует ли нечто единое, в чем необходимо участвовать всем
гражданам, если только быть государству? Именно этим, а не чем иным
разрешается твое недоумение. Если только существует это единое и если это
не плотницкое, не кузнечное и не гончарное ремесло, но справедливость,
рассудительность и благочестие - одним словом, то, что я называю
человеческой добродетелью, и если это есть то, чему все должны быть
причастны, и всякий человек, что бы он ни желал изучить или сделать, должен
все делать лишь в соответствии с этим единым, а не вопреки ему, и того, кто
к нему непричастен, надо учить и наказывать -будь то ребенок, мужчина или
женщина, - пока тот, кого наказывают, не исправится, и если, наконец, он,
несмотря на наказания и поучения, не слушается и его надо как неизлечимого
изгонять из городов или убивать, - если так обстоит дело по самой природе,
а между тем хорошие люди учат своих сыновей всему, только не этому, суди
сам, как чудно все получается у хороших людей! Мы доказали, что они считают
возможным обучать этой добродетели и в домашнем быту, и в общественном. Но
если возможно учить добродетели и развивать ее, неужели эти люди начнут
учить своих сыновей лишь тем вещам, неведение которых не карается смертной
казнью, между тем как их детям, если они не научены добродетели и не
воспитаны в ней, угрожает смерть, с изгнание и, кроме того, потеря
имущества - словом, полное разорение дома? Неужто же они не станут учить их
этому со всей возможной заботливостью? Надо полагать, что станут, Сократ.
Пока родители живы, они с малолетства учат и вразумляют своих детей и
делают это до самой своей смерти. Чуть только ребенок начинает понимать
слова, и кормилица, и мать, и наставник, и отец бьются а над тем, чтобы он
стал как можно лучше, уча его и показывая ему при всяком деле и слове, что
справедливо, а что несправедливо, что прекрасно, а что гадко, что
благочестиво, а что нечестиво, что можно делать, а чего нельзя. И хорошо,
если ребенок добровольно слушается; если же нет, то его, словно кривое,
согнувшееся деревцо, выпрямляют угрозами и побоями.
А потом, когда посылают детей к учителям, велят учителю гораздо больше
заботиться о благонравии детей, чем о грамоте и игре на кифаре. Учители об
этом и заботятся; когда дети усвоили буквы и могут понимать написанное, как
до той поры понимали с голоса, они ставят перед ними творения хороших
поэтов, чтобы те их читали, и заставляют детей заучивать их - а там много
наставлений и поучительных рассказов, содержащих похвалы и прославления
древних доблестных мужей, - и ребенок, соревнуясь, подражает этим мужам и
стремится на них походить.
И кифаристы, со своей стороны, заботятся об их рассудительности и о том,
чтобы молодежь не бесчинствовала; к тому же, когда те научатся играть на
кифаре, они учат их творениям хороших поэтов-песнотворцев, согласуя слова с
ладом кифары, и заставляют души мальчиков свыкаться с гармонией и ритмом,
чтобы они стали более чуткими, соразмерными, гармоничными, чтобы были
пригодны для речей и для деятельности: ведь вся жизнь человеческая
нуждается в ритме и гармонии.
Кроме того, посылают мальчиков к учителю гимнастики, чтобы крепость тела
содействовала правильному мышлению и не приходилось бы из-за телесных
недостатков робеть на войне и в прочих делах.
Так поступают особенно те, у кого больше возможностей, а больше
возможностей у тех, кто богаче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134